Потом она взяла старый нож, рукоять которого была отполирована её ладонями, а лезвие покрыто пятнами ржавчины. Поднесла его к левой руке, медленно, с тяжестью, и резко, глубоко резанула по ладони. Кровь хлынула и закапала на алтарь, шипя, испаряясь в воздухе, смешиваясь с травами и костями. Василиса сжала кулак и капли стали падать быстрее, громче, с влажным звуком, словно дождь по камням. Запах её крови — металлический, горячий — заполнил часовню, перекрыл гниль, перекрыл серу, и она вдохнула его, чувствуя, как он обжигает горло, как стекает внутрь.
Василиса взяла три сухие скрутки трав, связанные грубой нитью, и положила их на алтарь, в треугольник вокруг крови. Поднесла спичку, чиркнула и огонёк вспыхнул, слабый, дрожащий, осветив её морщинистое лицо, с тенями, глубокими, как трещины в земле. Она подожгла скрутки одну за другой, и пламя поднялось, синее, зелёное, красное, с шипением, как змеи, ползущие по углям. Дым взвился вверх, густой, ароматный, с ноткой полыни, мха и крови, закружился в воздухе, заполняя часовню. Он был живым, шевелился, как тени, и поднимался к потолку, цеплялся за щели, за крест, висящий над алтарём, кривой и облупленный.
Она встала в центр треугольника, чувствуя, как дым обволакивает её ноги, поднимается выше, к груди, к лицу. Ладонь её кровоточила, капли падали на пол, и каждый удар крови отдавался в ушах, громче, чем голоса, шептавшиеся в голове. Она подняла руки, медленно, с тяжестью, и её низкий хриплый голос разнёсся в пустоте:
— Марина… дочь крови моей… приди… покажи мне путь…
Дым задрожал, сгустился, и воздух стал холоднее, острее, как лезвие, приставленное к горлу. Портал над алтарём дрогнул, края его заколебались, и из тьмы, той - бесконечной, с огоньками, горящими, как глаза, — шагнула фигура. Прозрачная, сотканная из света и мглы, она повторяла черты Марины — худое лицо, тёмные волосы, глаза, глубокие и мутные, как вода в заросшем пруду. Но голос её был искажён, надломлен, смешан с шёпотом голосов Междумирья:
— Бабушка… они внутри меня…
Василиса замерла, чувствуя, как холод пробирает кости, как сердце сжимается в груди. Марина стояла перед ней, дрожащая, с руками, протянутыми вперёд, и дым обволакивал её, цеплялся за призрачные ноги, поднимался выше, к лицу. Глаза девушки, мутные, пустые блестели в свете огня, а голос становился всё громче, хриплее, с эхом, словно крик из колодца:
— Они шепчут моё имя… я растворяюсь…
Василиса шагнула к правнучке, протянула руку, но пальцы прошли сквозь призрачную плоть, оставив только холод, пробирающий до костей. Она сжала кулак, до боли, кровь её капнула на пол, смешалась с дымом, с огнём, и голоса в голове ожили, стали громко, хрипло, с треском, как ломающиеся сучья кричать:
— Она наша… она ушла… ты не заберёшь её…
Старуха упала на колени, сжала книгу в руках, и страницы её затрещали под пальцами, ломаясь как сухие листья. Она принялась шептать гортанные резкие слова на древнем языке и дым начал сгущаться, пока не стал чёрным и густым, как смола. Огонь на скрутках вспыхнул ярче, синее пламя поднялось выше, зелёное закружилось вокруг, красное зашипело, как кровь, кипящая на углях. Алтарь задрожал, трещины на нём расширились, и кровь Василисы потекла по камню, впиталась в него, испаряясь в воздухе.
— Покажи мне путь… — выдохнула она, и голос её сорвался на хриплый, почти беззвучный шёпот. Она подняла взгляд, и Марина шагнула ближе, её призрачные ноги оставили слабый след в пыли. Её лицо исказилось, глаза сузились, и голос стал криком, таким громким, надрывным, с эхом, что от него задрожали стены часовни:
— Они держат меня… они тянут… я растворяюсь!
Дым сгустился вокруг Василисы, обволок её, как саван, и свет портала, красный, пульсирующий ударил в неё, ослепил. Она упала вперёд, вцепилась в алтарь, и мир поплыл, растворился в тьме. Сознание дрогнуло, пошатнулось, и перед глазами вспыхнули коридоры — бесконечные, с рунами, горящими зелёным, с тенями, длинными и извивающимися, с глазами, белыми, как раскалённые угли. Голоса кричали, громче, настойчивее, и каждый крик был острым, как нож, вонзающийся в виски:
— Ты пришла… ты наша… ты не выйдешь…
Василиса открыла глаза, но часовня исчезла. Она стояла в Междумирье, в коридоре, тёмном и холодном, с полом, покрытым пылью и костями. Марина стояла рядом, дрожащая, с лицом, искажённым страхом, и её слабый, надломленный голос шепнул:
— Они здесь… они ждут… иди за мной…
Василиса сжала посох и шагнула за вперёд, во тьму, что дышала, шевелилась и кричала.
