Игорь начал есть. Его зубы вгрызлись в плоть, оторвав кусок большого пальца с сухим и резким хрустом, словно ломающийся сучок. Длинная вязкая слюна стекала с подбородка, капала на землю, смешивалась с грязью, а он причмокивал и обсасывал палец, словно это было куриное крыло из забегаловки. Глаза его, обычно живые, тёплые, были пустыми, остекленевшими, будто в них выключили свет. Он жевал, глотал, и каждый следующий звук, влажный и чавкающий, отдавался в ушах Марины, как удар молотка по вискам. Она попятилась, споткнулась о корень и рухнула на колени, вцепившись в холодную и скользкую траву.
— Нет… нет… — шептала она, но голос её дрожал, срывался, растворялся в шуме ветра. Это был не Игорь. Не её Игорь. Это было что-то другое, что-то, занявшее его тело, его руки, его рот. Она хотела закричать, но горло сжалось, и вместо крика вырвался только хрип.
Старик в зелёной рубахе шевельнулся. Сначала медленно, едва заметно, пальцы его дрогнули, как ветки на ветру, а потом в сторону качнулась голова. Бельма закатились и скосились на Лену. Брови, тонкие, седые, приподнялись, будто покойник удивился. Кончик языка коричневый, сморщенный, как высохший гриб, высунулся изо рта и лизнул губы, оставив влажный след. Марина замерла, чувствуя, как холод пробирает кости, как ноги становятся ватными. В голове была только одна мысль: он же не может двигаться, он же мёртв. Но... он смотрел.
Лена встретила его холодный, как лёд, взгляд и качнула головой, коротко и резко, словно отдала приказ. Старик отвернулся, уставился в небо, но рот его открылся ещё шире, и оттуда показались опарыши, белые, жирные, копошащиеся, как черви в гнилом яблоке. Они выползали на подбородок, падали на землю, и звук их шуршания, тихий, липкий, смешался с причмокиванием Игоря. Марина зажала рот обеими руками, чувствуя, как тошнота подступает к горлу и как желудок сворачивается в комок.
Лена же в это время шагнула к кругу, встала в центр, и знаки под её ногами блеснули ярче, словно оживились. Она подняла руки, и воздух вокруг задрожал, стал гуще, тяжелее, словно перед грозой. Игорь оторвал палец от ступни мертвеца с громким и влажным хрустом, и поднял голову, глупо улыбаясь. По подбородку его потекло что-то гадкое. Лена указала на левую руку старика, и он, как пёс на поводке, пополз туда, оставляя на земле следы от колен. Старик сжал кулак, ударив Игоря в грудь слабым, но точным тычком, на что последний зарычал, схватил кисть покойника, закинул свои ноги на мёртвое тело и рванул локоть. Кости хрустнули, сухожилия порвались и рука деда оторвалась, оставшись в руках парня, как тряпка.
Марина не выдержала. Она упала на землю, лицом в грязь и её стало выворачивать наизнанку, тихо, судорожно, пока слёзы жгли глаза. Запах рвоты смешался с гнилью, с кровью, с сыростью, Марина задыхалась, хватая ртом воздух, пропитанный смертью. Игорь пнул мертвеца в рёбра, протянул Лене оторванную руку, и та указала на кисть. Он выгрыз средний палец, облизал его, сунул в карман, а потом стянул с остатков массивный перстень, с красным камнем, вросшим в кожу. Лена взяла его, надела себе на палец, сжала кулак и в тот же миг вокруг неё вспыхнуло розовое свечение, электрическое и шипящее.
Марина подняла голову и мир поплыл перед глазами. Рядом с Леной стояла ещё одна фигура. Она была прозрачной, даже призрачной, но точно такой же, как настоящая, реальная блондинка. Двойник. Или сестра. Или тень. Игорь тоже был удивлён. И пока он переводил взгляд с одной фигуры на другую, на ноги, шатаясь, поднялся мертвец с розовой яростью в бельмах и ударил его по затылку оторванной рукой. Парень рухнул в могилу, а старик уставился на Лену, шипя и чертя знаки в воздухе.
Марина больше не могла на это смотреть. Она поползла назад, в кусты, чувствуя, как земля липнет к рукам, как ноги дрожат, как разум тонет в ужасе. Это был не сон. Это было хуже.
Глава 4: Голоса
Ночь над Клинцовкой сгущалась, становилась плотнее, напоминая чернила, разлитые по небу и стекающие вниз тяжёлыми каплями. Лес за погостом стоял неподвижно, его ветви, кривые и голые, цеплялись за облака, будто пытались удержать луну, ускользающую в туман. Воздух был сырым, пропитанным запахом земли и гнили, с привкусом металла, витавшим над могилами. Старое кладбище затихло после ритуала, ни шороха, ни ветра, только тишина, густая и липкая, как паутина, обволакивала всё живое. Покосившиеся кресты торчали из почвы, словно сломанные пальцы, а могильные холмы оседали под тяжестью ночи, будто земля жадно втягивала их обратно в своё чрево.
Лена стояла у края разрытой могилы, сжимая перстень в кулаке. Кроваво-красный камень, тёплый, как живая плоть, пульсировал под её пальцами и тепло это пробиралось через кожу, вглубь, до самых костей. Её белая рубашка, испачканная грязью и кровью, липла к телу, облепляя рёбра, а чёрные джинсы блестели в слабом свете луны, словно вымазанные смолой. Русая чёлка вновь упала на глаза и она в очередной раз откинула её резким движением головы. Пальцы девушки едва заметно дрожали, но она все равно это чувствовала. Дыхание вырывалось короткими рывками и паром растворялось в воздухе, а каждый выдох оставлял послевкусие, горькое, с оттенком железа, как будто она проглотила монету.
