Вот как этот компромисс описывает сам Гайдар:
«Из переговоров, которыми с президентской стороны реально руководил я, а с парламентской – Николай Рябов, вырисовывается формула соглашения. Основные пункты его выглядят так.
Съезд отменяет наиболее неприятные из принятых поправок к Конституции.
Будет проведен официально назначенный референдум по вопросу о доверии президенту и Съезду, который позволит разрубить гордиев узел двоевластия и открыть дорогу досрочным выборам.
Президент после анализа предложений фракций представит Съезду несколько кандидатур на пост премьера, из которых мягким рейтинговым голосованием будут выбраны три, получившие наибольшую поддержку. Затем одну из этих кандидатур президент представит Съезду на утверждение. Если она не будет утверждена Съездом, президент назначит “исполняющего обязанности” премьера.
В сложившейся тогда ситуации это был максимум возможного. Президент в полной мере сохранял лицо, не отказывался от референдума, получал широкую свободу маневра в выборе премьера. Б. Ельцин и Р. Хасбулатов на большей части переговоров отсутствовали. Когда же появились, формула уже была в основном выработана и согласована. Я предложил президенту ее поддержать, он согласился. Р. Хасбулатову проект соглашения явно не понравился, но позволить себе оказаться в изоляции и выглядеть противником национального согласия он не мог».
Ельцин был убежден, что, преодолев съезд по вопросу о референдуме, несмотря на бешеное сопротивление, он преодолеет его и по вопросу о кандидатуре премьера. Ему показалось, что депутаты наконец-то настроены на мир.
Однако все получилось по-другому…
Григорий Глазков вспоминал: «Поздней осенью мы сидели в Волынском с Гайдаром, Чубайсом и нашими польскими коллегами Мареком Домбровским и Яцеком Ростовским (они представляли варшавский Центр социального и экономического анализа; Ростовский, родившийся в семье эмигрантов в Британии и сделавший там карьеру ученого-экономиста, был советником министра финансов, автора польских либеральных реформ Бальцеровича, а в дальнейшем и сам стал министром финансов Польши. – А. К., Б. М.) и обсуждали возможность ухода Егора с поста премьера. Поляки уговаривали Гайдара уйти. Он доказывал необходимость оставаться в правительстве до последнего момента, пока еще что-то можно сделать. Я был на стороне польских коллег».
«Вечером накануне голосования Борис Николаевич пригласил членов правительства на ужин, – пишет Гайдар. – Настроение было хорошее, всеми владело ощущение, что страшная гроза неуправляемой конфронтации прошла стороной. Воспользовавшись оживленным разговором коллег, попросил президента поговорить наедине, сказал, что в создавшейся ситуации, особенно после всего произошедшего, считаю, что попытка удержать меня на посту премьера слишком опасна, она дает дополнительные возможности оппозиции дестабилизировать обстановку. Так как к этому времени Ю. Рыжов, несмотря на мои уговоры, твердо отказался баллотироваться, предложил выдвинуть и поддержать кандидатуру В. Каданникова, в готовность и способность которого вести последовательную политику реформ верил. Добавил, что в случае его назначения я, мои коллеги сможем остаться в правительстве, продолжить работу. Президент пообещал непременно его выдвинуть и сказал, что будет ориентироваться по ходу голосования.
На следующий день в первоначальный список для голосования были включены кандидатуры секретаря Совета безопасности Ю. Скокова, первого вице-премьера В. Шумейко, вице-премьера В. Черномырдина, В. Каданникова и моя. Ряд предложенных фракциями неприемлемых кандидатов президент отклонил.
По итогам рейтингового голосования больше всего голосов получил Ю. Скоков, чуть меньше – В. Черномырдин и с заметным отставанием – я. В. Каданников, поддержанный Ельциным, в своем выступлении слишком горячо высказался за реформы, а потому сразу выпал из обоймы.
После голосования – беседа с президентом. Юрия Скокова я уже неплохо знал по совместной работе и был твердо убежден: поручить ему руководство еще не вышедшей из младенческого возраста российской рыночной экономикой ни в коем случае нельзя. Он вполне может задушить ее в своих энергичных объятиях. Да и, честно говоря, у меня не было уверенности, что в критических ситуациях он твердо встанет на сторону президента, а не начнет суетиться, маневрировать. Все это я высказал Ельцину. Впоследствии, в апреле 1993 года, мои опасения подтвердились.
К Виктору Степановичу Черномырдину отношение было намного сложнее. С того момента, когда через мою голову президент назначил его вице-премьером, у нас сложились нормальные рабочие контакты. Он занимался своим комплексом, был человеком исполнительным, в общеэкономические вопросы не встревал и, на мой взгляд, неплохо справлялся со своими обязанностями. В премьеры, расталкивая других руками, не рвался и с самого начала сказал, что, если будет необходимо, – снимет свою кандидатуру.
Сказал президенту, что в создавшейся ситуации не могу сам снять свою кандидатуру, так как не уверен в том, что политика реформ будет продолжена преемником. Но если он все же остановит свой выбор на другой кандидатуре – прошу его отдать предпочтение В. Черномырдину.
