Еще большее единодушие достигнуто в признании периода радикальной революции (1792—1794 гг.) и особенно периода якобинской диктатуры, известного также как время террора (1793—1794 гг. ), а также 9 Термидора, положившего конец террору и приведшего к аресту и казни Робеспьера, хотя именно об этих событиях велись и ведутся наиболее ожесточенные споры как о важнейших вехах Великой французской революции. Режим умеренного либерализма, стоявший у власти в течение последующих пяти лет, не имел ни необходимой политической поддержки, ни способности восстановить стабильность. На смену ему в 1799 году в результате переворота, произведенного в знаменитый день 18 Брюмера бывшим радикалом, молодым и удачливым генералом Наполеоном Бонапартом, пришла откровенная, что также общепризнано, военная диктатура, первая из многих в новой истории. Большинство современных историков считают, что на этом и закончилась \24\ революция, хотя, как мы увидим, в первой половине XIX века режим Наполеона — во всяком случае, до того, как в 1804 году он провозгласил себя императором, — обычно рассматривался как институциональное закрепление нового революционного общества. Можно напомнить, что Бехтовен снял посвящение своей «Героической симфонии» Наполеону только после того, как тот перестал быть главой республики. Не возникает споров и по поводу основной последовательности событий, их характера и периодизации. Каковы бы ни были наши расхождения в отношении к революции или ее основным вехам, но, если мы рассматриваем одни и те же вехи на ее историческом ландшафте, мы говорим об одном и том же. (А такое в истории встречается не всегда.) Стоит упомянуть 9 Термидора — и любой, кто хоть что-нибудь знает о французской революции, поймет, о чем идет речь: о падении и казни Робеспьера, завершении наиболее радикальной стадии революции.
Второй пункт, по которому, во всяком случае до последнего времени, не существовало разногласий, в некоторых отношениях более важен. Речь идет о том, что революция имела глубочайшее, небывалое влияние на историю всего мира, что бы мы конкретно ни понимали под этим влиянием. Согласно цитате из сочинения английского историка конца XIX — начала XX столетия Холланда Роуза, это была «цепь самых страшных и важных для всей истории событий... возвестивших о наступлении XIX века, ибо этот великий переворот оказал глубокое влияние на политическую и, еще более глубокое, на общественную жизнь Европейского континента»[6].
По мнению немецкого либерального историка Карла фон Роттека, высказанному в 1848 году, «в мировой истории не было более важного события, чем Великая французская революция, более того, не было события, сопоставимого с ней по своему значению»[7].
Другие историки были не столь категоричны. Они лишь считали, что это было наиболее значительное событие со времен падения Римской империи в V веке н. э. Кое-кто из слишком активных защитников христианства или слишком прогермански настроенных немцев был склонен считать, что крестовые походы или Реформация в Германии были событиями не менее важными, \25\ однако Роттек счел возникновение ислама, реформы средневекового папства и крестовые походы недостойными сравнения с революцией. Единственное, что, по его мнению, столь же сильно повлияло на ход истории, — это установление христианства и изобретение письма и печатания, хотя воздействие их проявлялось постепенно. Лишь французская революция «резко и с необоримой силой потрясла континент, породивший ее. Ее отголоски достигли и других континентов. С момента своего зарождения она стала фактически единственным достойным внимания явлением на арене мировой истории»[8].
Поэтому давайте примем за аксиому, что в XIX веке французская революция рассматривалась, по крайней мере в образованных слоях общества, как явление чрезвычайно важное, как событие или ряд событий беспрецедентных по размерам, масштабу и воздействию. Объясняется это не только огромными по своей значимости историческими последствиями, которые современникам представлялись очевидными, но также и удивительно ярким и захватывающим характером того, что происходило во Франции и благодаря ей в Европе и даже за ее пределами в годы после 1789-го. Революция эта, по мнению Томаса Карлейля, который первым в 30-х годах прошлого века страстно и красочно описал ее историю, была в определенном смысле не только европейской революцией — в ней он видел предшественницу чартизма, — но и великой поэмой XIX века[9], живым воплощением мифов и эпических произведений Древней Греции, которые были созданы не Софоклом или Гомером, а самой жизнью. Это была история террора: ведь период якобинской диктатуры (1793—1794 гг. ) до сих пор известен как время террора, хотя, по нынешним меркам, погибло не так уж много людей — приблизительно несколько десятков тысяч. В Англии, например, благодаря Карлейлю и Диккенсу, который под влиянием Карлейля написал «Повесть о двух городах», и таким популярным литературным эпигонам, как баронесса Оркзи, написавшая «Красный цветок», рисовалась примерно такая картина революции: непрерывно работают гильотины, а рядом бесстрастно вяжут, глядя, как катятся головы контрреволюционеров, женщины-санкюлотки. Многие до сих пор \26\ видят французскую революцию именно так, о чем свидетельствует огромная популярность вышедшей в 1989 году на английском языке книги «Граждане» английского историка-эмигранта Симона Шама. Это была эпоха героизма и великих свершений, солдат в поношенных униформах, под предводительством двадцатилетних генералов завоевавших Европу и ввергших континент в войну, которая с небольшими перерывами продолжалась на суше и на море почти четверть века. Она породила таких эпических героев и негодяев, как Робеспьер, Сен-Жюст, Дантон, Наполеон; интеллектуалам она дала прозу изумительной лаконичной ясности и силы. Короче говоря, что бы ни представляла собой революция, это был грандиозный спектакль.
Однако наибольшее воздействие на изучавших историю революции в XIX и тем более в XX столетии она оказала не в сфере литературы, а в сфере политики или, в более широком плане, идеологии. В настоящей книге я касаюсь трех аспектов ретроспективного анализа. Во-первых, я рассматриваю французскую революцию как буржуазную, на самом деле в некотором смысле как прототип буржуазных революций. Затем я рассматриваю ее как модель для последующих революций, в первую очередь революций социальных, для тех, кто стремился эти революции совершить. И наконец, я рассматриваю различные политические позиции в отношении революции и их влияние на тех, кто писал и пишет ее историю.
В настоящее время стало немодным считать французскую революцию буржуазной; более того, многие прекрасные историки считают такое ее толкование устаревшим и несостоятельным. В связи с этим — хотя мне и не составит труда показать, что первые серьезные исследователи истории революции, кстати, жившие в период с 1789 по 1815 год, рассматривали ее именно как буржуазную, — я хотел бы сказать несколько слов о нынешней стадии исторического ревизионизма. Течение это зародилось в середине 1950-х годов, а инициатором его был покойный Альфред Коббэн из Лондонского университета. Однако особую мощь оно приобрело в 1970 году, когда Франсуа Фюре и Дэни Рише[10] выступили с критикой установившейся благодаря кафедре в Сорбонне, созданной с этой целью почти сто лет назад, \27\ точки зрения на историю революции. В последней главе я еще вернусь к каноническому списку профессоров, выступавших в защиту революции и республики. Здесь же следует сказать лишь о том, что усилия ученых ревизионистского толка направлены в первую очередь против сложившегося за 20 лет, охватывающих период до и после второй мировой войны, толкования революции марксистами, точнее говоря, вполне определенными марксистами. Вопрос о том, так ли толковал ее Маркс, довольно тривиален, особенно если учесть, что самое полное научное исследование трудов Маркса и Энгельса на этот счет показывает, что их взгляды по этому вопросу никогда не были систематизированы, а высказанные ими мнения были иногда непоследовательны или нечетко сформулированы.
Здесь нелишне будет напомнить, что, по свидетельству ряда ученых, термин «буржуазная революция» встречается в 38 объемистых томах обоих авторов не более десятка раз[11].
Предметом полемики стало положение о том, что история Франции XVIII века — это история классовой борьбы между набирающей силу капиталистической буржуазией и правящим классом феодалов-аристократов за главенствующее положение в обществе, которое проникшаяся классовым сознанием буржуазия стремилась занять. Сторонники этой точки зрения рассматривали революцию как триумф класса буржуазии и, следовательно, как механизм истории, который разрушил феодально-аристократическое общество и положил начало эре буржуазного капиталистического общества XIX века. При этом подразумевалось, что революция может разбить то, что Маркс называл «скорлупой старого общества», говоря о пролетарской революции, которая, по его мнению, призвана уничтожить капитализм. Иными словами, ревизионисты критиковали (и критикуют) идею о том, что французская революция была вызвана социальной необходимостью и являлась главным и неизбежным шагом на пути исторического развития современного общества, а также, конечно, средством перехода власти от одного класса к другому.
Нет сомнения, что подобные идеи получили широкое распространение не только среди марксистов. Однако следует добавить, что крупные историки, придерживавшиеся \28\ этой точки зрения, конечно, не пользовались столь упрощенной схемой. Повторяю, что этой схемой пользовались не только марксисты, хотя по причинам, которые я изложу в последней главе, в период от 1900 года до начала второй мировой войны представители ортодоксального направления в историографии революции сходились во взглядах с марксистами. Очевидно также, почему подобная схема устраивала марксистов. Буржуазная революция была прецедентом, предвещающим грядущую победу пролетариата. Ибо пролетариат — это еще один класс, зародившийся и обретший огромную силу в недрах старого общества, которому предстоит в свое время сыграть ту же роль, что буржуазии в буржуазной революции. И на сей раз революция неизбежно обеспечит победу рабочего класса, а новое социалистическое общество явится следующей и более высокой стадией развития человеческого общества, точно так же, как буржуазное общество пришло на смену феодальному. В применении к эре коммунизма эта модель еще полнее соответствовала интересам историков-марксистов, поскольку подразумевалось, что только революция сможет преобразовать общество столь быстро и основательно.