Но вдруг что-то пошло не так.
Секретарь ЦК КПСС А. Яковлев (а на трибуне под портретом Ленина сидели в президиуме члены политбюро) решил в кулуарах, что съезд творческого союза – это хороший повод дать пример настоящей «гласности».
И вот с трибуны зазвучали совсем иные речи. О том, что «на полке» давно лежат блестящие фильмы – такие как «Покаяние» Абуладзе, «Комиссар» Аскольдова, «Проверка на дорогах» Германа. О серости и косности кинематографических начальников. О том, что советское кино «гонит вал» и погрязло в ремесленной мастеровитости и угодливости. О том, что на студиях необходима творческая свобода и самостоятельность. Выступали Элем Климов, Сергей Соловьев. Правление Союза переизбрали практически в новом составе. Сформировали чрезвычайную «полочную» комиссию – по возвращению зрителю фильмов, загубленных цензурой. Приняли революционное решение о грядущем переводе студий на самоокупаемость (что стало, конечно, потом миной замедленного действия в условиях последовавшей экономической реформы).
До сих пор этот съезд и его решения кинематографисты вспоминают с разным чувством – одни с ностальгией и глубочайшим уважением к его революционной энергии, другие – с отвращением к «хунвейбинам» от кино.
В 1988 году один из главных московских театров – Московский Художественный академический театр имени М. Горького под руководством народного артиста СССР Олега Ефремова – с дичайшим скандалом разделился на две половинки. Одна часть актеров (популярных, заслуженных, известных по своим ролям в кино) – Андрей Мягков, Евгений Киндинов, Вячеслав Невинный, Станислав Любшин, Ирина Мирошниченко и другие решили вместе с Ефремовым остаться в историческом здании в Художественном проезде. И называться дореволюционным именем (Московский Художественный театр). Даже имя они решили взять себе другое – не «буревестника революции», а символа дореволюционной интеллигенции Антона Чехова. Другая часть труппы, во главе с народной артисткой СССР Татьяной Дорониной, захотела отделиться и остаться в новом здании на Тверском бульваре. И следовать прежней эстетике и идеологии академического советского театра.
Раздел МХАТа, надо сказать, было воспринят тогдашним обществом с большим энтузиазмом (так же как и решения съезда кинематографистов). Во всем этом виделся знак свободы и прогресса. Кто хочет, идет по новой дороге. Кто хочет – остается на старой, вольному воля.
Однако стремление к цивилизованному разводу постепенно овладело умами.
Делились все – редакции газет и журналов, творческие союзы, телеканалы и высшие учебные заведения. Результат был всегда разный.
«Независимая газета», появившаяся в 1990 году, уже в 1993-м, через три года, разделилась на два издания. Часть журналистов осталась в «Независьке», как ласково назвали ее читатели, часть ушла в газету «Сегодня» к магнату Гусинскому. Вроде бы появились две мощные редакции. Но к излету 1990-х от былой мощи не осталось и следа, обе газеты сходили на нет (независимо от того, что происходило в этот момент с их владельцами).
Другая история произошла в «Комсомольской правде» – большая группа журналистов, недовольных процессом акционирования, ушла из старой редакции и создала другую – «Новую ежедневную газету» (затем ставшую просто «Новой»).
От «Известий» к концу 90-х отпочковались «Новые известия».
Ну и так далее…
Делились почкованием и структуры более серьезные в идеологическом плане: партии и движения. Бывшие правоверные коммунисты разделились на «Трудовую Россию» Анпилова, «Коммунистическую рабочую партию» Тюлькина; свои партии были у преподавательницы химии из питерского технологического Нины Андреевой и пламенной Сажи Умалатовой. Но надо отдать всем им должное: в феврале 1993 года коммунисты провели объединительный съезд и сформировали общую партию – КПРФ во главе с Геннадием Зюгановым. Отдельные марксисты-сектанты остались «на свободе», но общий тренд всем был понятен. «Новые коммунисты» решили двигаться во власть. И объединяться.
Этого, увы, нельзя сказать о демократах: все 90-е они продолжали делиться и размножаться. В 1993 году блок «Выбор России» вобрал в себя далеко не все партии демократической ориентации. Больше того, возникали новые партии: например, Шохин и Шахрай организовали Партию российского единства и согласия «ПРЕС», которая отобрала несколько процентов голосов у «Выбора», что вызвало раздражение Егора.
…В 90-е существовало два союза российских писателей и, наверное, три или четыре академии наук.
Обществом овладел некий вирус, но был ли он неизбежен? И самое главное, благотворен?
Да, общество перестало быть монолитом. Все «советское» раскалывалось, размывалось, расслаивалось. Нормальный плюрализм мнений (нормальный именно для развитой демократии) предполагал, что вскоре появится множество носителей разных идей, и все они будут сражаться за свой независимый, уникальный путь.
С другой стороны, как тут не вспомнить слова (мы их уже цитировали) художественного куратора Виктора Мизиано: «…Не было осознанного, артикулированного, внутреннего понимания своих прав, а вместо этого было ощущение какой-то звонкой пустоты, в которой ты оказался без каких бы то ни было предустановленных ценностных ориентиров. Их приходилось выдумывать на ходу. Эти ценности и ориентиры были тогда индивидуальным выбором каждого».
Но этот «индивидуальный выбор каждого» далеко не всегда совпадал с потребностями общества, с его повесткой и задачами.
Выталкивая друг друга из той или иной ниши, или пытаясь заново обустроить свою, общественные деятели, политики, журналисты, творческая интеллигенция незаметно девальвировали что-то очень важное. Подвергали ползучей инфляции то, что было вообще-то важным – свою общественную или нравственную идею. Свою главную платформу.
Все они незаметно теряли необходимые ограничения, «обручи», интуитивно понятные рамки своей свободы. И выходили куда-то в ледяной космос безграничного выбора.
В эпоху открывшихся возможностей никто не хотел уступать «командные высоты», утрачивать позиции. Начиналась борьба самолюбий и характеров. А ведь в такие исторические моменты как раз необходимы четкие критерии для политического поведения. А может быть, и личные жертвы – например, ради общего дела можно наступить на горло своим амбициям. От участников процесса другие участники разъяренно требовали именно этого: самоограничений и внятных критериев – с какой стати те, а не эти оказались у руля? Почему они, а не мы?
Особенно большую ярость вызывала группа молодых экономистов под руководством Гайдара – с чего вдруг им, никому не известным молодым людям, президент доверил главную задачу: проводить экономические реформы; почему он позволяет им тратить с таким трудом заработанный всеми демократами политический ресурс?
И ополчились на Гайдара отнюдь не только коммунисты. Тяжелой критике подвергался он и со стороны статусных демократов горбачевского периода, лидеров общественного мнения, таких как первый демократически избранный мэр Москвы Гавриил Попов (которому, как мы помним, не нашлось места в гайдаровском правительстве), мэр Петербурга Анатолий Собчак, «прораб перестройки» Николай Травкин или символ граждански активной интеллигенции Юрий Афанасьев.
Но особенно болезненно ощущался раскол в высших эшелонах власти. Еще совсем недавно, в августе 1991 года, вице-президент Руцкой с автоматом наперевес организовывал народную самооборону вокруг Белого дома, потом, рискуя жизнью, летал с отрядом автоматчиков за Горбачевым в Форос.
Еще недавно Хасбулатов всюду сопровождал Ельцина и стоял от него строго по правую руку на митингах (где снайпер легко мог снять обоих с балкона Белого дома).
И вот не прошло и года, как те же самые люди уже практически открыто ненавидели президента, пытаясь законодательно ограничить его власть. Они упрекали Ельцина, Гайдара и его министров в тирании, пытаясь унизить их перед всей страной.
Именно эта девальвация общих ценностей, общего для демократов морального кодекса была, возможно, одной из самых печальных черт того времени.
Печальных – но, скорее всего, неизбежных.
«Силы, пришедшие к власти на волне широкого единства и передовой для старого режима идеологии, – писал Владимир Мау, – так до конца и не могут освободиться от иллюзии, что они и только они способны выражать интересы всего общества. Но того общества, интересы которого они стремятся выражать, уже не существует. Друг другу противостоят два враждебных, диаметрально противоположных лагеря… Именно результат столкновения между этими двумя лагерями и определяет дальнейший ход революции. Победа радикалов означает переход революции на новую фазу».
День 3 октября 1993 года Маша, жена Егора Гайдара, встретила на госдаче – в «Архангельском» по Калужской дороге.
Была неплохая погода. Да и вообще она с детьми все больше времени старалась проводить именно там, на свежем воздухе. День, начинавшийся как обычный выходной, закончился довольно страшно. Как и все москвичи, Маша пыталась понять, что происходит, смотрела телевизор, слушала радио.
Уже ближе к вечеру услышала выступление своего мужа. Вернее, его воззвание к москвичам. В это время прислал машину Анатолий Чубайс – Маша, жена Чубайса, и Маша, жена Гайдара, вместе со своей мамой и сыном Павликом, у которого в то время были постоянные приступы астмы, сели в машину и поехали на проспект Вернадского, где была квартира покойного отца, Аркадия Натановича. Там она снова припала к телевизору. Чем кончится эта ночь, Мария Аркадьевна Стругацкая не знала.
3 октября 1993 года, когда начался штурм мэрии, а потом и Останкино, Егор позвонил Маше, убедился, что все пока в порядке. И начал думать, что делать дальше.
Рассказывает Анатолий Чубайс (интервью 2019 года):
«3 октября, в воскресенье, я был на даче. Сел за руль своих “жигулей” и поехал в лес недалеко – отдыхать. Думаю, даже фотографии сохранились с моей женой Машей. Костерок развел, всё нормально. Телефонов же мобильных не было. Был какой-то радиоприемник, может быть, в машине у меня. И где-то к часу стало понятно, что в Москве горячо совсем. Я костер потушил, собрал вещи, сел в “жигули”, поехал назад. Приехал часа в два или три на дачу и с дачи сразу же поехал на работу, в Госкомимущество. Звоню Егору. Егор на месте, естественно. Я хорошо помню, какие команды я дал на работе. Всех женщин отправить домой, оставить дежурных. Дверь забаррикадировать. У нас были большие сейфы, такие железные шкафы. Поскольку часто перед этим к нам прорывались демонстрации обманутых вкладчиков (к которым мы не имели никакого отношения) – технология у нас была отработана. Мы не занимались обманутыми вкладчиками, но они, как правило, все шли в Госкомимущество. На четвертый или пятый раз, когда толпы врывались, мы эти шкафы ставили у входа так, что проход получался в актовый зал. И пока они по всему зданию носятся, по крайней мере скапливаются в зале, есть время. А потом в зал мы выходили и пытались что-то там объяснить. Ну, с этими шкафами мы уже умели обращаться. Поэтому 3 октября я попросил забаррикадировать вход. Собственно, всё. Больше там делать нечего было. В это время там уже по улице ходили боевые ребята. Дальше звоню Егору. Он говорит: “Давай, подъезжай”. Я подъехал. Он был на Старой площади…