После разговора со мной президент пригласил к себе Черномырдина, потом Скокова, потом еще раз меня. Сказал, что разрыв между мной и Черномырдиным по числу набранных голосов слишком велик. Он принял решение рекомендовать на пост премьера Виктора Степановича, просит меня самого снять свою кандидатуру. Я ответил, что, к сожалению, не могу этого сделать, не убежден в том, что Черномырдин сможет удержаться на пути последовательного развития экономических реформ. Хотя из двух ocтавшихся кандидатов считаю этот выбор правильным. На Бориса Николаевича было больно смотреть, видно, что решение далось ему нелегко. Очень не хочется к тому же менять всего несколько дней тому назад заявленную позицию о моей поддержке, тем самым демонстрировать слабость. Я еще раз сказал, что готов поддержать назначение Черномырдина, но снять с него бремя выбора, к сожалению, бессилен.
Вернулся в зал на места правительства, сказал собравшимся рядом со мной коллегам, что через несколько минут Борис Николаевич предложит кандидатуру Черномырдина. Депутаты демократических фракций все никак не могли поверить в произошедшее, бросились к Ельцину, уговаривали предложить мою кандидатуру. Он тяжело махнул рукой – решение принято.
После энергичного выступления Черномырдина, где он пообещал построить рынок без базара, провести реформу без обнищания народа, я вышел из зала, поехал готовить передачу дел».
…Лишь спустя 11 (!) лет Гайдар рассказал об истинной подоплеке событий:
«В декабре 1992 года после конфликта между Ельциным и Верховным советом ко мне приехал тогдашний и нынешний, кстати, председатель Конституционного суда Валерий Зорькин… и спросил, готов ли я для того, чтобы проложить дорогу к стабильности и некоему согласию, уйти от власти? Я сказал, что да… только это действительно должен быть путь к стабильности, к конституционному соглашению, которое проложит России дорогу к новой Конституции. И мы об этом договорились. Потом мы организовали переговоры в Кремле, которые вели я, Хасбулатов, Зорькин. Мы договорились, потом было принято по результатам этих переговоров 12 декабря 1992 года постановление Съезда народных депутатов… Суть… была предельно проста: я ухожу в отставку, взамен за это мы проводим референдум по новой Конституции в апреле 1993 года. И если Ельцин не договорится со Съездом по поводу того, какая будет Конституция, мы выносим на референдум два варианта этой Конституции… В январе (1993 года. – А. К., Б. М.) большинство Верховного совета сказало: мало ли мы чего подписывали, Гайдар же ушел в отставку».
Никакого референдума по Конституции в апреле, конечно, не состоялось. Парламент цинично и грубо обманул Ельцина и Гайдара.
Свою речь 9 декабря 1992 года, когда Ельцин внес его кандидатуру на утверждение премьер-министром и когда «за» проголосовало 467 депутатов, а «против» – 486, Гайдар закончил просьбой о понимании: «Единственное, чего я прошу, – это понимания сложности и кризисности ситуации в России, самоубийственности конфронтационной политики…»
Его отставки ждали давно, а она все равно стала колоссальным шоком.
Три выступления Егора в Верховном Совете в эти дни – 2, 3 и 9-го – поразительны по драматизму и содержанию. В них, как ни пафосно это звучит, весь Гайдар. Очень убедительный. Даже тогда, когда его валили при рейтинговом голосовании 14-го и он получил 400 голосов. Но иногда – о чудо! – и аплодисменты. Он был интеллигентен. Вежлив. И хотел в Верховном Совете видеть союзников. Ни разу никого не оскорбил, разве что ирония его была убийственной. Знал, о чем говорил, сыпал по памяти цифрами, орудовал аргументами как совершенной приборной доской. Без всяких бумажек.
Да, это был человек «не отсюда».
2 декабря. «Во вчерашнем выступлении Руслан Имранович Хасбулатов сформулировал свой диагноз из тех альтернатив, которые стоят сегодня перед Россией… Суть его такова. Есть две модели: монетаристская американская модель и социально-ориентированная европейская (скандинавская). Надо выбрать, в каком обществе мы хотим жить (в скандинавском или американском), и исходя из этого строить экономическую политику в России в ближайшее время.
При всем желании мне пока очень трудно соотнести эту альтернативу с теми тяжелыми практическими проблемами, которые каждый день приходится решать российской экономике… Конечно, если мы будем хорошо и успешно работать, сумеем сформировать многосекторную экономику, приватизировать хотя бы 50 % отечественной экономики, покончить с всевластием чиновничества, всерьез открыть широкую дорогу предпринимательству, интеграции нашей страны в мировой рынок, то через три-пять лет, может быть, нам действительно придется обсуждать, какой же мы хотим иметь тип общества – американский или скандинавский».
«Верховный совет принимает и записывает в бюджет дополнительные расходы на 1300 млрд рублей… Результатом является обострение бюджетных проблем практически во всех регионах, кризис региональных бюджетов, резкое увеличение расходов федерального бюджета и его обязательств, денежной массы с июля – августа и ускорение инфляции начиная со второй половины августа. Если это социально ориентированная рыночная экономика, прошу прощения, Людвиг Эрхард перевернулся бы в гробу. (