Глава 10: Коридоры безумия
Междумирье встретило Василису густой и вязкой, словно смола, вытекшая из гниющих недр, тьмой. Коридоры тянулись бесконечно, их стены, чёрные, покрытые трещинами и слизью сочились влагой, которая капала на пол, тяжёлая, с запахом ржавчины и гнили. Руны, вырезанные в камне, горели тусклым зелёным светом, пульсировали, как вены под кожей умирающего зверя, и каждый их толчок отдавался в воздухе низким гулом, от которого ныли зубы. Пол был усеян пылью, костями, мелкими, ломкими, с остатками плоти, что свисала клочьями, серыми и влажными, и лужами, чёрными, маслянистыми, с поверхностью, дрожащей, как глаз, ждущий жертвы. Воздух был холодным, сырым, пропитанным едким смрадом, в котором запахи плесени, крови и тлена смешались в густую пелену, оседавшую в горле, словно пепел от сгоревшего мира.
Василиса стояла, крепко сжимая в руке посох. Ноги её дрожали, подгибались под весом мешка, висящего на плече, и каждый шаг отдавался в ломких, как ветки, готовые сломаться под тяжестью этого места, костях. Перед ней стояла Марина, её Марина.
— Они здесь… — шепнула призрачная девушка и голос её был надломленным, смешанным с эхом голосов Междумирья, хриплым и далёким, словно крик из колодца. — Они ждут… иди за мной…
Василиса шагнула следом, и коридор ожил. Стены задрожали, слизь на них зашевелилась, потекла вниз, густая, чёрная, с нитями, напоминающими вены, разорванные и гниющие. Руны вспыхнули ярче, их зелёный свет стал острым, резал глаза. Гул вокруг усилился, стал низким, вибрирующим, как стон земли, раздавленной собственной тяжестью. Пол под ногами хрустел — это ломались кости, пыль от которых, серая с запахом тлена, поднималась в воздух. Редкие лужи дрожали, отражая тени, длинные и извивающиеся, с глазами, белыми, как раскалённые угли. Они шевелились, тянулись к ней, и голоса кричали:
— Ты пришла… ты наша… ты не выйдешь…
Коридор сузился, стены сдвинулись ближе, и воздух стал гуще, давил на грудь, словно саван, затягивающий тело. Потолок оседал, капли падали сверху, тяжёлые, смрадные, и каждая оставляла след на полу, чёрный, маслянистый, с пузырями, лопавшимися с тихим шипением. Василиса шагала за Мариной, и каждый шаг был медленным, тяжёлым, как будто она тонула в болоте, где нет дна. Её посох оставлял вмятины в пыли, цеплялся за кости, и этот глухой, влажный звук смешивался с гулом рун, с криками голосов, с шёпотом Марины:
— Они держат меня… они тянут… я растворяюсь…
Впереди коридор раздался, открывая круглую площадку, где тьма была гуще, чернее, словно яма, вырытая в сердце мира. Стены здесь были покрыты не только слизью, но и серой, гниющей плетью, с нитями, свисавшими, как волосы с черепа, давно лишённого кожи. Руны горели ярче, зелёный свет их пульсировал быстрее, а в центре площадки стояла Лена. Перстень продолжал призывно сиять и пульсировать кроваво - красным.
Рядом с ней стояла её призрачная сестра, с лицом, искажённым тоской, её глаза блестели в зелёном свете, как слёзы, застывшие в темноте. Лена медленно повернулась и её взгляд впился в Василису. Губы дрогнули, и её хриплый надломленный голос разнёсся в пустоте:
— Я не хотела этого… но они… они внутри…
Голоса закричали ещё громче, ещё настойчивее, и крики эти стали острыми, как иглы, вонзающиеся в виски:
— Она наша… она откроет нас… ты не остановишь её…
Лена вновь сжала перстень в кулаке с такой силой, что кожа на её пальце треснула сильнее и кровь потекла по руке, капая на пол и испаряясь в зелёном свете. Коридоры ожили ещё больше: стены задрожали, плеть зашевелилась, заскользила по камню, как змеи, и слизь потекла быстрее, заливая пол, смешиваясь с чёрными и маслянистыми лужами. Тени выросли, стали длиннее, извивались, как черви в гнилом мясе, и глаза их, белые, горящие, смотрели на Василису, тянулись к ней и кричали:
— Ты видишь… ты знаешь… ты умрёшь…
Василиса упала на колени, не выпуская посох из руки, её дыхание превратилось в тяжёлый судорожный хрип. Она смотрела на Лену, на её руку, на перстень, и видела, как кожа девушки трескается дальше, как кровь течёт по запястью, как свет его становится ярче, ослепляет. Междумирье было тленом, чистым, бесконечным, с гниющими стенами, с костями, что ломались под ногами, с воздухом, что давил на грудь, словно могила, затягивающая тело. Здесь не было надежды, не было света — только распад, только крики, только голоса, что шептались, кричали, смеялись, тянули свои лапы к ней, к Лене, к Марине.
— Я не хотела… — повторила Лена, и голос её сорвался, прозвучав почти беззвучно. Она подняла взгляд, и её некогда голубые глаза стали мутными, как вода в заросшем пруду. — Но они… они сильнее…
Голоса заглушили её, закричали громче, и крики их были как волны, бьющиеся о скалы, разрывающие разум:
— Ты не остановишь нас… ты станешь нами… ты растворишься…
Марина шагнула ближе к Василисе, и её призрачное тело дрогнуло, стало тоньше, как дым, уносимый ветром. Она протянула свою дрожащую, прозрачную руку, а её слабый, надломленный голос шепнул:
— Они тянут меня… я не могу… держись за меня…
Василиса схватила за руку свою правнучку, но пальцы в который раз прошли сквозь неё, оставив только холодный след. В это же время Лена шагнула к центру площадки, к чёрной и бесконечной яме, свет перстня вспыхнул ярче и голоса закричали в унисон, громко, хрипло, с эхом, от которого стены задрожали:
— Ты наша… ты откроешь нас… ты не уйдёшь…