Чем же тогда объяснить, что в 1820-х годах в Англии и Франции появился в обиходе термин «промышленная революция», а также целый ряд других слов, связанных с понятием «промышленность», а к концу 1830-х годов термин этот столь часто употреблялся в кругу тех, кто занимался социальными проблемами, что «не нуждался в пояснении»[5]? Более того, известно, что умные и образованные люди, многие из которых имели большие практические познания в области технологии и производства товаров, предсказывали (кто с надеждой, кто со страхом, кто с удовлетворением) полное преобразование общества в связи с развитием промышленности: это и консерватор Саути и промышленник-социалист Роберт Оуэн (причем еще до битвы при Ватерлоо), это и Карл Маркс и его заклятый противник д-р Эндрю Юр, это и Фридрих Энгельс и ученый Чарльз Бэббэдж. Очевидно, что эти современники не столько платили дань таким грандиозным новшествам, как изобретение парового двигателя и создание фабричной системы, или отмечали появление весьма интересных в смысле /19/ изучения социальных отношений промышленных центров, как Манчестер или Мертир, о чем свидетельствовал наплыв многочисленных визитеров с континента, сколько были поражены неисчерпаемыми революционными возможностями, которыми были чреваты эти новшества, и той быстротой преобразования, которое они точно предсказали. Короче говоря, оказались правы как скептически настроенные историки, так и провидцы-современники; просто они обращали внимание на различные грани одной и той же исторической реальности. Одни подчеркивали разницу между 1830-ми и 1980-ми годами, в то время как другие выделяли новое и динамичное в проти-вовес отжившему прошлому, которое рано или поздно окажется на задворках истории.
Подобные же различия наблюдаются и в позициях современников революции, тех, кто писал о ней сразу после падения Наполеона, и их последователей, с одной стороны, и нынешних ревизионистов — с другой.
Остается вопрос о том, кто из них оказывает большую помощь ученому, занимающемуся историей XIX столетия. Ответ очевиден. Предположим, мы хотим выяснить, почему Маркс и Энгельс написали в 1847 году «Манифест Коммунистической партии», предсказывая свержение буржуазного строя в результате революции пролетариата, этого детища «промышленной революции»; почему именно в 40-х годах прошлого века столь многим стал являться «призрак коммунизма», почему после революции 1848 года представители революционных рабочих были введены в состав Временного правительства Франции, а политические деятели какое-то время не могли решить, должен ли национальный флаг новой республики быть красным или трехцветным. История, которая лишь сообщает, сколь далека была реальная ситуация в Западной Европе от того, как она рисуется радикалам, ответа на эти вопросы не даст. Из нее лишь явствует, что в 1848 году капитализм находился не на последнем издыхании, а, наоборот, набирал силу, что, кстати, вскоре вынуждены были признать даже социал-демократы. Объяснения же требует другое: откуда, несмотря на слабое развитие промышленного капитализма, могли вообще взяться люди, всерьез относящиеся к идее о том, что политическая борьба во Франции, а скорее всего, и в других странах примет характер классовой борьбы между предпринимателями-буржуа и рабочими или что коммунизм как движение сможет представлять собой угрозу для буржуазного общества и это общество будет его бояться. Но такие люди /20/ нашлись, и в их число входили далеко не один-два юных энтузиаста.
Осмысление исторического опыта, основанное на изучении обстановки конкретного периода, интеллектуальной или же социально-политической, экзистенциальных и аналитических ее аспектов необходимо историкам, стремящимся понять прошлое и, возможно, даже настоящее. Можно, конечно, с помощью архивов и сопоставления фактов доказать, что в период между 1780 и 1830 годами никаких особых изменений не произошло, однако мы ничего не узнаем об истории мира после 1789 года, если не поймем: люди того времени считали, что они жили и живут в эпоху преобразований, в эпоху революции, которая сотрясла континент, и не сомневались, что этот процесс будет продолжаться. Естественно, все мы судим о прошлом с позиций настоящего и в определенной степени применительно к нашему времени. Но те, кто исповедует ис-ключительно такой подход, никогда не смогут понять ни самого прошлого, ни его воздействия на настоящее. Они могут даже, сами того не подозревая, фальсифицировать историю как прошлых, так и нынешних времен.
Я считаю, что Великую французскую революцию следует изучать в контексте того, что происходило в последующие за ней двести лет, иначе нам никогда не понять эту, как выразился английский историк Дж. Холланд Роуз, «цепь самых страшных и важных для всей истории событий... возвестивших о наступлении XIX века». И хотя я отношусь к числу тех, кто рассматривает эту революцию как явление, оказавшее благотворное влияние на человечество и его историю, я считаю также, что в оценке ее должен преобладать научный анализ, а не суждения, продиктованные политическими убеждениями. Ведь, как сказал великий датский литературный критик Георг Брандес, прочитав «Происхождение современной Франции» Ипполита Тэна, в которой тот резко критиковал революцию, «разве можно с помощью молитвы предотвратить или вызвать землетрясение?»