Рядом с ней стояла призрачная фигура — её двойник, её тень, её сестра. Прозрачная, сотканная из света и мглы, она повторяла черты Лены: те же острые скулы, те же голубые глаза, глубокие, как колодцы, где тонет всё человеческое. Но в её взгляде было нечто иное, невысказанная мягкость, тоска, как у ребёнка, потерявшего дом. Она молчала, только смотрела, и этот взгляд давил на Лену, словно камень, упавший на грудь. Могила перед ними уже закрылась — земля сомкнулась над стариком и Игорем, поглотив их с влажным чавканьем, будто проглотила добычу. Круг с начертанными знаками исчез, растворился в грязи, оставив после себя лишь слабый запах жжёной травы.
Лена разжала кулак, глядя на перстень. Камень блеснул, поймав свет луны, и в этот миг она услышала их... голоса. Сначала тихо, едва уловимо, как шелест листвы, но потом громче, настойчивее, словно хор, пробивающийся сквозь трещины в земле. Они шептали низко, хрипло, с вибрирующим гулом, от которого ныли зубы:
— Ты наша… ты откроешь нас…
Слова ввинчивались в её голову, острые, как иглы, и Лена вздрогнула, сжав кулак сильнее. Голоса не были человеческими — слишком чужие, слишком пустые, с эхом, будто доносились из глубины колодца, где нет дна. Она стиснула зубы, чувствуя, как свело челюсть, как пот стекает по вискам, холодный и липкий. Её сердце быстро и неровно заколотилось и каждый удар отдавался в ушах, заглушая шёпот, но не до конца. Голоса были не снаружи, не в воздухе, а внутри, в её разуме, в её голове, где копошились, как черви в гнилом мясе.
— Кто вы? — выдохнула она, и голос её сорвался, хрипло, почти беззвучно. Она не хотела слышать, не хотела ни о чём спрашивать, но слова вырвались сами, как рвота, от которой нельзя удержаться.
Голоса глухо засмеялись, с треском, напоминающим ломающиеся сучья. Они не ответили прямо, только шепнули снова, ближе, громче:
— Ты наша… ты откроешь врата… или мы возьмём тебя…
Лена отступила на шаг и споткнулась о корень, торчащий из земли. Ноги её подкосились, она упала на колено и вцепилась в грязь пальцами свободной руки. Земля была холодной, влажной и липкой, как нечто живое, цепляющееся за жизнь. Она подняла взгляд, ища сестру, ту, что стояла рядом, молчаливая, призрачная. Её двойник наклонилась, протянула прозрачную руку, но пальцы прошли сквозь плечо Лены, не коснувшись, оставив только холод, пробирающий до костей.
— Не слушай их, — голос сестры был тихим, мягким, как ветер, гуляющий по полю. — Они лгут. Они всегда лгут.
Лена сглотнула, чувствуя, как горло сжимается, как язык становится сухим, словно высохший лист. Она хотела поверить, хотела ухватиться за этот знакомый, тёплый голос, единственное, оставшееся от прошлого. Но голоса из перстня заглушали его, становились громче, настойчивее:
— Ты не уйдёшь… ты станешь нами… открой врата…
Они бились в её голове, как волны о скалы и каждый удар оставлял тонкую, незаметную, но глубокую трещину. Лена сжала перстень сильнее, до боли, чувствуя, как камень впивается в ладонь, как кожа под ним трескается и сочится кровью. Она подняла руку, посмотрела на палец — кожа вокруг перстня покраснела, покрылась мелкими трещинами, словно высохшая глина. Тёмная, густая кровь капнула на землю и голоса засмеялись снова, громче, с торжеством, от которого волосы вставали дыбом.
— Прекратите, — прошептала она, но голос её утонул в их хоре. Она закрыла глаза, пытаясь отгородиться, вытолкнуть их из разума, но они цеплялись, как паутина к пальцам, липкие, неумолимые. Её разум дрогнул, пошатнулся, и перед глазами вспыхнули образы, но не её, чужие: бесконечные коридоры, стены, покрытые рунами и пульсирующие зелёным светом, тени, длинные и извивающиеся, с глазами, горящими белым, как раскалённые угли. Они двигались, тянулись к ней, шептали её имя — "Лена, Лена, Лена" — и голоса их сливались в гул, от которого голова раскалывалась.
Она резко открыла глаза и мир вернулся в реальность: погост, могилы, сестра. Но голоса остались, притаились где-то в глубине, как зверь, ждущий в засаде. Лена поднялась, шатаясь, её ноги дрожали, как у ребёнка, только научившегося ходить. Она посмотрела на сестру — ту, призрачную, что стояла рядом, с тоской в глазах.
— Что это? — голос Лены был хриплым и надломленным. — Чего они хотят?
Сестра шагнула ближе, воздух вокруг неё задрожал и стал холоднее. Её губы медленно шевельнулись, будто каждое слово давалось с трудом:
— Они — Междумирье. Они — голоса тех, кто остался там. Перстень — их ключ, их путь сюда. И ты… ты теперь их дверь.
Лена замерла, чувствуя, как холод пробирает спину, как сердце сжимается в груди. Она посмотрела на перстень, на камень, что пульсировал, как живое сердце, и голоса шепнули снова , тихо, вкрадчиво, с угрозой, от которой кровь стыла в жилах: