Екатерина Медичи — страница 2 из 5

Конец и начало. 1568

Пролог

Начатая битвой при Сен-Дени, вторая гражданская война на этом не закончилась. Благодаря денежной помощи, оказанной протестантам Лесдигьером, они встретились в Шампани с рейтарами герцога Казимира и этим значительно увеличили свое войско. Теперь можно было подумать и о походе на Париж. Но Екатерине нужен был мир, у нее больше не было денег на продолжение войны. Начнись она снова, ей нечем будет платить иностранным наемникам, и тогда протестанты могут одержать верх.

Она направила своего эмиссара в армию Конде для переговоров, и вожди протестантов, поразмыслив, дали согласие, однако поставили условие: отправление свободного культа богослужения в Нормандии, Париже, Ла Рошели и других южных городах.

Екатерина, что называется, кусала локти. Теперь она уже не знала, на что решиться. Приходилось идти на компромисс с собственной совестью, гордостью женщины, честью королевы, и все это ради мира, который нужен ей сейчас как воздух. Мир необходим ради ее детей, в них нуждалась страна, которой она управляет. Ах, если бы не Шампань, если бы не бездарность и глупость Косее, Немура и Монпансье, проворонивших соединение гугенотов с наемниками! Ей не пришлось бы сейчас краснеть за саму себя. Жаль, так глупо погиб коннетабль… и что это дало? Ничего, кроме того, что гугеноты, будто бы разбитые, все же одержали верх не потому, что не потеряли ни одного из своих вождей, но потому, что осмеливаются предъявлять ей свои требования, на которые она, и это самое ужасное, не может не согласиться.

Поздней зимней ночью выборных делегатов, избранных адмиралом и кардиналом де Шатильоном, — старшим братом Жолиньи и Д'Андело, человеком, отлученным папой от церкви, — провели в Лувр к королеве и королю. Оба в масках, при оружии и охране, их имена — граф де Ларошфуко и Шарль де Телиньи. Последний являлся обладателем состояния, доставшегося ему после смерти небезызвестного г-на де Вильконена, и кроме того, был зятем адмирала, женатым на его дочери Луизе.

Несколько дней тому назад испанский посол Д'Адава сообщил своему государю о предстоящих обменах мнениями; тот незамедлительно ответил, что готов предложить французскому королю миллион, лишь бы тот отказался от постыдных переговоров с протестантами. Карл IX тут же сдуру начал писать Филиппу, что он согласен, но его мать вырвала у него из рук письмо и разорвала в клочки. Карл потребовал объяснений, и Екатерина усталым голосом проговорила, что ей не нужны деньги, на которые он наймет иностранных солдат и начнет новую кровопролитную войну. Хватит уже крови, им нужен мир. К тому же заниматься ростовщичеством с испанским королем опасно, велик риск попасть к нему в кабалу. И еще она напомнила сыну о видах, которые имеет Филипп II на Францию.

Карл нахмурился. В самом деле, Габсбурги хотят прибрать Францию к рукам, сделав ее наподобие Нидерландов одной из провинций Всемирной монархии, возглавлять которую будет Филипп — испанский король и император Священной Римской империи, преемник ничтожного Карла V, своего отца. Вот отчего он так радел об искоренении ереси во Франции, вот откуда такая неслыханная щедрость.

Перо выпало из рук Карла. Он поднял глаза на мать. В них она прочла, что он понял ее. Медленно развернувшись, она величавой поступью ушла к себе.

Оставшись един, Карл задумался. Как же так? Ведь католики по-прежнему режут гугенотов по всей стране! Можно попробовать заставить их подписать мир, но вряд ли что изменится при этом за пределами Парижа. Дотянется ли его рука до тех, кто посмеет нарушить мирный договор, подписанный им самим? Неужто придется предпринять новое путешествие по Франции, как три года тому назад? Но в таком случае, французские католики играют на руку испанскому королю!

Он побежал было вслед за матерью, чтобы разобраться в этом сумбуре, но в дверях остановился, пораженный последней мыслью. Так вот почему его мать не хочет этой братоубийственной войны, вот почему она так стремится к миру!

Обессиленный этой непривычной для него работой ума, Карл опустился в кресло и обхватил голову руками.

Несколько часов уже длилось это необычное свидание. Гугеноты требовали постоянства мирного эдикта и уплаты королем жалования рейтарам герцога Казимира. Кроме того, они просили о создании деклараций, в которой значилось бы, что армия протестантов никогда и не помышляла о мятеже против правительства, а произошедшие недавно волнения были вызваны необходимостью, то есть мерой, предпринятой ими для их собственной безопасности. Имелась в виду армия в Пикардии и по соседству с ней войско герцога Альбы.

Екатерина подумала, что это немного и, обрадованная, уже хотела дать согласие, как вдруг все дело испортил король. Ему показалось обидным и недостойным, что его мать собирается подписать мирный договор с мятежниками, которые всего лишь два месяца тому назад как посягали на его жизнь, и Карл, вскочив с места и размахивая руками, с лицом, перекошенным от гнева, закричал:

— Я хочу, чтобы эти господа объяснили мне, чего ради они гнались за своим королем по дороге из Мо в Париж?! И пока я не получу вразумительного ответа, другого разговора у меня с ними не будет!

Послы, переглянувшись, встали. Король кипел злобой, и говорить о чем-либо с ним сейчас бесполезно. Его поведение — это прямой отказ. Поклонившись, они стремительно вышли вон.

И все же по просьбе принца Конде, голодная армия которого лютой зимой отступала от Парижа, преследуемая католиками, Карл IX согласился на удовлетворение всех требований протестантов, и в марте маршал Монморанси с одной стороны и кардинал де Шатильон с другой заключили перемирие в Лонжюмо. Через несколько дней его подписали король, Колиньи и Конде.

Глава 1В Ла Рошели

28 сентября 1568 года, на другой день после Воздвижения, в доме городского прево, в одном из залов верхнего этажа, вечером, в едва начавших сгущаться сумерках, — вели беседу пятеро: губернатор города г-н Д'Эскар, принц Людовик Конде, адмирал де Колиньи, Франсуа де Ла Ну и Франсуа де Ларошфуко.

Все сидели за столом, покрытом желтой скатертью. Слева от них — камин, по его краям две небольшие мраморные колонны восьмиугольного сечения, их узорчатые капители упирались в потолок, повсеместно разукрашенный затейливым орнаментом из цветов и листьев; на камине стоит, прислоненная к стене, картина работы Боттичелли с изображением средневекового города на фоне гористой местности; слева и справа от нее — подсвечники, по одной желтой свече в каждом. Недалеко от камина у стены — комод, больше похожий на кунстшранку, на нем красуется бронзовый кубок, рядом — миниатюрный бюст Кальвина на гранитной подставке, весьма искусно выполненный кем-то из французских мастеров. На стенах, обитых коричневой тканью с причудливыми узорами в черных квадратах, — портреты Лютера и Цвингли в золоченых рамах.

Стол стоит на четырех массивных резных дубовых ножках разного сечения, которые привинчены к полу, выложенному белой и светло-коричневой плиткой с таким расчетом, чтобы белые в строгой пропорции образовывали букву «Т», а коричневые — букву «Г». Последние по всей площади пола соприкасались друг с другом короткими горизонтальными частями, причем верхняя перекладина одной из букв служила тем же самым для другой буквы, шедшей в противоположном направлении. Поговаривали, что некогда этот дворец служил местопребыванием тамплиеров, в память об этом они, дескать, и приказали выложить пол, таким образом, однако точными сведениями по этому поводу никто не располагал, и пол оставался нетронутым со времен Филиппа Красивого, уничтожившего этот Орден.

Над столом висела, прикрепленная цепью к одной из балок потолка, изящная люстра из венецианского стекла со множеством подсвечников, в каждом из которых торчало по одной оранжевой свече.

Идя дальше вдоль стены в сторону окон, мы увидим мальчика, вернее, уже юношу, поднявшего голову и разглядывающего висящее на стене полотно работы Мазаччо. Это был фрагмент из стенной росписи в церкви Санта-Мария во Флоренции, изображавший Иисуса Христа в Иерусалиме в окружении двенадцати апостолов перед тем, как они взобрались на гору и он выступил перед ними с речью о том, каким должен быть человек, чтобы попасть в Царство Божие. Юношу в шляпе с пером и со шпагой на боку зовут Генрих, он сын Людовика Конде; рядом с ним пожилой дворянин с обветренным лицом и скрещенными за спиной руками. Лицо его непроницаемо, он тоже смотрит на картину. Это наш старый знакомый Матиньон.

Справа от них миниатюрная скульптура Донателло «Давид» на невысоком, в половину человеческого роста, постаменте. Библейский герой изображен автором в тот момент, когда он попирает ногой голову поверженного им Голиафа. Еще дальше, ближе к окну — столик на резных ножках, на нем две книги. Одна из них — «Маленький Жан де Сентре» француза Антуана де Ла Саля, другая — «Рифмованная хроника» Жоффруа Парижского. Обе обшиты красным бархатом, на котором выдавлены и блестят позолотой название и имя автора. На другом столике у противоположной стены лежат раскрытыми иллюстрации Симона Мармиона к «Большим французским хроникам». Справа от столика ближе к входной двери стоит шкаф из красного дерева, внутри него полки, на них книги всевозможных расцветок в золоченых и серебристых переплетах. Над столиком и шкафом, на стене висят полотна дель Россо. На окнах, а их три в этом зале, — шторы из желтого венецианского шелка, ниспадающие до самого пола и охваченные золотистым шнурком у самого подоконника.

Такова обстановка зала, где находились вожди гугенотов накануне новой, третьей войны.

— Ее обещания и клятвы лживы, как и она сама, — говорил Ла Ну. — Во что превратился мир в Лонжюмо? Наших братьев по-прежнему зверски избивают по всей Франции! В Руане католики разгромили дворец Правосудия, всех чиновников протестантского вероисповедания выволакивали во двор и убивали тут же, у всех на глазах под улюлюкание толпы фанатиков, а иным заклеивали рот и нос и бросали в Сену. Дворы и дома гугенотов разграблены и сожжены, а семьи безжалостно вырезаны, причем активное участие в погромах принимают даже женщины. И после этого вы, Д'Эскар, утверждаете, что король движим стремлением к миролюбию?

Губернатор, потупившись, только развел руками в ответ:

— Видимо, в Руане не знали о перемирии в Лонжюмо…

— Не знали?! А известно ли вам, что король в этот же день разослал эмиссаров по всей Франции с вестью о мире, а через неделю начались избиения в Руане и Амьене?

— Как, и в Амьене тоже?

— Да, мсье, и там тоже душили, резали и топили гугенотов во славу Божию. А ведь Екатерина уверяла кардинала через герцога Монморанси, что страстно желает этого мира и надеется, что распри, грабежи и убийства утихнут настолько, что это позволит правительству в будущем утихомирить всю страну и окончательно примирить обе враждующие партии. И что же, вы думаете, в ответ на это предприняли католики?

Никто не отвечал ему. Ла Ну видел перед собой только нахмуренные лбы и опущенные вниз глаза, да сжатые кулаки на поверхности стола. Он гневно продолжал:

— Они врываются в камеры к заключенным и убивают тех, кто отвергает иконы и мессу, а в Тулузе господину де Рапену, который привез весть о мире, просто отрубили голову, а потом отослали ее обратно в Париж.

— И что же король? — спросил Д'Эскар.

— Ничего! — вскричал Ла Ну. — Его мать была больна, и юный монарх, как известно, ни на какие разумные решения не способен. Но мы тоже не сидели сложа руки. В то время как войско короля вынудило нашего принца укрыться за стенами Нуайе, мы разрушали католические церкви и убивали их попов, их самих так же, как и они нас.

— Всеблагий Господь! Да настанет ли конец этой братоубийственной войне? — отозвался Д'Эскар.

— Это случится, вероятно, тогда, — подал голос Ларошфуко, — когда обе королевы — Екатерина Медичи и Жанна Д'Альбре — протянут друг другу руки и расцелуются у всех на глазах.

— Полно вам, Франсуа, так было уже не раз, — произнес Конде. — Что из этого вышло, всем хорошо известно. Скажите еще, чтобы они переженили своих детей: принца Генриха Наваррского с ее шлюхой Марго. Хорошо еще, что Жанна вовремя улизнула из лап Екатерины, уж она не отпустила бы ее сейчас, если бы не проворонила тогда.