Санта-Моника и Лондон, 1989 год
Глава 1. Революция среднего класса
Данная книга имеет подзаголовок «Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет». Оглядываемся ли мы назад, смотрим ли вперед или в любом другом направлении, у нас всегда есть точка зрения (или обзора): временная, пространственная, интеллектуальная. То, что я вижу из окна дома с шестого этажа здесь, в Санта-Монике, где я пишу эту книгу, вполне реально. Это действительно здания, пальмовые деревья, стоянка автомашин, а вдали холмы, едва различимые сквозь смог. В этом смысле те теоретики, которые рассматривают реальность как продукт чисто умственной деятельности, не поддающейся анализу, ошибаются, и, сделав подобное заявление, я с самого начала раскрываю свои концептуальные позиции. Если бы история в изложении историков ничем не отличалась от беллетристики, тогда бы отпала необходимость в подобной профессии, а такие люди, как я, прожили бы жизнь понапрасну. Тем не менее нельзя отрицать тот факт, что, когда я смотрю в окно или бросаю взгляд на прошлое, я вижу и здесь и там не просто нечто реальное, а что-то весьма конкретное. Это то, что я физически могу увидеть с той точки, где я нахожусь, и при данных обстоятельствах. Например, лишь подойдя к другому окну, я могу увидеть что-то, лежащее в направлении Лос-Анджелеса, и не могу как следует разглядеть холмы, пока не прояснится, и вместе с тем вижу то, что \22\ меня интересует. Из бесконечного множества того, что там объективно можно увидеть, я фактически вижу лишь очень ограниченное число выбранных объектов. И, конечно же, когда я вновь взгляну на то же самое место из того же самого окна в другой раз, возможно, сконцентрирую свое внимание на других предметах, то есть выберу что-то другое. И тем не менее почти невозможно себе представить, чтобы я или кто-либо другой при неизменной картине за окном, в любое время выглянув из него, не увидел бы, или, говоря точнее, не заметил бы, каких-то определенных, невольно бросающихся в глаза особенностей пейзажа: например, тонкого шпиля церкви, расположенной по соседству с огромным прямоугольником 18-этажного здания, и башенку в форме куба на плоской крыше этого здания.
Не хочу долго останавливаться на аналогии между взглядом на пейзаж и взглядом на прошлое, тем более что мне хотелось бы вернуться к тому, о чем я уже говорил. Мы еще увидим, насколько велики, в силу причин главным образом политического и идеологического характера, были различия в позициях людей, изучавших историю Великой французской революции в течение двухсот лет, прошедших с 1789 года. И все же по двум пунктам разногласий между всеми этими людьми не существует.
Первый — это сам пейзаж, на который они смотрят. Какие бы теории ни выдвигались относительно истоков революции, все согласны в том, что старая монархия находилась в кризисном состоянии, что и привело к созыву в 1788 году Генеральных штатов — собрания представителей трех сословий: духовенства, дворянства и так называемого третьего сословия, — которые до этого в последний раз собирались в 1614 году. В определении важнейших политических событий эпохи революции, с самого начала и до сегодняшнего дня, тоже нет никаких расхождений. Это — преобразование Генеральных штатов, или, вернее, собрания депутатов третьего сословия, в Национальное собрание; события, покончившие со старым режимом: 14 июля — взятие Бастилии, 4 августа — отказ дворянства от своих феодальных прав, принятие «Декларации прав человека и гражданина», преобразование Национального собрания в Учредительное собрание, которое в период с 1789 по 1791 год \23\ произвело коренную перестройку административно-организационной структуры страны, введя, в частности, метрическую систему, распространившуюся затем по всему миру, и составило первую из 20 конституций современной Франции, установившую либерально-конституционную монархию. Не существует также разногласий по поводу того, что после 1791 года революция приняла значительно более радикальный характер. В 1792 году это привело к войне между революционной Францией и изменявшейся по своему составу коалицией контрреволюционных иностранных держав, к восстаниям местных контрреволюционеров, причем война продолжалась почти беспрерывно до 1815 года. Это также привело ко второй революции в августе 1792 года, уничтожившей монархию, установившей республику и с небольшой задержкой возвестившей о наступлении новой, подлинно революционной эры в истории человечества введением нового летоисчисления. Оно начиналось с I года и уничтожало древнее разделение на недели, сохраняя деление года на месяцы. Месяцам, правда, были присвоены новые названия, при одном упоминании которых у студентов начинает болеть голова, хотя, с другой стороны, они обогатили наши знания в области мнемоники. (Новая эра и новое летоисчисление просуществовали всего 12 лет.)