Оживление в зале.)».
Он все еще продолжал объяснять, убеждать, апеллировать к их разуму. Он все еще продолжал верить в этот разум.
Итак, этот день – которого он давно ждал, к которому давно внутренне готовился – настал. Однако несмотря на всю подготовку, если мы внимательно прочтем воспоминания Гайдара, то легко увидим, в каком состоянии духа он тогда находился. Какой шок испытал, как нелегко давался ему каждый шаг и каждое слово, в каком ошеломлении он пребывал.
Несмотря на то, что он по отношению к Ельцину предельно корректен – за текстом, за интонацией очевидна, слышна его боль.
Вечером в день отставки Егор приехал к родителям. «Теперь ты свободен», – радостно сказала ему Ариадна Павловна. А Гайдар расплакался. Впервые с шести лет. Обидно, что не успел многого доделать. Обидно, что так и не был понят.
Хотя тогда еще было не до конца ясно – до какой степени он не был понят. «Это были еще цветочки», – скажет потом Ариадна Павловна.
Так что же пошло не так?
Ну, во-первых, до сих пор не совсем понятно, почему он первым назвал фамилию Черномырдина. Конечно, Ельцин был в тяжелых колебаниях, сомнениях – но то, что Гайдар сам, первым предложил ему другую кандидатуру, не могло не повлиять на его решение. (Тем более что это была не первая кандидатура, которую Гайдар уже предлагал назначить вместо себя.) Влияло на Ельцина и такое обстоятельство: Гайдар не держался за кресло, легко расставался с должностью. Гайдар начисто был лишен того, что называют «волей к власти». Другой на его месте сопротивлялся бы любой кандидатуре, просто кричал бы о том, что «только не этот!», Гайдар назвал фамилию сменщика сам.
Менялось настроение и у самого Егора – вот он сам называет фамилию Черномырдина; проходит час – и он просит его уволить официально.
Как нам кажется сейчас, через тридцать почти лет, Гайдар что-то почувствовал в настроении Ельцина, какое-то изменение, готовность «сдать», готовность отступить – и сработала его семейная гордость, так сказать, фамильная офицерская честь.
Но правильно ли он почувствовал? Так ли уж точно все предвидел тогда?
В конце концов, возобладала общая логика компромисса – компромисса со съездом, который Ельцин тогда, в декабре 1992 года, еще не был готов распустить, компромисса с «красными директорами», возобладала та логика, к которой они себя изначально готовили: «правительство камикадзе» приходит, делает всю грязную работу и уходит с гордо поднятой головой.
Но уже тогда, в эти минуты, он понял, как много еще не сделано, сколько шансов упущено в связи с его неожиданной отставкой, каким тяжким бременем лягут на его сознание, на его совесть в будущем эти недоделанные дела, эти несовершенные поступки, непредпринятые шаги.
Он тяжело задумался… но решение было принято и дальше надо было сдавать дела и думать, как быть с остальными членами правительства.
Отдельным ударом для Гайдара стало то, что единства в его команде не было.
Егор мог обидеться на тех, кто оставался (в чем едва ли признался бы самому себе). Прежде всего речь шла о тех, кто работал в аппарате, не о министрах. Но у Черномырдина остались работать и многие члены правительства Ельцина – Гайдара. Например Элла Памфилова. Ключевая фигура его команды – Анатолий Чубайс – должен был остаться, чтобы завершить самое важное на тот момент дело, приватизацию. Андрей Нечаев на некоторое время остался министром экономики. Борис Салтыков – науки. Удалось счастливым образом уговорить Бориса Федорова стать куратором экономического блока в ранге вице-премьера, затем он стал и министром финансов – такое совмещение существенно увеличивало его политический вес. С Гайдаром они не смогли бы сработаться в силу полярности характеров, но продолжить линию Егора Федоров вполне был способен, причем абсолютно бескомпромиссно. Министром внешних экономических связей стал бывший зам Петра Авена и член команды Сергей Глазьев, уже, впрочем, готовый перейти на другой берег политической реки. Спустя несколько месяцев он займет антиреформаторскую позицию – не зря он сильно не понравился Виктору Степановичу.
Иные надеялись продолжить продвигать реформы изнутри. Спичрайтеры Гайдара Сергей Колесников и Никита Масленников (бывшие коллеги по «Коммунисту») были переданы по наследству Черномырдину. Остались в Рабочем центре экономических реформ Сергей Васильев и Андрей Илларионов, потом возглавивший группу советников при премьере, но вскоре рассорившийся с ним. Сохранили свое влияние Евгений Ясин как влиятельный советник и Яков Уринсон как директор Центра экономической конъюнктуры. Все они в те первые месяцы 1993-го сыграли большую роль в экономическом образовании Виктора Степановича, а учеником он оказался восприимчивым.
Остался в кабинете Черномырдина вице-премьером и Александр Шохин.
Да, они заранее договорились о том, что остается Чубайс – приватизацию надо завершить. Что же касается остальных, то Гайдар считал, что уйти должны сразу и все. Это однозначно.
Однако… настроения разделились. Далеко не все хотели уйти вместе с ним.
Александр Шохин вспоминал:
«Поначалу ЧВС был настроен резко. Он мне объяснил почему: “Я бы всех вас из правительства убрал, но, после того, как Гайдар порекомендовал мне сделать именно так, за исключением Чубайса и Салтыкова, я решил погодить с этим решением. Если Гайдар не хочет, чтобы, скажем, ты был в моем правительстве, ну тогда поработай, я еще посмотрю, чего ты стоишь. Я сначала думал, вы одна команда, а оказывается, у вас такие сложные отношения”».
После этого разговора Шохин приехал домой (они по-прежнему жили на соседних дачах в «Архангельском»), зашел к Гайдару и резко высказал ему все, что думал, – в общем, поссорился. Для Гайдара это была неожиданность.
«Серьезная заноза в человеческих отношениях, связанная с отставкой, пожалуй, только одна – А. Шохин. С Александром мы работали вместе в отделе С. Шаталина в соседних комнатах стекляшки на Профсоюзной, входили в число любимых его учеников, долгие годы дружили домами. Он, без сомнения, сильный, профессиональный специалист по социальным проблемам экономики, таким, как дифференциация доходов, проблемы бедности, сбережения домашних хозяйств…
Все время совместной работы в правительстве мы регулярно встречались, откровенно обсуждали политические и экономические вопросы, выкраивая время, обычно по ночам, ходили друг к другу в гости. Никак не мог себе представить, что наша дружба окажется заложницей политических передряг. Но именно это и случилось. Вечером в день моей отставки он зашел ко мне домой, сказал, что давно собирался высказаться откровенно о том, что я, по его мнению, не так делаю, и вот наконец собрался. В переводе на простой язык – дружба с отставным премьером стала обременительной, связывает руки.
Потом, несколько месяцев спустя, когда прошел слух о моем возвращении в правительство, Александр первым позвонил, поздравил. Впрочем, Бог ему судья. Что же до меня, то я по-прежнему с уважением отношусь к его профессионализму, но друга потерял. Наверное, политика и власть действительно не подспорье добрым человеческим отношениям».
…Интересно, в какой момент Гайдар вдруг понял, что в свои 36 лет он пережил главный пик своей биографии, что дальше – уже ничего подобного не будет? И что теперь всю жизнь ему предстоит подсчитывать ошибки, анализировать сделанное, вспоминать и думать…
Что теперь его имя всегда, десятилетиями и, может быть, даже веками будут связывать именно с теми месяцами, которые он провел в правительстве?
Когда именно он смог посмотреть на себя – вот оттуда, из такой вот далекой перспективы? Наверное, сразу. И, наверное, открытие это было не из легких.
…Но, с другой стороны, стыдиться ведь ему было нечего. Он все правильно сделал. Поэтому зафиксируем этот момент и мы с вами.
Кем был Гайдар для нас тогда? Что он сделал? Как многое он успел за этот год, за эти несколько месяцев?
Сергей Юрский:
«Когда готовишься к роли, тебе надо ответить самому себе на вопрос – где находится центр тяжести у твоего персонажа? То есть где у твоего героя рождается главное. В голове, в желудке, ниже пояса? У всех по-разному. Если бы я играл Гайдара, я бы играл так, что центр тяжести находился бы на полметра выше головы. Там, где рождаются мысли великих математиков и великих музыкантов».
Геннадий Бурбулис:
«Гайдар соответствовал типу мужчины, описанного формулой, которую Грамши в свое время предложил, и она была близка и Швейцеру, и Ганди: “Пессимизм разума, который способен понимать всю трагичность человеческой природы и всю безнадежность усилий жить по правилам, и оптимизм воли”.
В самые, может быть, важные времена у Егора оптимизм воли, безусловно, был, – продолжает Бурбулис. – И были какие-то у него внутри пространства, которые исключали и компромисс, и откладывание решений, и перекладывание на кого-то другого».
Альфред Кох:
«Я, особенно наблюдая за Егором в последние годы его жизни, могу сказать, что начал больше понимать истоки вот этой его смелости и мужества. Я понял, что у Егора это, видимо, наследственное. Он наплевательски относился к здоровью. Он был такой релятивист: будь что будет. Он очень любил жизнь во всех ее проявлениях, но не очень ею дорожил. Может быть, кстати, это связанные вещи. В рамках этого мне Егор абсолютно понятен, когда он автоматы раздавал – сначала в Осетии, потом у Моссовета. Может, он с этим автоматом сам под пули легко бы лег».
Вот так. Но как ни банально это прозвучит, жизнь все-таки продолжалась.
Глава восьмая. Человек на площади
Возможной точкой начала процесса было 13 мая 1986 года. В Большом Кремлевском дворце собрался V съезд кинематографистов СССР. Изначально – абсолютно официозное, полностью формальное событие, сутью которого было лишь переизбрание кинематографических начальников, правления Союза – ну да, действительно, от них кое-что зависело в плане распределения благ (в большей степени) и производственных бюджетов (в меньшей). Съезд шел, как положено. С трибуны выступал, например, рабочий-газовщик из Надыма, первый секретарь ЦК ВЛКСМ, и, конечно, в речах каждого из допущенных на трибуну звучали ссылки на решения очередного съезда КПСС, на курс «ускорения и перестройки» – мутная идеологическая пурга.