— Вывод один, — снова заговорил Ла Ну, — и таков же вопрос: можем ли мы сидеть сложа руки здесь и ждать, пока они штурмом возьмут город, а нас всех перевешают на зубцах городских стен, как это было в Амбуазе?

— Что вы предлагаете? — спросил Конде.

— Надо выступать в поход, монсиньор, и соединяться с армией принца Оранского, который ждет нас у границ Шампани.

— И потом?..

— Потом объединенными силами двигаться на Париж.

— Вы рассуждаете так, Ла Ну, будто бы, кроме нас с вами, во Франции больше никого нет и некому преградить нам дорогу. Вы забываете про Таванна с его войском, про Монлюка, про Гиза, который рыщет по всему королевству в поисках мятежников, про маршала де Косее, стерегущего границы Шампани, и, наконец, про Альбу, с армией которого и надеется соединиться этот самый Косее.

— Но что же делать в таком случае, принц? — в отчаянии воскликнул Ла Ну.

— Ничего. Сидеть здесь и ждать.

— Ждать? Но чего? Своей погибели?

— У нас мало сил, Ла Ну, и вы это знаете. Мы не можем выйти за пределы города с таким войском. Подождем Д'Андело. Он и Субиз должны подойти на днях к стенам Ла Рошели из Прованса. Вот когда мы объединим наши усилия, настанет время подумать и о походе.

Ла Ну замолчал. Никто не сказал больше ни слова, хотя мыслей в голове у каждого было предостаточно. Все ждали решения адмирала.

— Нет! — властно произнес адмирал, и ладонь его тяжело легла на желтое сукно стола. — Нам всем, прежде всего, необходимо подумать о нашей королеве. Она находится сейчас в большей опасности, нежели мы с вами, сидящие за неприступными стенами Ла Рошели, и именно к ней мы обязаны отправиться на выручку со всем нашим войском, которое у нас есть.

Он немного подумал, прежде чем продолжить. Все терпеливо ждали.

— Каждый день к нам подходят новые силы, армия наша увеличивается. Часть ее завтра останется здесь для защиты города от нападения католиков, другая часть под моим командованием отправится к Нераку, где сейчас наша королева. Со мной пойдет Ла Ну. Завтра утром, чуть свет, мы выступаем с тысячным войском. Хотя, если король вознамерился взять ее силой, она наверняка отступит в Наварру, и там, среди гор, он уже не достанет ее.

— Что ж, тогда и мы пойдем в Наварру, — воскликнул Ларошфуко, — и не успокоимся до тех пор, пока наша королева не будет с нами!

— Браво, Франсуа! — произнес Конде. — И только тогда, объединив наши силы с королевой и под знаменем нашей Жанны Д'Арк, мы выступим в поход и захватим Сент, Коньяк, Ниор и Сен-Максан. А потом вместе с Д'Андело отправимся на Шампань!

Все единодушно одобрили это решение, но больше всех обрадовался юный Генрих, которому еще не довелось участвовать ни в одном сражении.

На этом совещание закончилось, и адмирал уже поднялся, собираясь отдать дальнейшие распоряжения в связи с прибытием новобранцев, как вдруг в коридоре послышался какой-то шум, двери внезапно широко раскрылись, и в них показалась возбужденная, никем не ожидаемая, но всеми горячо любимая королева Наваррская Жанна Д'Альбре: высокая, стройная, в темном дорожном костюме со сверкающей драгоценными камнями широкой диадемой в волосах. Рядом с ней стоял ее любимый сын Генрих, принц Наваррский.

Ее неожиданное появление, да еще в то время, когда о ней только что говорили, произвело эффект разорвавшейся бомбы: на миг все онемели.

Первым опомнился Конде:

— Бог мой, ваше величество!..

И, бросившись к королеве, склонился в поклоне над ее протянутой рукой. Остальные, обрадованные, проделали то же самое. Она, улыбаясь, глядела на них и, казалось, не знала, что сказать, с чего начать, с кем заговорить.

— Но ради Иисуса Христа… каким образом, мадам? — воскликнул адмирал, предлагая королеве место за столом.

— Одну минутку, адмирал, — произнесла Жанна и обвела присутствующих любопытными, блестящими под тонкими дугами бровей глазами. — Кто комендант этого города, господа?

— Я, ваше величество, — ответил Д'Эскар, называя себя и кланяясь.

— Как зовут вашего дворянина у дверей?

— Дю Барта.

Жанна подошла к дверям и широко распахнула их:

— Господин дю Барта!

Перед ней тотчас возник дворянин в темно-фиолетовом костюме.

— Вы знаете, кто я такая, сударь?

— Королева Наваррская и наша повелительница, — с достоинством ответил дю Барта и, прижав правую руку к груди, наклонил голову. Потом добавил: — Я не был бы гугенотом, если бы не знал вас в лицо, ваше величество.

— Мы с принцем проделали долгий путь и порядком устали. Кроме того, мы хотим пить и есть. Прикажите, чтобы подали все сюда, да пусть не жалеют вина.

— Слушаюсь, ваше величество.

Только тогда она вошла и села на один из стульев, стоящих у стола. Ее сын Генрих встал рядом. Он уже успел принять поздравления с благополучным прибытием и теперь, улыбаясь, глядел, как подходит к нему другой принц, его двоюродный брат Генрих Конде, годом старше его, тот самый, с которым они вместе путешествовали по Франции.

Братья, молча, пожали друг другу руки и от души обнялись.

— Здравствуйте, брат.

— Рад вас видеть, Генрих.

Больше они не сказали ни слова в присутствии старших. Оба смотрели на королеву, ожидая момента, когда разговор утратит остроту и можно будет, уединившись, поговорить без помех.

Жанна вновь оглядела собравшихся и остановила взгляд на принце.

— Конде, вы здесь, но почему?

— Потому что война продолжается, мадам, — ответил принц.

— Это я уже поняла, когда пробиралась к Ла Рошели. Повсюду дозоры и вооруженные отряды католиков, мне чудом удалось ускользнуть из их лап. Хорошо еще, что они были малочисленны, и мне не пришлось встретиться с армией.

— Надо полагать, вам помогала ваша охрана?

— Мои гугеноты ревностно оберегали свою королеву. Я привела с собой конницу и три тысячи пеших солдат. Кстати, господин Д'Эскар, где вы думаете их разместить?

— А где они сейчас? — спросил комендант.

— Стоят у ворот города. Мне сказали, что здесь уже яблоку негде упасть, куда же мне было их вести?

— Действительно, — кивнул Д'Эскар, — народу набралось много и с жильем из рук вон плохо. Католики уничтожают протестантов и сжигают целые деревни. Крестьяне и фермеры бегут от них в поисках сильного защитника, но все близлежащие города уже заняты отрядами католиков; единственная крепость, не сдающаяся врагу, — Ла Рошель, поэтому они все здесь — из Сентонжа, Они и Пуату.

— Но ведь крестьяне в основном все католики, — возразила Жанна. — Неужели солдаты грабят своих тоже?

— Да еще как! Они голодны, а голод не разбирает — где свои, где чужие.

— Почему же крестьяне не ищут помощи в католических городах?

— Ваше величество, кому нужны лишние рты? К тому же Ла Рошель ближе других, да и защищена крепость лучше прочих.

— Но ведь среди этих беженцев много католиков.

— Ах, ваше величество, какие они католики… Послушают проповедь монаха-фанатика — и вот они уже против гугенотов. А когда дворяне-католики и наемные солдаты начинают их грабить, разорять их жилища, то они все как один готовы броситься на папистов с косами и вилами… Два слона борются, трава страдает. Ну а те, что живут близ Ла Рошели, — католики только для виду. Если рак живет у реки, он понимает ее язык.

Жанна кивнула.

— Хорошо, но что вы намерены предпринять в отношении тех, кого я привела с собой? — спросила она.

— Мы разместим ваших людей на подступах к Ла Рошели: в замках Люсон, Лаваль и Мата.

— Пусть будет так. Скажите моим дворянам, что я хочу их видеть. Они ждут у дверей этого зала вместе с господином дю Барта. Их имена: Ланжарес, Буазель и Д'Эммарфо, — добавила королева.

Комендант вышел и тотчас вернулся в сопровождении охраны королевы.

— Друзья мои, — обратилась к ним Жанна и указала глазами на Д'Эскара, — перед вами комендант крепости. Следуйте за ним, он выделит вам провожатых, чтобы разместить наши полки в близлежащих замках. Передайте маршалам мой приказ: разбить войско на три лагеря, а потом каждая часть должна отправиться в один из замков, которых тоже три. Вы поняли меня?

Все трое кивнули.

— А вы, ваше величество?

— Я остаюсь здесь вместе с принцем. Исполнив это поручение, вы проводите наши полки и вернетесь назад. Ступайте.

Низко поклонившись, они вышли вместе с Д'Эскаром.

— Теперь я могу говорить свободно, — вздохнула Жанна, — не опасаясь, что меня слушает мой недруг.

— Вы полагаете, Д'Эскар может быть вражеским лазутчиком? — произнес Колиньи, в упор глядя на Жанну.

— Да, я так полагаю, — холодно ответила королева.

— Позвольте вам заметить, это напрасно, ваше величество, — поспешно заверил ее адмирал. — Д'Эскар ревностный гугенот и не раз доказывал свою преданность нашему делу. Да и как может быть католик комендантом города, всецело принадлежащего протестантам?

— Вполне может, — возразила Жанна. — Именно поэтому он и является комендантом?.. Впрочем, возможно, я не права, — молвила она. — Однако этого человека я совершенно не знаю, а между тем два года назад этот пост занимал воистину преданный и хорошо знакомый мне барон де Жанлис.

Воцарившееся молчание послужило ей ответом.

— В последнее время я стала подозрительной, — продолжала Жанна, — может быть, даже чересчур. Но теперь я совершенно спокойна, зная, что нахожусь среди друзей.

В это время в комнату вошли дю Барта и слуги. Они принесли два глиняных сосуда с вином, отделанные цветной глазурью, кубки в виде виноградной кисти, стаканы из слоновой кости, украшенные вырезанными на них композициями мифологического содержания, и два высоких яйцевидных стеклянных кувшина, отделанные филигранью и украшенные у днища, посередине и сверху узорчатыми каймами с арабесками между ними.

— Что здесь? — спросила королева, пристально глядя на дю Барта и указывая глазами на глиняные сосуды с крышками.

— Вино, ваше величество.

— А это? — она кивнула на стеклянные кувшины, цвет содержимого которых явно указывал на то, что там не вино.

— Фруктовые соки, — не моргнув глазом, ответил дворянин. — Для дамы и наших юных принцев.

— Вы считаете, сударь, — усмехнулась королева, — что наши принцы еще дети и не умеют пить вина?

Дю Барта потупился. Он начал сознавать свой промах. Легкая краска смущения залила его лицо.

— Я полагал, ваше величество… Я думал, что…

— Наши принцы давно уже мужчины, милостивый государь, как же вы не разглядели этого? — произнес Конде.

— Прошу простить меня. Я сейчас же исправлю свою ошибку. — Дю Барта взял оба стеклянных кувшина и вознамерился выплеснуть их содержимое за окно.

— Постойте, сударь! — остановила его Жанна движением руки. — Поставьте кувшины на место. Теперь налейте в два бокала из того и из этого. Налили? И выпейте.

Дю Барта оторопело уставился на королеву, потом на мужчин, сидящих за столом. Все молча ждали, чем закончится эта необычная сцена. И тут он понял, чего от него хотят. Легкая тень улыбки скользнула по губам дю Барта. Не раздумывая, он выполнил требование королевы и осушил бокалы.

— А теперь вино, — приказала Жанна.

Дю Барта так же невозмутимо налил полный стакан вина и хладнокровно выпил его.

— Прошу простить меня, ваше величество, — заговорил он, — но я не сразу догадался о подоплеке этой сцены. Вы полагали, что я собираюсь отравить вас и вашего сына? Вы абсолютно правы, что подозреваете тех, кто вам не знаком, ибо только так в наше время возможно сохранить вашу жизнь, столь драгоценную для тех, кто с оружием в руках встал под ваши знамена. Эти меры предосторожности нелишни и здесь, поскольку известно, как широка шпионская сеть, раскинутая по всей Франции рукой Екатерины Медичи. Однако прошу вас, ваше величество, вспомнить один случай, который произошел с вами и принцем Генрихом Наваррским около трех лет тому назад в Бордо, когда там остановился королевский поезд. А когда вспомните, скажите, не ошиблись ли вы, подозревая меня в столь гнусном замысле.

Жанна долго смотрела на него, пытаясь оживить давний эпизод, потом, наконец, спросила, не меняя выражения лица:

— Вы имеете в виду роковой выстрел из окна?

— Именно так, ваше величество.

— Неужели вы и есть тот самый дворянин, который защитил меня от пули убийцы?

— Немудрено не узнать меня, ваше величество, ведь прошло столько времени.

— Это он, теперь я вспомнил его! — вскричал юный Генрих, бросаясь к дворянину. — Ле Лон сказал тогда, что этот человек выживет, и он выжил, мама!

— Я действительно плохо запомнила тогда черты вашего лица, мсье, — мягко проговорила Жанна Д'Альбре, с интересом глядя на молодого человека. — Но если это и в самом деле были вы, у вас должен остаться шрам от пули, которую выпустил в меня убийца.

Дю Барта расстегнул камзол, потом рубаху, и все увидели маленький, давно зарубцевавшийся шрам пониже правой ключицы.

— Клянусь чревом Девы Марии, это действительно пулевая отметина! — воскликнул Конде. — У меня есть точно такая же на левом плече.

— Я вспомнил, у того человека не было мизинца на левой руке! Покажите, сударь, вашу левую ладонь, — возбужденно попросил Генрих Наваррский.

Дю Барта медленно поднял руку. На левой ладони не хватало мизинца.

— Я потерял его около пяти лет тому назад в одном из поединков, — пояснил он.

Жанна встала и подошла вплотную к смущенному под устремленными на него со всех сторон взглядами дю Барта.

— Так это были вы, мсье, — повторила она. — Это вас я должна благодарить за свое спасение!

— Жизнь нашей королевы много дороже для моих собратьев, чем моя, — тихо, с поклоном ответил дю Барта.

— Настоящий ответ дворянина и истинного сына нашей Церкви, — заметил Колиньи.

— Объясните все же, как это произошло, — попросила Жанна.

Все потребовали того же, ибо лишь слышали о неудавшемся покушении на королеву, но никто не видел незнакомца из Бордо.

Дю Барта неловко улыбнулся и; слегка покраснев, рассказал:

— Все объясняется очень просто, ваше величество. Никому из ваших людей не пришло в голову взглянуть на окна особняка, расположенного напротив вашего дома, поскольку все взоры были устремлены на вас, на юного принца и свиту. На окна этого дома я смотрел потому, ваше величество… потому что…

— Почему же? — с любопытством спросила королева Наваррская.

— Потому что там живет дама моего сердца, — вздохнув, признался Дю Барта.

Жанна улыбнулась. За столом послышался негромкий смех. Дав время ему умолкнуть, рассказчик снова заговорил:

— Но ее муж был ревностным католиком и грозился убить меня, подозревая о наших свиданиях, которые происходили порою в стенах этого дома. Он ненавидел гугенотов и всегда нелестно отзывался о наших вождях, а однажды даже признался, что, выпади ему случай, он, не задумываясь, отправит на тот свет любого из них. А поскольку он был хорошим стрелком и в доме у него была пищаль, я и подумал, что такой фанатик не упустит удобный случай пустить пулю в грудь королеве протестантов и тем прославиться. Добрую четверть часа я смотрел на эти окна, надеясь увидеть либо мою возлюбленную, либо ее мужа-изувера. И вдруг, глянув в очередной раз, — о ужас! — увидел дуло пищали, направленное прямо на вас, ваше величество. Что же мне было делать в подобной ситуации, как не броситься вперед и не защитить грудью мою королеву? Так я и поступил, об остальном вам известно. Остается добавить, что мужа моей Алоизы в последствии поймали и разорвали на части; об этом мне рассказали позже, когда сознание вернулось ко мне.

И он умолк. Несколько секунд длилось молчание, которое как всегда нарушил Конде, любивший вставить острое словечко и этим разрядить обстановку:

— Надо полагать, ваша любовница не долго горевала о муженьке, ибо быстро нашла утешение в объятиях любовника-гугенота?

Жанна, взглянув на принца, укоризненно покачала головой.

— Ваша правда, монсиньор, она забыла о нем на другой же день, — улыбнулся дю Барта.

Комната содрогнулась от дружного хохота. Когда смех утих, королева произнесла:

— Как мне отблагодарить вас, сударь, за то, что вы сделали для меня и во имя нашей веры? Скажите, чего вы хотите, и я исполню ваше желание, если это в моих силах.

— Чего мне еще желать, кроме того, чтобы верой и правдой служить вашему величеству и нашему общему делу.

Она кивнула, но спросила:

— У вас есть мечта?

— Да. Умереть за ваше величество!

Жанна рассмеялась:

— Этого не потребуется, любезный дю Барта. Один раз вы уже умирали, но смерть отступилась, не посчитав возможным препоручить вашу душу седому паромщику. Больше она не придет. Но довольно об этом. Надеюсь, вы простили меня за то недоверие, которое я только что выказала по отношению к вам? Теперь я вижу, что ошибалась.

— О, ваше величество, — пылко воскликнул Огюст дю Барта, — припадая к руке королевы.

Жанна удивленно подняла брови:

— Хотите служить у меня? — спросила его Жанна. — Что вы скажете, например, о месте телохранителя при особе принца Наваррского?

— Прекрасно, матушка! — вскричал будущий король. — С этого дня я начну обзаводиться своей личной гвардией, и первым из моих будущих боевых друзей и соратников будет господин дю Барта. Что вы скажете на это, мсье?

— Скажу, что буду счастлив, сир, участвовать с вами во всех ваших походах…

— На том мы и порешим, — заключил Генрих Наваррский. — А господин Д'Эскар найдет себе нового адъютанта.

Дю Барта, поклонившись всем сразу, вышел, довольный своим новым назначением, и Жанна Д'Альбре стала рассказывать о том, как она оказалась здесь.

— Положение не из веселых, господа, — произнесла Жанна. — Католики активизировались, и теперь, разбившись на отряды, рыщут по дорогам Франции в поисках инаковерцев.

Конде кивнул и добавил:

— А ваша добрая приятельница Екатерина даже объявила награды за головы гугенотских вождей.

— Со мной она обошлась проще: она приглашала меня ко двору. Причем делала это так настойчиво, что это стало казаться мне подозрительным.

— Вы, разумеется, догадались, что это всего лишь ловкий ход с ее стороны?

— Я долго сомневалась и тянула время, но потом поняла, что она старается заманить меня к себе, и когда я, как муха, запутаюсь в ее паутине, она уже не выпустит меня, ибо я окажусь сильным козырем в ее игре. Кроме того, мне донесли, что Монлюк со своим войском совершает обходной маневр вокруг Гаскони. Стало ясно, что он намеревается захватить меня с Генрихом в плен и силой увезти ко двору. Единственным, что оставалось — немедленно бежать из Нерака на север, в Ла Рошель. Я могла бы укрыться в горах Наварры, но, отрезанная от всего мира, я не принесла бы никакой пользы нашему делу и походила бы на узника, живущего в королевской тюрьме на правах короля, не смеющего сделать из нее ни шагу. Верно, Анри? — и она повернулась к сыну. Принц поцеловал матери руку и ответил:

— Мы стали бы походить на медведя, обложенного со всех сторон охотниками в своей берлоге. И вроде жив и невредим — и выбраться нельзя.

Жанна продолжала рассказывать, как она пробиралась по дорогам Гаскони и Сентонжа, лавируя между отрядами католиков, будто между Симплегадами, и как ей помог в этом сенешаль Гиени, увеличив ее войско.

Тем временем оба юных принца переглянулись и отошли в сторону, где стоял столик с книгами.

— Мне кажется, нам с тобой есть о чем поболтать, Генрих, — вполголоса проговорил принц Наваррский.

— Совершенно верно, и эта минута настала, ваше величество, — ответил Генрих Конде.

— Величество? — переспросил принц. — Полно, брат, ведь мы по-прежнему добрые, старые друзья.

— Да, но ты — король.

— Пока жива моя мать, она — королева Наварры, я же только принц.

— Ты — король с тех пор, как умер твой отец. Разве Карл IX не король своей страны при живой матери — королеве?

— Тот не монарх, который позволяет своим подданным убивать друг друга только потому, что они по-разному молятся одному Богу.

— Это другой вопрос, и в твоих словах есть правда, но хотел бы я знать, Анри, что делал бы ты на месте Карла?

— Прежде всего, заточил бы мадам Екатерину в крепость.

— Собственную мать? — Конде усмехнулся.

— Я ведь не сказал, что отправил бы ее на плаху.

— Ну а потом?

— Потом таким же образом расправился бы с Гизами и в первую очередь — с кардиналом.

— Все?

— Нет. После этого я издал бы эдикт о свободе вероисповедания для гугенотов всей Франции и объявил бы протестантскую религию легальной наряду с католической.

— Сразу видно, если тебе и довелось бывать при дворе Екатерины Медичи, то на военных советах ты не присутствовал.

— Разве я сказал что-нибудь не так, кузен?

— В твоих трех ответах — три грубейшие ошибки.

— Вот как? — изумился Генрих. — Что ж, любопытно послушать, что думаешь об этом ты.

— Прежде всего, следует твердо усвоить одну простую истину: государством правит мадам Екатерина, без нее Карл — ничто, как цветок, сорванный с куста, на котором рос. К тому же она всегда была сторонницей мирных соглашений, и только наш мрачный южный сосед вместе с Гизами да римской церковью заставляет королеву-мать быть непримиримой с нами.

— Полно, кузен, уж не сочувствуешь ли ты дочери герцогов Медичи?

— Напротив, — горько усмехнувшись, ответил Конде, — мне ее жаль, ведь она лишена всякой свободы и всецело зависит от своих аристократов, которые и поддерживают ее в этой войне, да от Церкви, субсидирующей ее военные операции. Мы, в отличие от Екатерины, не зависим ни от кого. Наша партия свободна.

— Достаточно вспомнить о королеве Елизавете, — горячо поддержал брата Генрих, — и ее отходе от католицизма. Теперь Англия — протестантская страна, и все притязания правнучки Генриха VII на английский престол обречены на провал. Шотландские кальвинисты подняли восстание против Марии, и теперь она вынуждена искать спасения у своей соперницы.

— И нашла его, заметь, — продолжил Конде, — к большой радости мадам Екатерины, которой Елизавета пишет о том, что не даст в обиду протестантам ее невестку. Однако мы-то, брат, знаем больше об этом, нежели флорентийка. Королева Елизавета заключила свою соперницу в замок Лохливен, и той теперь уже не выбраться оттуда, если только в другую тюрьму. Королева не простит ей посягательства на свой трон и не отдаст его, хоть и говорят, что Мария имеет более законное право на царствование.

— Ну а что же, во-вторых? — спросил Генрих, желая выяснить вопрос с Гизами.

— Очень просто, — ответил Конде. — Мадам Екатерина пользуется Гизами как противовесом в борьбе с протестантами. Но вот посмотришь, как только лотарингские герцоги начнут брать верх, она станет заигрывать с нами, потом искать замирения и, наконец, призовет нас ко двору. Но, едва наша партия усилится, она снова приблизит Гизов. Кстати, они — это весомая часть ее армии, без которой не может существовать государство.

— Думается мне, — заметил Генрих, — что здесь все происходит как раз наоборот. Вспомни, как адмирал с твоим отцом едва не осадили Париж, и чем это кончилось? Миром в Лонжюмо. А потом, едва рейтары Казимира ушли из Франции, католики снова нарушили договор.

— Согласен, — кивнул Конде, — похоже, она и сама запуталась в этом вопросе.

— Ничуть. Эта хитрая лиса знает, что делает. Уверена, что все беды в ее государстве — от Реформации, а потому она будет бороться с нами до победного конца. Убежден, она что-то замышляет против нас, и очень скоро мы все убедимся в этом. Что же касается эдикта. Пойти на это — значит рассориться с Испанией и Римом, а сие идет вразрез с ее политикой. Но вот что я тебе скажу, кузен: когда я стану королем Франции, я такой эдикт издам и пойду войной на Габсбургов, ежели они станут мне перечить.

Конде удивленно, с некоторой долей недоверия и с оттенком насмешки на губах посмотрел на Генриха Наваррского:

— Неужто ты и в самом деле надеешься стать французским королем?

— Да, так сказала мне моя мать, и я верю ей.

— Но для этого надо стащить с трона Валуа! У нее ведь еще двое сыновей.

— Божье провидение не замедлит вмешаться в историю Франции, и коль мне это предначертано судьбой, то это сбудется. В Нераке я встретил цыганку, она сказала мне то же, что и моя мать: я буду королем.

Конде рассмеялся и похлопал брата по плечу:

— Ну вот, а ты еще удивлялся, когда я назвал тебя «вашим величеством». Выходит, я был прав?

— Брат мой, как только я сяду на трон, ты станешь моим первым министром.

— А вторым?

— Вторым будет адмирал, а твой отец — главнокомандующим.

— Браво, Наварра, но куда ты денешь принцессу Марго, ведь она тоже Валуа?

— Сплавлю ее в лучшем случае какому-нибудь государю, испытывающему потребность в непрерывных любовных утехах.

— А в худшем?

— В худшем случае женюсь на ней сам. Ох и чудная же будет невестка у моей матери! Кажется, весь двор уже повидал ее розовые ножки, но их еще не видели в Наварре. Я предоставлю своим гугенотам такую возможность.

— Помнится, ты восторженно отзывался о них во время путешествия по Франции, — улыбаясь, заметил Конде.

— Еще бы, кузен, ведь она каждый раз оголяла их до самого предела, когда об этом заходил разговор, и ей не терпелось похвалиться перед нами своими природными совершенствами. Ах, Конде, клянусь тебе, эти две березки будут моими, как только я вновь увижу ее.

— Да, но ты уже не будешь первым, Генрих.

— Догадываюсь. Но каким же: вторым, третьим?

— Боюсь, мой король, ты не войдешь даже в первую десятку.

— Черт меня подери, клянусь животом Христовым, недурной подарочек приготовит мне кузина Марго, если я соберусь жениться на ней, — и он от души расхохотался. — Но я не гордый, Анри, и не считаю целомудрие первейшей женской добродетелью. Однако хотелось бы знать, кто же все-таки был у нее первым?

— Говорят, им оказался ее родной брат, Генрих Анжуйский. Кажется, у них взаправду любовь.

— Вот даже как! — протянул Генрих Наваррский. — Влюбилась в собственного брата и тут же поспешила расстаться с девственностью! Хороши же нравы при дворе тетки Екатерины; впрочем, чему тут удивляться, коли она привезла с собою из Италии распущенность, ложь, лицемерие, пьянство и порок.

Между тем Людовик Конде рассказывал королеве Наваррской, как они вместе с Колиньи оказались в Ла Рошели.

Генрих тоже решил послушать, они с братом подошли к компании и уселись за стол.

— Наша армия спускалась по замерзшей Сене через Шампань к Бургундии. Нам на пятки наступала армия короля, численностью значительно превосходящая нашу, достаточно сказать, что одних только немецких и итальянских наемников в ней насчитывалось около десяти тысяч. Но она не завязывала с нами сражения, хотя и могла это сделать, а наши силы тем временем значительно увеличились близ Осерра. Однако мы были не в претензии — никто не хотел воевать: ни католики, ни гугеноты. В обеих армиях солдаты не получали жалования, остро ощущалась нехватка продовольствия и оружия, и они занялись открытым разбоем, опустошали деревни, мимо которых проходили. Доходило до того, что в поисках пропитания солдаты грабили церкви и дворянские усадьбы как свои, так и чужие. Мы надеялись тогда на помощь от английских протестантов, но ничего от них не получили: кажется, у них были свои проблемы с католиками.

Наконец одним прекрасным днем обнаружилось, что армия начинает таять. Солдаты, истосковавшиеся по земле и по дому, покидали ее, уходили и дворяне, земли которых, не обрабатываемые никем, приходили в запустение и не приносили урожая. В армии католиков положение было не лучшее. Однажды в наш лагерь прибыл парламентер с просьбой о встрече в Лонжюмо, где будет заключено перемирие. Нас с адмиралом это устраивало, этого хотел и король, коли сам запросил мира. С нашей стороны в Лонжюмо отправился кардинал де Шатильон, со стороны короля — маршал Монморанси. Король выразил согласие со всеми нашими пунктами, и 23 марта мы с адмиралом подписали мирный договор.

— Который, как мне кажется, — заметила Жанна Д'Альбре, внимательно слушавшая Конде, — не принес никаких результатов и вновь был нарушен католиками.

— Совершенно верно, мадам, — подтвердил Колиньи. — Я не зря назвал его «мир, полный вероломства». Обе партии распустили свои войска, но король сохранил свою штатную армию, и теперь, когда они почувствовали, что мы слабее, снова стали преследовать нас. По-прежнему продолжаются грабежи и зверские убийства протестантов. За лето они вырезали несколько тысяч наших братьев. Губернаторы провинций, с молчаливого согласия короля, объявили, что договор не распространяется на их владения, поскольку они принадлежат не королю, а принцам. Честное слово, можно подумать, что вернулись времена раннего Средневековья, когда каждый вассал был хозяином в своих владениях и не подчинялся синьору — королю.

— А что же вы? — спросила королева. — Какие меры приняли вы в ответ на это? Ибо всякое действие должно вызывать противодействие.

— Говорите вы, Ла Ну, — попросил адмирал.

— Государыня, — начал Ла Ну, занимавшийся сбором ополчения к югу от Парижа, — в ответ мы разрушали их церкви, сжигали иконы и мощи святых, дарохранительницы переплавляли, а самих священников топили в болотах и вешали на деревьях в Орлеане и Турени. Мы убивали их фанатиков и сжигали их на кострах. Мы мстили им за кровь наших товарищей.

— Весь юг с Нимом во главе встал на защиту истинной веры, государыня, — поддержал его Ларошфуко.

— Ним? — переспросила королева и улыбнулась. — Мне говорили, что этот город давно уже склоняется к Реформации.

— Совершенная правда, ваше величество, — продолжал Ларошфуко. — У него даже есть свои святые — покровители города — из числа приверженцев Реформации, там живут многие наши проповедники, и население на добрых три четверти состоит из протестантов.

— Да, да, — вспомнила королева, — я как-то останавливалась в Ниме, меня познакомили с Гийомом Може, и я слушала его проповеди в церкви Сент-Эжен и в городском парке.

— Так вот, этот город полностью в руках протестантов. Они выгнали своих консулов, расправились с епископом, разорили и сожгли все церкви и монастыри католиков, перебили почти всех папистов, а губернатора зарезали в постели и выбросили труп из окна. Пример Нима вдохновил другие города, и протестанты Монпелье, Бокера и Эгмонта взялись за оружие.

— Нам надлежит помочь нашим братьям, — воскликнула Жанна, — пока Дамвиль со своими жандармами не произвел расправу над ними! Мы сметем самого наместника вместе с его войском, сил у нас для этого достанет, а потом пройдем победным маршем по всему югу. Захватив его в свои руки, мы начнем наступление на Париж! Но продолжайте дальше, господа, я хочу услышать весь рассказ до конца. Что произошло на севере, Ла Ну, говорят, вы потерпели поражение?

— Мы направлялись во Фландрию на соединение с войсками Людвига Нассаусского. Маршем командовал Коквиль. Но Косее опередил его, встретив у Шомона, и разбил его войско, а самого Коквиля догнал в Сен-Валери, отрубил ему голову и отправил в Париж.

— Маршал де Косее должен умереть! — воскликнула Жанна. — Я хочу видеть его отрубленную голову!

— Он получит по заслугам, как и все, кто чернит и презирает истинную веру, ваше величество, — произнес Ла Ну.

— Что было дальше?

— Несколько дней спустя Альба разбил при Дуэ армию Людвига.

— Еще один прихвостень «черного манекена», заслуживающий топора, — прошипела Жанна Д'Альбре, не разжимая зубов.

«Черным манекеном», как известно, она называла Филиппа Испанского.

— Мне говорили, что после этого мадам Катрин решила взять Ла Рошель приступом. И, кажется, у нее это не получилось? Кто командовал войском на сей раз?

— Все тот же Косее, государыня.

— Черт бы его побрал! Нет, положительно, человека, который принесет мне его голову, я назову своим другом. Однако ларошельцы сумели все же отбиться?

— Мадам, город был столь надежно укреплен и так рьяно оборонялся, что Косее и в голову не пришло брать его штурмом. Екатерина решила отнять хитростью у нас последнюю нашу крепость, но, видит Бог, она слишком высоко ценит свой ум и недооценивает наш. Она приказала отрезать пути отступления к Ла Рошели нашему принцу, и, пока Косее стоял под стенами города, она послала в Бургундию Таванна. Это была ее отборная армия, состоящая из швейцарцев и гвардейских полков кардинала и маршала Монморанси. Таванн должен был схватить принца Конде и привезти в Париж живого или мертвого.

В это время адмирал присоединился к нашему принцу, но королева-мать не знала об этом, уверенная, что адмирал находится в Шатильоне, как он сам заверил ее в Лонжюмо. Знай она истину, она собрала бы все войска и бросила их в Нуайе. Здесь и крылась ее ошибка. К тому же Косее не получил указаний насчет того, как действовать в случае, если ларошельцы не откроют ворота, а потому пробирался обратно в Париж по Орлеанской дороге. Что стоило бы ему свернуть вправо на Нуайе и отрезать таким образом пути к отступлению адмиралу и Конде? Но Косее, прежде всего солдат, который привык действовать согласно приказу. Едва он миновал Орлеан, к нему явился гонец с письмом от короля. Тот приказывал ему отойти от стен Ла Рошели и, развернувшись, отправляться в Бургундию на помощь Таванну. Но Косее опоздал. Пока он перестроил свое войско и двинулся на Осерр, гугеноты были уже в Бери, — закончил Ла Ну и добавил, обращаясь к Конде:

— Продолжайте дальше вы, принц, ведь это за вами с адмиралом началась охота, но меня с вами в то время не было.

— Хорошо, Ла Ну, — согласился Конде. — Однажды в замок привели какого-то человека, он был оборванный и грязный, на нем не было ни обуви, ни шапки. Он сказал, что прибыл с сообщением от наших друзей и просит внимательно выслушать его. Когда мы попросили его сообщить имя того, кто его послал, он назвал капитана Лесдигьера.

При упоминании этого имени все присутствующие в комнате сразу оживились.

— Мне как будто знакома эта фамилия, — проговорила Жанна Д'Альбре, нахмурив лоб. — Где я могла слышать ее?

— Этот человек помог вам бежать из Лувра, мадам, он дважды, а теперь уже трижды спас мне жизнь, он помог устранить Франциска де Гиза, он дал нам кучу денег для наших наемников; это наш добрый гений, мадам, — подсказал принц.

— Я помню его, — воскликнул Генрих Наваррский, — мы встречались с ним в Байонне! Это он надоумил меня подслушать разговор флорентийки с испанцем.

— Теперь я вспоминаю, — сказала королева. — Продолжайте, Конде; какое же поручение дал Лесдигьер своему курьеру?

Глава 2Лесдигьер

Вот что передал на словах необычный посланец принцу и адмиралу. Таванн пребывает в полной уверенности, что Конде и Колиньи с их семействами и со всем войском станут пробираться через Шампань или Франшконте к германским протестантам, а потому почти все силы бросил именно в этом направлении, окружив полукольцом Бургундию с востока. Ему помог герцог Гиз с армией, высланный спешно королевой-матерью на помощь. И лишь небольшая часть католиков, но вполне достаточная для того, чтобы, пока придет подкрепление задержать гугенотов, если они все-таки попытаются пробиться на запад, направилась на границу Ниверне и к графству Шароле. Командовали этим войском численностью в тысячу всадников два капитана: первый был Лесдигьер, второго звали Монтескье.

Желая, несмотря на свое новое вероисповедание, помочь гугенотам, Лесдигьер по пути следования к заказанному месту составил план собственных действий. На рассвете в лагерь, которым командовал Лесдигьер, должен был прискакать дозорный и сообщить капитану о том, что протестанты пытаются выехать из Бургундии на границе с графством Шароле близ Отена. Лесдигьер помчится туда, а войско гугенотов тем временем, получив сигнал о том, что путь свободен (уже был приготовлен огромный костер, который осталось только поджечь), пересечет Ниверне севернее Ла-Шарите и скорым маршем направится в Ла Рошель. Когда Лесдигьер, якобы введенный в заблуждение дозорным, вернется на место, но дело будет уже сделано. Но перед этим Лесдигьер, никому ничего не сказав, послал небольшой отряд с целью пересечь Бургундию и узнать точное местопребывание гугенотов, а также их планы. Командовал этим отрядом его человек, который, руководствуясь данными ему инструкциями, объехал Нуайе стороной, и преспокойно направился к Стену. Здесь он пересек границу Ниверне, и в этот-то момент его и заметили дозорные, которые помчались один к северу, другой к югу, один к Лесдигьеру, другой к Монтескье. Переполошенные католики тут же вскочили на коней и помчались к Стену. И каково же было их удивление, когда они встретили свой собственный отряд, мирно расположившийся на отдых близ одной из деревень.

— Какого черта, Лесдигьер, вы притащились сюда, когда должны были охранять север Ниверне? — сразу же набросился на него Монтескье.

— А какого черта вы, Монтескье, приперлись сюда, когда дол лены были охранять горловину Бургундии близ Макона? — тем же тоном ответил ему Лесдигьер.

— В наш лагерь прискакал дозорный с сообщением об отряде гугенотов, выходящем из Бургундии севернее Стена.

— Представьте, и ко мне прискакали дозорные с тем же известием.

— Но чего ради… откуда взялся этот отряд? Кто посылал его туда и почему он здесь?

— Это я послал часть своих людей, дабы они прочесали Бургундию и выявили местонахождение гугенотов.

— Значит, вы знали? Какого же дьявола тогда вы примчались сюда?

— Дело в том, что я приказал им дойти до Шалона, вернуться назад и присоединиться ко мне на севере Ниверне. Но их капрал, видно, перепутал направления и вышел сюда. Откуда же мне было знать, что это не гугеноты?

— Эй, кто там! Позвать сюда капрала! Но зачем вам это понадобилось, Лесдигьер? И почему вы не предупредили меня?

— Разве вы мой начальник, Монтескье, что я должен предупреждать вас о всех своих замыслах и действиях?

— Да, но… мы действуем сообща и могли бы делиться друг с другом своими планами.

— Ах, мсье, признаюсь вам, я просто хотел отличиться. Я ведь недавно стал католиком и еще не имею от начальства никаких похвал, вот и захотел самолично выявить ставку Конде и обложить его лагерь шпионами, а потом доложить Таванну о том, что он тут же будет извещен моими людьми о каких-либо маневрах гугенотов.

— Ну и как, выявили?

— Сейчас допросим капрала и посмотрим, что он скажет. Кстати, заодно узнаем, зачем он расположился здесь со своим отрядом. Впрочем, поглядите, Монтескье, кажется, их привлекла река и они устроили купание. Видите, весь берег вытоптан копытами лошадей, а сами солдаты поспешно одеваются.

— Похоже, что так, — ответил Монтескье, прикрывая ладонью глаза от солнца. — Однако, как бы ни было жарко, они утратили бдительность и должны быть наказаны.

— Вы думаете? Что ж, так и сделаем.

В это время к ним подошел капрал.

— В чем дело, капрал? — сразу же набросился на него Лесдигьер, для пущей важности нахмурив брови. — Кто дал вам команду направляться сюда, ведь вам было приказано возвращаться назад, в сторону Осерра?

— Прошу простить, господин капитан, — виновато пролепетал капрал, поглядывая на своих солдат, с любопытством наблюдающих эту сцену, — но стоит невыносимая жара, солдаты вспотели, да мы все порядком устали, ведь сколько времени уже колесим по дорогам Франции в поисках их вождей… Вот и решили охладиться, да заодно и смыть дорожную пыль.

— Другого времени для этого ты не нашел, каналья!

— Да ведь разве найдешь другое время, господин капитан, — взмолился капрал, — сейчас, поди, опять на коней… и снова скакать неизвестно куда.

— Я вот охлажу тебя, как только вернемся домой! — пригрозил ему Лесдигьер плеткой, которую вытащил из сапога. — Кстати, удалось тебе что-нибудь выяснить?

— Никак нет, мсье, — ответил капрал, пожимая плечами. — Эти гугеноты будто сквозь землю провалились. Всем известно, что они здесь, но где именно — не знает никто.

— Ступай, бездельник, и помни, что ты будешь наказан за нарушение воинского приказа и самовольные действия.

Капрал опустил голову, повернулся и медленно пошел прочь.

— Капрал!

Он обернулся.

— Сажайте своих людей на коней! Мы отправляемся на исходные позиции.

— Черт возьми, сколько времени потеряно по вине этих остолопов, — проворчал Монтескье. — За это время гугеноты, надо полагать, выехали бы из Бургундии и были бы уже где-то у Буржа.

— Ну, это вряд ли, — выразил сомнение Лесдигьер. — Откуда им знать, что окружены со всех сторон! А потому они пребывают в данный момент в полном неведении и безмятежности. К тому же требуется немало времени, чтобы подготовиться к походу и выехать из Бургундии, да еще именно тогда, когда я или вы оставили свой пост. Подумайте, возможно ли это?

Но Монтескье все же беспокойно заворочался в седле и дал команду немедленно скакать обратно. На прощанье он сказал:

— Послушайте, Лесдигьер, я думаю, вы правы, и вряд ли Конде удалось бы вырваться из окружения за это время. Но все же давайте побыстрее вернемся на наши позиции и… не будем говорить никому о нашей оплошности. Иначе нас с вами разжалуют в солдаты, а если, упаси бог, Конде действительно решил предпринять побег в ваше или мое отсутствие, то… надеюсь, вы понимаете, Лесдигьер, чем для нас это может обернуться.

— Хорошо, мсье, — согласился Лесдигьер. — Давайте и в самом деле хранить молчание, дабы не поплатиться за сегодняшний подвиг своими головами.

И они расстались, отправившись один на север, другой на юг.

Так рисовал эту сцену в своем воображении Лесдигьер, и так оно все и случилось на самом деле. Конде, едва увидя дым от костра, тут же дал сигнал трогаться, и все войско гугенотов, никем не замеченное, благополучно перешло границу провинции и быстрым маршем направилось к Ла Рошели.

— Вы в известной степени рисковали своей жизнью, принц, — произнесла Жанна, едва Конде закончил говорить. — Ведь посланец мог быть подослан католиками, чтобы вынудить вас покинуть Нуайе и заманить в ловушку.

— Я подумал об этом, мадам, но мои сомнения рассеялись, когда этот человек извлек изо рта перстень, который покоился у него за щекой. Это был тот самый перстень, который я подарил Лесдигьеру после злополучной дуэли с герцогом Монморанси в Булонском лесу четыре года тому назад. Теперь он спас наши жизни.

— Из вашего рассказа я поняла, что этот молодой человек обратился в католическую веру. Как же вы можете доверять ему? Вполне вероятно, он специально вернул вам перстень, намекая, что не нуждается больше в ваших услугах, а этот посланец был всего-навсего шпион?

Конде улыбнулся. Улыбка тронула и губы адмирала. Жанна смотрела на них и догадывалась, похоже за всем этим кроется нечто другое, неведомое ей, но что именно — понять не могла. Однако ее острый женский ум подсказал ей, что она ошиблась в своем последнем предположении, и подтверждением тому послужили слова Конде:

— Наши жизни — вот доказательство честности капитана Лесдигьера. Он совершил благое дело. Его временный переход в католическую веру (он сделал ударение на слове «временный») принес нам ни много ни мало пятьсот тысяч ливров золотом, которые помогли нам договориться с Людвигом Нассаусским и герцогом Казимиром о предоставлении помощи. Жанна все еще не понимала, это было видно по ее лицу.

— Я думаю, адмирал, — произнес Конде, — теперь можно всех посвятить в обстоятельства этого дела, не боясь ни в коей мере очернить мсье Лесдигьера.

Колиньи кивнул, соглашаясь. И Конде поведал обо всем, что касалось свадьбы Лесдигьера и связанной с этим переменой вероисповедания.

— А этот Лесдигьер малый не промах! — воскликнул Генрих Наваррский. — Что скажешь, Анри? — и он повернулся к своему кузену, ища поддержку. — Но, клянусь посохом Иоанна Крестителя, он тысячу раз прав, этот капитан, и раз эта мера временная, то игра стоит свеч. Париж стоит мессы!

Пророческие слова. Сам того не подозревая, Генрих Наваррский произнес фразу, которую повторит слово в слово двадцать шесть лет спустя, стоя под стенами Парижа у Монмартрских ворот под именем первого короля династии Бурбонов Генриха IV.

— Что ж, — произнесла Жанна, улыбнувшись, — мне остается только пожалеть о своей необоснованной подозрительности и выразить сожаление, что я мало знакома с этим человеком.

— Вам еще представится возможность узнать его поближе, мадам, — заметил Конде, — ибо его имя уже на устах сильных мира сего, а его слава и известность разнеслись далеко за пределы Парижа.

— В самом деле, Конде? — Жанна почувствовала, как в душе ее просыпается чисто женский интерес, граничащий с безрассудным любопытством. — Вы меня весьма заинтриговали. Чем же он так знаменит, этот молодой человек?

— Тем, что активно вмешивается в политику Екатерины Медичи и наживает себе этим смертельных врагов и преданных друзей.

— Но ведь это весьма опасный путь, принц! Как он не понимает, что его могут убить, ведь это делается просто: один хороший удар шпагой или… несколько капель яда в бокале с вином…

Конде рассмеялся. Из вежливости или опасения обидеть королеву примеру принца никто не последовал, но улыбки слегка тронули губы мужчин. Жанна растерялась. Теперь она уже решительно ничего не понимала и глядела на принца, ожидая его объяснений, что Конде и не преминул сделать:

— Должен вам сообщить, мадам, что этот молодой человек является «первой шпагой Парижа», если не всего королевства.

— Вот как? — высоко подняв брови, протянула Жанна, еще больше заинтригованная этой таинственной личностью, с которой она хотя и бегло, но все же была знакома несколько лет тому назад.

Конде продолжал:

— Он неуязвим, будто его натерли волшебной мазью Медеи. Кстати, мсье Лесдигьер вот уже два года как принимает противоядия от сильнейших ядов, которыми продолжает потчевать своих недругов Екатерина Медичи. И этим он еще раз спас наши жизни в прошлом году, когда ваша добрая приятельница вздумала угостить нас с адмиралом сочными яблоками, напичканными ядом.

— Я слышала об этом инциденте, — проговорила Жанна Д'Альбре. — Так это он посоветовал вам принимать противоядия?

— Он, мадам.

— И это он привел к вам хирурга, который один смог распознать течение вашей болезни и поставить вас на ноги? Я имею в виду случай с дуэлью.

— Он самый, мадам.

— Жанна задумалась. Теперь все ее женское существо бурно восстало против несправедливости. Оказывается, весь двор и вельможи хорошо знают г-на Лесдигьера и даже имеют честь быть в числе его друзей или врагов, и только ей о нем мало что известно, поскольку видела она его лишь несколько мгновений, которые, надо признаться, улетучились из памяти. Так полагала Жанна, называя это про себя несправедливостью, и, сама того не замечая, безотчетно стала думать об этом человеке и возвращаться мысленно к разговору, который только что шел о нем. Ибо она, хоть и была королевой Наваррской, — строгой, чопорной, неприступной, как выражались современники, женщиной-воином и политиком, — оставалась все же истинной женщиной, не обременяла себя умерщвлением плоти, подобно монахиням, и мужчины в той или иной степени вызывали у нее определенный интерес, поскольку уже шесть лет она была вдовой. Тем не менее, она никогда и никому не поверяла своих чувств, тая в глубине души, а порою подавляя природные инстинкты и порывы страсти, коими подчас была обуреваема, как и всякая другая женщина. Упоминание о Лесдигьере возбудило в ней, помимо ее воли, живейший интерес, но она гнала от себя эти мысли, зная, что им здесь не место. Однако образ Лесдигьера, будто сотканный из тумана, как саваном все больше обволакивал ее мозг, и Жанна поняла, что теперь уже не успокоится, пока вновь не увидится с этим человеком и не удовлетворит этим свое любопытство, если, конечно, за этим не последует нечто большее. Едва эта мысль пришла в голову, как ее бросило в дрожь и она опустила глаза, боясь, как бы присутствующие не разглядели то, что, помимо ее воли, отразилось в них.

— Однако Конде, этот тончайший знаток женских душ, вмиг разгадал состояние Жанны и понял, о ком она думает, устремив отсутствующий взгляд в пространство. Дабы дать королеве время прийти в себя, чтобы это осталось для окружающих незаметным, он продолжил рассказ, привлекая тем самым внимание к себе:

— Мы беспрепятственно прошли всю Ниверне и углубились в Бери, севернее Буржа. Странно, но за нами не было никакой погони и мы благополучно переправились через Луару, а между тем католики Бургундии, надо думать, тут же поспешили известить Таванна о нашем отъезде.

Конде не знал, что, едва вернувшись на место, Лесдигьер обнаружил небольшой отряд католиков, поджидающий его; здесь были и именитые отцы города. Их военачальник тут же сообщил ему, что гугеноты вот уже полчаса как покинули Нуайе, и если организовать погоню, их еще можно догнать и перебить у Луары, где они наверняка потеряют свою боеспособность.

Положение осложнялось. Но Лесдигьер умел быстро принимать решения.

— Большой у них отряд? — спросил он.

— Полтысячи человек.

— Дьявол их забери, а у меня всего три сотни! Куда они направлялись?

— На Ла-Шарите. Там есть мост, по которому они, надо полагать, и будут переправляться через реку.

— Да, но пока они до него доберутся, к ним присоединятся новые отряды гугенотов, рыскающие по всей округе. Я не могу рисковать — силы наши малы, выступить — значит обречь моих солдат на поражение.

— Смерть еретикам! Что же делать, мсье?

— Надо послать гонцов к восточным границам графства Шароле, там стоит такое же войско, как и у меня под командой капитана Монтескье. Пусть они немедленно прибудут сюда. Как только мы соединимся, то немедленно бросимся в погоню.

— Отличное решение, господин капитан, — восторженно отозвались католики. — С вашего позволения, мы тотчас отправим трех человек с этим приказом.

— Отлично. Но я, пожалуй, пошлю своих людей, они быстрее доберутся до Шароле.

Католики переглянулись. Они не хотели упустить возможность проявить рвение в таком деле и этим снискать себе похвалу и стали упорно настаивать на своем.

Лесдигьер в душе улыбнулся. Его устраивал такой вариант, поэтому, немного поразмыслив для приличия, он согласился.

— Хорошо, пусть немедленно выезжают, а я тем временем пошлю несколько человек к маршалу Таванну. Когда он подоспеет со своими силами, мы уже догоним гугенотов и разобьем их. — И он махнул рукой. По этому сигналу трое всадников дали шпоры своим лошадям и взяли с места в карьер, направляясь на Пароле.

— Я посылаю их на всякий случай, — объяснил Лесдигьер католикам, смотрящим на него непонимающими глазами. — В дороге всякое может случиться, поэтому совсем не лишним будет перестраховать наши действия в плане поимки предводителей мятежников.

Католики согласно закивали головами.

— Мы захватим их вождей вместе с их семействами и отправим в Париж на суд короля, — продолжал Лесдигьер. — Междоусобные войны кончатся, ибо некому больше будет управлять еретиками. А нас с вами, господа, надо думать, ждет награда за поимку главарей.

— Да здравствует король! Да здравствует месса! Смерть еретикам! — завопили горожане.

— Кстати, назовите свои имена, чтобы король знал, кого благодарить за столь рьяное содействие в поимке вождей гугенотов.

Католики тут же охотно сообщили ему имена. Но тогда они еще не знали, что, вопреки ожиданиям, будут подвергнуты публичному наказанию плетьми, а некоторые из них будут в назидание остальным повешены. Такое решение вынесет бальи города, услышав из уст Лесдигьера и Монтескье рассказ о том, как «помогли» им именитые отцы и какой они сами получили нагоняй в связи с этим.

Дело в том, что трое посыльных, отправленных католиками в отряд Монтескье, так никогда туда и не добрались. Их опередили люди Лесдигьера, догадавшиеся еще на месте, но выразительному взгляду своего начальника, что надо делать; выстрелами в упор они уложили всех троих. Прождав довольно долгое время, католики забеспокоились и послали еще троих верховых, но и тех постигла та же участь. Наконец Лесдигьер, рассвирепев и обрушив град проклятий на головы вмиг присмиревших католиков, отправил своих солдат. Те вернулись обратно вместе с отрядом Монтескье только на другой день и между прочим сообщили, что видели на дороге шестерых посыльных мертвыми и нисколько не сомневаются, что это дело рук еретиков. Отцы города, узнав новость, попадали перед Лесдигьером на колени, умоляя о пощаде, ибо он пообещал массу неприятностей на их головы, если не удастся догнать войско протестантов.

Люди Лесдигьера, посланные им накануне, тем временем уже мчались к Таванну, а оба капитана во главе своих солдат бросились в погоню за беглецами. Но у берегов Луары выяснилось, что войско Конде переправилось значительно севернее моста Ла-Шарите, как и было договорено с Лесдигьером. Тут как на грех прошел ливень, и Луара поднялась. Теперь о броде нечего было и думать, кроме того, местные католики предупредили, что армия гугенотов насчитывает уже примерно около трех тысяч человек за счет беженцев, стекающихся к ним со всех концов вместе со своим скарбом, женщинами и детьми, которые размещались на повозках.

— Что будем делать? — спросил Лесдигьер.

Монтескье размышлял. Ему не хотелось бросаться в погоню за гугенотами, втрое превосходящего его численностью. И он сказал то, на что и рассчитывал Лесдигьер:

— Мы будем ждать подхода Таванна. Чего ради, в самом деле, подставлять под удар собственную голову, если можно подставить голову другого? Он маршал, ему и решать.

И они стали ждать на берегу Луары подхода основных сил. Когда Таванн подошел и они все вместе бросились в погоню, оказалось, что уже не войско, а целая армия протестантов во главе с Конде и Колиньи подходит к Сен-Максану. И когда Таванн остановился у ворот Ла Рошели, его встретили таким ураганным огнем из пушек, что он, потеряв за два часа чуть ли не треть своего войска, вынужден был отступить под стены Ниора. Однако вместо открытых ворот со стен замка раздался залп, что вынудило войско католиков укрыться в лесу. Ночью защитники замка сделали вылазку и перебили еще около трехсот человек, после чего Таванн, благоразумно обойдя армию Ларошфуко, с которой тот двигался на помощь Конде, устремился в Париж, чтобы просить короля о помощи иностранными наемниками: итальянцами, немцами и швейцарцами.

На этом Конде закончил рассказ, Жанна попросила адмирала высказать свое мнение по поводу предстоящих действий.

— По нашим сведениям, Д'Андело пробирается с севера на Пуату вместе с войском, которое он набрал в Нормандии и Бретани. Завтра мы выступим на соединение с ним; объединившись, мы займем Люсон, Сен-Максан и Ниор. Потом, когда вся область будет в наших руках, мы приступим к осаде Коньяка и Ангулема. Тем временем подоспеет из Прованса Д'Асье, которому мы вышлем навстречу войско с Ларошфуко. И уже потом, когда запад будет наш, мы двинемся на соединение с принцем Оранским, который ждет нас на востоке. Вы, ваше величество, останетесь в Ла Рошели под охраной солдат Ла Ну и будете мозгом этой операции, нашим командным пунктом, откуда будут отдаваться все распоряжения. Принц, вы останетесь с королевой; что касается меня, то завтра же я выступаю в поход.

Так они решили, и на следующий день своим выходом из крепости адмирал объявил войну королю и всему католическому миру Франции.

Глава 3Королевские дети

Париж. Лувр. Покои короля. Карл нервно ходит, стуча каблуками туфель, по выложенному квадратными плитами полу; руки заложены за спину, голова опущена, хмурый взгляд устремлен под ноги; на нем — коричневый костюм, расшитый золотыми нитями, на груди орден Золотого Руна; на голове — того же цвета, что и костюм, берет с короткими отогнутыми книзу полями и белым пером сбоку; шею охватывает узкий воротничок.

В кресле, стоящем посреди комнаты, — его сестра Маргарита Валуа. Рядом — стол, обитый зеленым сукном, на нем — карта Франции, утыканная булавками, помечающими очаги протестантского движения или места, уже захваченные гугенотами.

Волосы принцессы убраны назад и уложены в прическу, украшенную по окружности нитями жемчуга и драгоценными камнями; шея открыта, ее охватывает ожерелье из сапфиров и изумрудов. Лиф платья имеет глубокий вырез, открывающий край корсета, заложенного нагрудником, и обрамлен сверкающей нитью из драгоценных камней. От самого мыса лифа и до низу платья на фоне широкой полосы розовой ажурной вышивки спускаются две нити из жемчугов с самоцветами. Узкие рукава платья заканчиваются кружевными манжетами, на пухлых пальчиках красуются перстни. Похоже, в таком наряде она только что позировала Клуэ.

Не обращая на нее внимания, Карл продолжал беседу, похожую на монолог. Голос его дрожал. Маргарита с любопытством наблюдала за ним, сложив руки на животе.

— Наша мать что-то часто стала болеть. Боюсь, не случилось бы худшего. Рвота, кровотечения из носа и рта, изнуряющая лихорадка, оставляющая на теле желтые пятна, — не наследственное ли это у нее?

— Боишься, это передалось и тебе? От природы не уйдешь, брат, — легкая усмешка скользнула по губам Маргариты.

— Ага, и ты туда же! — вскричал Карл, остановился посреди комнаты, широко расставив ноги, и уставился на сестру. — Вы все хотите моей смерти, я знаю!

— Фи! Да с чего ты взял? — фыркнула пятнадцатилетняя принцесса, передернув плечиками.

— Потому что вижу! Анжу смотрит на меня, как стервятник с высоты полета на куропатку, да и Алансон косится так, будто бы я уже три года не отдаю ему карточный долг в десять тысяч ливров.

— Полно, брат. Все это бредни, плод твоего воображения, не больше, а на самом деле все тебя любят, и мы все твои «Servus humillimus»[1].

— Нет, Марго, не успокаивай меня! Они все стремятся к престолу, и Анжу — первый, как старший брат. Они только и ждут моего конца и рады бы ему… Видел я их гнусные рожи, когда они стояли у моего изголовья во время болезни. Это были мерзкие хари пьяных сатиров!

— Хм, ну а я-то тут при чем? — снова пожала плечами Маргарита и, захватив пальчиками несколько засахаренных орешков, лежащих в бонбоньерке на столе, отправила их в рот.

Карл бросился к ней и встал рядом:

— Пойми, сестра, я в большой опасности. Что делать мне, если наша мать умрет? Кардиналы Лотарингский и Бурбонский обещают быть верными моими советниками, но, сдается мне, они больше посматривают в сторону Анжу, которого мать сделала генераллисимусом своих войск и который уже теперь имеет большую популярность, нежели я. К тому же они ратуют за поголовное истребление гугенотов по всей стране, и мне приходится прислушиваться к их мнению и постоянно нарушать мир в королевстве. За все приходится расплачиваться мне одному, они же остаются в тени! Боюсь, дело обстоит гораздо хуже, и Гизы сами рвутся к престолу. Вначале они обласкают Анжу, а потом убьют его точно так же, как хотят убить меня. Странно, но он этого, кажется, не понимает, ослепленный блеском трона и ненавистью к своему брату.

— С чего вдруг эти мысли лезут тебе в голову? — удивленно спросила Маргарита и протянула руку за очередной порцией орешков. — Кардиналы и Немур радеют о благе королевства и дают тебе советы, продиктованные королевой, а не желанием самим занять твой трон.

— Все они плохие советчики, — устало выдохнул Карл и вновь принялся мерить шагами расстояние от одной стены до другой. — Вспомни, что пишет по этому поводу принц Конде.

— А что он пишет? — равнодушно спросила принцесса, всецело поглощенная уничтожением содержимого бонбоньерки.

Маргарита была безразлична к религии, ей непонятна и чужда была борьба католиков с протестантами, и она смотрела на вождей той и другой партии только как на мужчин, которых, в зависимости от победы на поле военных действий, можно будет использовать на «Венериных полях». Что касается католиков, то она уже почти никого из них не обошла своим вниманием, начав со своих братьев; теперь ее интересовали гугеноты.

— Он пишет, — продолжал Карл, — что все зло в королевстве исходит от плохих советчиков и протестанты подвергаются гонениям по их милости.

Маргарита вскинула брови:

— А что, разве он не прав? Во всяком случае, Конде не считает виновным в этом короля.

— А адмирал? — продолжал брат, несколько ободренный словами сестры. — Помнишь, как Таванн турнул его из Нуайе? Он заявляет, что это бегство похоже на повторение исхода из Египта богоизбранного народа и упрекает в этом опять же моих министров, и первого — кардинала Лотарингского.

Маргарита кивнула в ответ, сказав:

— Кажется, тебе писал еще и Д'Андело?

— Этот вменяет в вину королеве преследования гугенотов и выражает протест против нарушения договора в Лонжюмо.

— Вот видишь, и он тоже не думает о тебе ничего дурного. Нет, положительно, эти гугеноты славные люди и явно к тебе благоволят. Тебе не мешало бы окончательно замириться с ними и позвать ко двору. Хочется на них поглядеть.

— Ты же знаешь, с матушкой, братьями и нашими кардиналами это невозможно.

Маргарита вздохнула.

— Тем более что королева встала твердо на позицию силы по отношению к протестантам, — продолжал Кард. — Вспомни, как Альба отрубил головы графу Эгмонту и адмиралу Горну в Брюсселе. А наша мать, узнав об этом, заявила испанскому послу Д'Алаве, что это богоугодное решение, и она собирается проделать то же самое во Франции с главарями мятежников.

— И напрасно, — негромко проговорила Маргарита, покончив с орешками и облизывая свои сладкие пальчики, — для начала их не мешало бы использовать по прямому назначению.

— Что? — не расслышал Карл.

— Нет, ничего, это я про себя. Продолжай, признаюсь, я еще не совсем понимаю, куда ты гнешь.

— Вот почему, — снова заговорил Карл, — она так активизировалась и отправила Косее в Пикардию. Вот откуда взялась голова одного из их протестантских военачальников, которую маршал послал в Париж.

— И которую его любовница забальзамировала в память о незабываемых упоительных ночах, — подхватила сестра, приступая к коробке с конфетами. — Когда моему любовнику отрубят голову, я сделаю то же самое, если, конечно, он будет достоин этого.

— Ты ешь много сладкого! — вспылил Карл, как делал всякий раз, когда Маргарита желала себе другого любовника. — Тебя и так уже разнесло, шнуровки корсета скоро лопнут!

— Что поделаешь, — игриво ответила на это юная принцесса, — если мужчинам нравится пухленькое тело, а не две оглобли, привинченные к доске. Впрочем, тебе-то что волноваться. Ты не особо преуспел на Венериных полях любви, а твое место давно уже занято другим.

— Бессовестная шлюха! С тобой нельзя говорить о серьезных вещах, все твои помыслы только о любовниках, которым ты уже потеряла счет! Ты думаешь не головой, а тем, что у тебя между ног. Впрочем, разве не таковы все женщины?

Она насмешливо посмотрела на него и фыркнула:

— И это все, что ты усвоил из уроков своего наставника? Немного же ты набрался от него ума. Запомни, иногда бывает полезно подумать и тем, о чем ты говоришь. И потом, кто же виноват, что они один за другим покидают поле битвы, не в силах выдержать длительного штурма?

— Наша мать, кажется, мало порет тебя ремнем. Я сейчас позову ее, мы задерем твои юбки, и я сам возьму в руки ремень.

— А на большее ты не способен? — рассмеялась принцесса. — Лучше бы ты взял в руки то, что некогда составляло твою мужскую гордость, а теперь, увы, является твоим позором.

— Марго, Марго, — застонал Карл, отворачиваясь от нее, — ты бьешь по больному…

— Ну, довольно, братец, — снисходительно ответила она, — ведь не для того же ты позвал меня, чтобы мы оскорбляли друг друга.

Карл собрался с духом и вновь заговорил, не глядя на сестру. Впрочем, это было его отличительной чертой в любом разговоре.

— Ты не справедлива ко мне, Марго, и, уличая меня в моем бессилии, не понимаешь, что это — следствие лихорадки, которой я недавно переболел в Мадридском замке.

— Может быть и так, — согласилась Маргарита, — но матушка после этого заболела, и это доказывает лишь одно: наш род близится к вымиранию. Недалек тот час, когда он исчезнет совсем или оставит после себя столь хилое потомство, что оно не переживет даже период регентства.

Теперь она говорила серьезно. Карл понял это, остановился у стола и молча, слушал.

— Мы все неизлечимо больны, и ты сам это знаешь. Наш брат Франциск умер в возрасте семнадцати лет. Тяжелая, изнурительная болезнь — которой наградила его мать. Ты страдаешь припадками, кишечными расстройствами, теряешь сознание и по неделям надрывно кашляешь. Уж не хочешь ли ты сказать, что это проявление крепкого здоровья? А наш брат Алансон? Туберкулезник и рахит. Стоит вглядеться в желтый, нездоровый цвет его лица и станет ясно, что жить ему осталось не долго. Что касается нашего брата Генриха, то кое-какие симптомы наследственности у него уже замечаются. Несомненно одно: у него никогда не будет детей. Впрочем, по-видимому, как и у тебя тоже.

— Откуда тебе известно? — быстро спросил Карл, подошел вплотную к сестре и, вопреки обыкновению, пристально посмотрел в глаза.

— Откуда — ты и сам можешь догадаться, — она понизила голос почти до шепота и прибавила: — Ведь он был у меня первым, и это для тебя не секрет.

— Но… но… быть может, ты сама… я хочу сказать — не в состоянии… — также перешел на полутона брат.

— Ничуть не бывало, я проверялась у врачей. Они-то мне и сказали о его бесплодии.

— Но остаешься ты! Ведь ты у нас ничем не больна. Впрочем, — спохватился Карл и опустил голову, — это не спасает положения, твои дети будут уже не Валуа.

— Теперь тебе понятно? — Маргарита оглянулась на полог, за которым была дверь, и быстро прошептала: — Есть еще кое-что. Но я скажу тебе об этом, если ты поклянешься, что никто не узнает о нашем разговоре.

— Я готов, сестра.

Она взяла со стола требник, на обложке которого было вытеснено распятие, и протянула его Карлу.

— Поклянись же, брат.

Карл накрыл ладонью распятие:

— Клянусь, что ни одна живая душа не узнает о том, что я сейчас услышу. И пусть меня постигнет кара небесная, и да попадет моя душа в ад, если я нарушу данную клятву.

— Хорошо, — сказала Маргарита и вернула требник на место. — А теперь слушай. Тебе, конечно, известно, что у нашей мамочки есть свой личный астролог, Козимо Руджиери?

Карл кивнул: он знал об этом.

— Так вот, совсем недавно она поселила его в одной из башен Лувра, чтобы далеко не бегать за его предсказаниями. Она верит им безоглядно — и теперь наведывается туда чуть не ежедневно. Когда я узнала об этом, мне стало любопытно, чем они там занимаются и какие-такие секреты читает Руджиери на небесах через свою подзорную трубу. Я приказала, чтобы в отсутствие астролога проделали отверстие в одной из стен, и, когда оно было готово, стала подглядывать и подслушивать. Однажды я, как обычно, сидела у своего наблюдательного пункта и ждала визита нашей матушки. Была теплая звездная ночь — самая пора для составления гороскопов, колдовства и черной магии, чем так любит заниматься наша мать. Я услышала ее шаги на лестнице, потом скрипнула дверь, она вошла и…

— И?.. — Карл даже задержал дыхание.

— И очутилась в объятиях Руджиери.

Карл выпучил глаза и раскрыл рот; казалось, он задыхается, будто окунь, вытащенный из воды.

— Как! Наша матушка спит и с этим итальянцем тоже?

— Они обожают друг друга. И потом, разве она не женщина, разве не достойная преемница своих флорентийских предков, которые не прочь были отведать запретного плода даже с простолюдинами, притом не стесняясь в выборе места?

— Черт возьми… — пробормотал пораженный Карл.

— Но не это главное, — продолжала Маргарита. — После любовных утех они занялись своими колдовскими опытами, для чего она принесла по локону волос и по флакону крови каждого из сыновей. Они разожгли жаровню. Астролог начал колдовать возле огня, бросая туда попеременно то волосы, то кровь, потом он заглянул в какую-то свою дьявольскую книгу, подвел мать к окну, что-то показал ей на небосводе и сказал, что вместе с ее сыновьями закончится династия Валуа, ибо последний из них не будет иметь потомства.

Карл смертельно побледнел. Выходит, его будущее уже заранее предрешено. Их род вскоре угаснет, как погасла к утру, жаровня старого астролога, как с рассветом исчезают с неба звезды…

Он повернулся к Маргарите и схватил ее за руки:

— Сколько же лет осталось нам царствовать? Об этом он не сказал?

— Сказал. Двадцать лет.

— А я? Сколько лет осталось жить мне, если у меня еще двое братьев?

— Этого я не знаю, но, думаю, об этом хорошо осведомлена наша мать. Недаром она занимается колдовством в своей башне.

— Немедленно же спрошу ее об этом.

— Карл! Ты ведь дал клятву!

— Прости, я совсем забыл. — И он устало опустился в кресло, в котором только что сидела его сестра.

Они помолчали с минуту, и принцесса подумала, что брат, поглощенный невеселыми мыслями, уже забыл, зачем пригласил ее сюда, а, скорее всего, и о ее присутствии. Маргарита хотела было уйти, как вдруг тишину прорезал голос Карла, донесшийся будто из подвала:

— Теперь матушка не откажется от борьбы с ними. Она мстит протестантам за свое унижение, когда они пытались захватить ее в Мо. Она не простит им смерти коннетабля. Благо, у нее есть теперь средства для войны, она говорила, ей поможет Рим. А вся ответственность за кровь, которая прольется по ее вине, ляжет на меня, как и проклятия, которые посылают на мою голову гугеноты.

— Она прислушивается к советам своих маршалов и попов, — поддержала его сестра, — но не дает себе труда уяснить, что является в их руках только марионеткой. Едва силы протестантов возрастают, мать, следуя их советам, тут же ищет с ними замирения. Когда же гугеноты слабы, паписты немедленно нарушают перемирие и начинают их избивать. Честное слово, мне и то стыдно за такое поведение матери. Но чему удивляться, если кардинал неделями не выходит из ее спальни! А уж теперь, когда у них много солдат и денег, они вновь начнут войну, и снова польются реки французской крови…

— …которые я не смогу остановить даже своей властью короля, — мрачно закончил Карл, — ибо подвластен им и ей. А если я воспротивлюсь, они сметут меня со своего пути. Для нашей матери это не будет большой потерей, у нее еще двое сыновей, да и… любви ее к себе я не чувствую, в отличие от братца моего Генриха, которого она каждое утро и милует, и целует, только что не ложится к нему в постель.

— А уж, сколько слез, она пролила, когда отправляла его на войну! — поддакнула Маргарита.

— И ты тоже заметила? — сразу оживился Карл. — Ты проливаешь бальзам на мою душу, сестричка. Ведь именно за этим я и позвал тебя, чтобы поговорить о наших братьях.

Маргарита удивленно посмотрела на него, явно не понимая.

— Теперь, когда она сделала его главнокомандующим своих войск, — продолжал Карл, — стало ясно, что она благоволит ему больше, нежели мне; что и настораживает. Она жаждет видеть на престоле своего любимчика, и ты, Марго, должна мне помочь в борьбе против нашей матери и брата.

— Но ведь и тебя она любит тоже, — возразила сестра, — и если любовь ее к Генриху сильнее, то это вовсе не значит, что мать плетет против тебя интриги, собираясь заменить одного сына другим.

— Но я не умею управлять государством! — взмолился Карл с вымученной улыбкой. — Я не понимаю всех тонкостей политической игры, которую ведет моя мать, а ему, я уверен, она поверяет все свои секреты… Когда он вернется с войны, овеянный славой и почестями, она просто отравит меня и сделает королем его. Тем более что порою я пытаюсь сделать по-своему, а Генрих-то будет покладистым, послушным ее воле, и она знает это. Ах, Марго, я один, совершенно один в борьбе против них, а мне так нужны верные друзья, которые бы поддерживали меня в трудную минуту, узнавали бы замыслы моей матушки и сообщали мне, чтобы я знал, как действовать. Пойми, они собираются утопить Францию в крови ее сыновей, а я этого не хочу. Ты, как женщина, не можешь не сочувствовать мне, ведь твоей природе свойственны миролюбивая сущность и стремление к продолжению рода человеческого, а не к гибели его.

Теперь Маргарита поняла, чего хотел от нее Карл. Она должна стать шпионкой у своей матери и рассказывать ему обо всем, что творится без его ведома в будуаре королевы. Она должна превратиться в маленькую ручную болонку на руках у своей хозяйки, которая в ее присутствии не побоится обсуждать свои планы.

Она спросила брата, правильно ли поняла его.

— Ведь ты у меня умница, Марго, и я так люблю тебя, — шагнул к ней Карл. — Ты единственный человек, которому я мог излить свою душу.

— Хм, — подняла плечи Маргарита, — но ведь и Генрих любит меня. Что, если и он предложит мне то же самое? К примеру, он испугается, как бы ты из зависти не присвоил себе его должность главнокомандующего и сам не отправился бы на войну во главе своих войск, как это частенько любил делать наш дед Франциск.

Она как в воду глядела. Именно такой разговор и состоится у нее с братом Генрихом Анжуйским в следующем году после битвы при Жарнаке, когда все будут прославлять его как полководца, и точно такую же роль отведет Генрих сестричке Марго в отношении своего брата Карла IX.

— Вздор! — скорчив презрительную гримасу, отозвался Карл. — Вся его любовь к тебе сводится к тому, чтобы забраться в твою постель.

— А твоя? — хитро поглядела на него сестра.

Карл глубоко вздохнул как человек, собирающийся взвалить на свои плечи неимоверную тяжесть и взобраться с нею на гору.

— Ты ведь знаешь, Марго, я давно не сплю с тобой и, тем не менее, бешено ревную тебя к твоим любимчикам и своим братьям.

— Это верно, — произнесла Маргарита, загадочно улыбаясь.

— Моя любовь к тебе стала поистине братской, а потому я не как любовник, но как брат прошу тебя помочь мне и разузнать, не готовит ли наша матушка заговор против меня и не помышляют ли об этом мои братья. Так ты согласна помочь мне?

— Я сделаю то, что в моих силах, Карл, ибо действительно не желаю распрей между моими братьями и готова выступить миротворицей, если замечу между вами надрыв. Хотя тебе хорошо известно, каких трудов будет стоить мне любезничать с нашей матерью.

И она ушла.

Маргарита действительно боялась Екатерины. У нее отнимался язык всякий раз, когда нужно было о чем-то ее попросить или отвечать на ее расспросы. Она не выдерживала ее холодного взгляда и принимала как пытку трапезу, когда флорентийка собирала за столом свое семейство. Ее мутило от отвращения, когда мать щупала Марго, восхищаясь пышными формами дочери, или передавала ее в руки портным, которые как тараканы ползали по ее телу своими липкими пальцами, снимая мерки для нового костюма или платья. Она не любила свою мать, не чувствуя в ней подруги, возмущаясь бурными разглагольствованиями Екатерины всякий раз, когда та заставала ее с очередным любовником.

И все же Маргарита согласилась на просьбу Карла, ибо видела в этом своего рода протест и понимала, что вынуждена, будет находить контакт со своей матерью — лебезить, улыбаться, раскланиваться каждый раз при встрече с умильной миной на лице и постараться не возражать ей даже тогда, когда их мнения станут взаимно противоположными.

Но истинной причиной ее согласия была вовсе не просьба Карла. Дело в том, что ее матушка начала вести переговоры с иностранными послами и со своими фаворитами о будущем замужестве Маргариты. Вот для чего ей был необходим тесный контакт с матерью, ибо только в этом случае она имела право воспротивиться кривобокому прыщеватому жениху — принцу какой-нибудь державы — и подсказать матушке, кто ей мил на тех портретах, которые ей покажут, или кого хочет она сама. А без любви, пусть даже показной, без теплых отношений с матерью такое вряд ли возможно. Кстати, прикинувшись ласковым котенком, трущимся у ног Екатерины, можно будет подумать и о просьбе брата Карла.

Глава 4Два брата

Несколькими днями позже в спальне герцога Алансонского состоялась беседа двух братьев — Генриха Анжуйского и Франсуа Алансонского. Генрих вошел, когда младший брат, позавтракав, ласкал борзую, лежащую у его ног.

Франсуа поднял голову. Черные глаза смотрели с недовольством, граничащим, однако, с любопытством, губы презрительно выпятились вперед, нежные, холеные руки гладили собаку, косившуюся на вошедшего. Одет он был изысканно, по последней моде, законодательницей которой все чаще выступала Франция к неудовольствию испанского двора, диктовавшего свои вкусы. Костюм его представлял собою смесь красного с зеленым и был прошит сверху донизу золотыми нитями, запястья ладоней обрамляли накрахмаленные кружева рукавов голубой рубахи, шею туго охватывал узкий отложной воротник, голову украшал берет с белым пером сбоку. Франсуа не имел еще ни бородки, ни усов, его поза была уверенной, лицо дышало свежестью, речь лилась неторопливо, весь облик выдавал в нем вполне здорового, любящего жизнь юношу; одним словом, ничто не указывало на то, что этот принц, самый младший из сыновей Медичи, так никогда и не станет королем, потому что умрет от непонятной болезни даже раньше своего брата Генриха. Той же самой, симптомы которой наблюдались у Карла IX перед смертью.

Его брат Генрих, семнадцатилетний юноша, имел, наоборот, нездоровый цвет лица и выглядел более чахлым. У него уже намечалась бородка клинышком и тоненькая полоска усов — неотъемлемый атрибут его внешности. Его мрачный взгляд, хитрый и осторожный одновременно, выдавал в нем замкнутого человека, имевшего свои собственные тайны, не предназначенные для ушей других, а его постоянно ищущие что-то руки, которые по этой причине он всегда старался держать за спиной, характеризовали его как чрезвычайно нервного и неуравновешенного субъекта. Но, вопреки, казалось бы, сложившемуся о нем мнению, Генрих не станет жертвой болезни, как его братья, а будет царствовать долгих пятнадцать лет, пока не падет от кинжала убийцы.

Сейчас на нем был темно-синий, с разрезными рукавами бархатный камзол, из-под которого выглядывал белый отложной воротник сорочки, серые штаны с белыми лосиными панталонами в обтяжку и остроносые туфли с золочеными пряжками.

— Вам что-нибудь нужно, брат? — спросил Франсуа, не любивший, когда кто-либо мешал его занятиям.

— Зачем бы мне иначе появляться здесь? — ответил Генрих и, дойдя до одного из гобеленов, висящих на стене, остановился, широко расставив ноги и слегка раскачиваясь, по привычке сложив руки за спиной.

Франциск знал, что эта поза брата означает, что тот не хочет, но вынужден начать какой-то не совсем приятный для него разговор.

— Ну, как твоя борзая? — спросил Генрих, не глядя в сторону брата, из чего тот заключил, что его интересует вовсе не это, и начал он, как всегда, издалека.

— Она уже поправилась, — ответил Франциск, догадываясь, что вопрос относился к недавней охоте, когда вепрь поранил собаке клыком переднюю лапу. — Рана заживает, и моя Федра уже заметно меньше хромает.

— А ты сам? Кажется, ты свалился с лошади, когда мы возвращались?

— Пустяки. Моя кобыла споткнулась о корягу и припала на передние ноги, а я упал на груду мха, так что даже не ушибся. Я ведь говорил тебе.

— Да, да, — протянул Генрих, — но твой брат Карл… он ведь даже не подъехал узнать, что с тобой, хотя прекрасно видел твое падение.

— Что ж из того? Ему достаточно было услышать мое признание, что со мной ничего страшного не случилось. Чего ради он стал бы, в самом деле, поворачивать коня?

Генрих покосился на брата:

— Полагаешь, это пустяки? А вот мне видится другое. Карл понимает, что очень скоро вполне возможно мы предъявим свои права на престол. Он принадлежит в равной степени каждому из нас, а потому братец не слишком беспокоится за наши судьбы. Случись что с одним из нас, он и ухом не поведет, так ему будет спокойнее царствовать. Думаешь, без тайного умысла мать объявила меня главнокомандующим своих войск? Это в семнадцать-то лет!

И он выжидательно уставился на брата, ожидая ответа. Пожав плечами, Франсуа совершенно резонно ответил:

— А кого же ей было назначить на эту должность, как не своего сына? Одного из своих маршалов или Гизов? Которые, обладая такой могучей силой, смогут вместо гугенотов обложить Париж и взять его с ходу вместе со всем королевским семейством?

Это было правдой, но Генрих, желая настроить брата на нужное течение разговора, заявил:

— Ничуть не бывало. Карлу представился случай использовать эту возможность, дабы избавиться от меня. Ведь на войне всякое может произойти, могут убить любого военачальника так же, как и простого солдата. Вспомни Антуана Бурбона или Франциска Гиза.

Франсуа изобразил на лице недоумение:

— Но ведь они вместе с матерью решали этот вопрос! Уж она-то, наверное, разгадала бы замысел Карла, будь это его тайной целью.

— Ей-то что! Она пользуется мною как ширмой, заслоняющей от врагов ее Карла, короля Франции! А своих офицеров она расставила по всему полю, чтобы те защищали особу короля, будучи слугами у его брата и не имея, таким образом, ни повода, ни стремления к мятежу. Увидишь, она и тебя назначит каким-нибудь военачальником, дабы удалить тебя подальше, а если ты вдруг исчезнешь, она только вздохнет, а наш братец Карл обрадуется.

Франциск часто заморгал и уставился на Генриха:

— Ты полагаешь, она настолько сильно любит Карла, что готова пожертвовать даже жизнями других своих сыновей?!

— Да, брат, и мне это видно лучше, чем тебе. В последнее время она общается только с ним.

— Но ведь он король! — воскликнул младший брат. — С кем же ей еще быть, кому же давать советы и наставления по управлению государством, как не ему?

Возразить на это было нечего, но Генрих продолжал гнуть свое:

— Да ведь он безнадежно больной, и она знает это! В этом году он болел уже три раза, этот — четвертый. Он боится меня, Франсуа! Боится потерять трон, поэтому все его помыслы и сводятся к тому, чтобы убрать меня с дороги, а заодно и тебя.

Франциск ошарашено смотрел на брата, пытаясь уловить логику в его словах и не понимая еще, куда же клонит Генрих.

— Но что же нам надлежит делать в данной ситуации? — спросил он.

— Повторяю, наш брат долго не протянет. Матушка судорожно вцепилась в него, ибо при нем, безвольном и недалеком монархе, она чувствует себя хозяйкой положения. При мне она утратит свою власть, поскольку я умнее Карла, и она знает это. Звезда его скоро закатится, как предсказывал еще Нострадамус во время нашего путешествия, и, когда я стану королем, мне нужен будет верный советник и преданный друг, каковым должен быть ты. Ты живешь сегодняшним днем, Франсуа, а надо глядеть вперед и уже сейчас определять свое положение при особе будущего монарха. А потому я хочу спросить тебя: с кем ты? Со мной, или с Карлом, этим живым трупом?

Франсуа заколебался лишь на мгновение и ответил, вставая:

— Слова твои кажутся мне резонными, а потому скажу тебе: я — с тобой, Генрих.

— Ты сделал свой выбор, Франсуа! — воскликнул Генрих Анжуйский. — И поскольку мы пришли к обоюдному согласию, то нам надо уже сейчас выработать программу действий.

— Что же мы должны делать, брат?

— Делать должен ты, Франсуа, ибо меньше всего способен вызвать подозрение у нашей мнительной матушки.

— Надеюсь, это не связано… с заговором против Карла? — с трепетом спросил младший брат, ужаснувшись подобной мысли. — Тогда я не стану помогать тебе!

— Успокойся, никаких заговоров устраивать не нужно. От тебя требуется лишь одно: ты должен прислушиваться к разговорам, которые ведет матушка с Карлом или Карл — со своими маршалами и кардиналами, и передавать мне те сведения, которые покажутся тебе заслуживающими внимания.

— Словом, — пробормотал Франсуа Алансонский, — я должен шпионить?

— Не шпионить, но суметь распознать в словах и поступках людей, в обществе которых ты должен отныне находиться, действия, направленные против меня, а значит, и против тебя. Впрочем, твое дело — сообщить мне то, что ты услышишь, а выводы я сделаю сам.

— Но почему ты поручаешь это мне? Генрих, ты уже совершеннолетний, и матушка давно твердит, что тебе пора учиться управлению государством?

— Тем не менее, она не приглашает меня на свои Советы! Если же иной раз подобное случается, то речь там идет только о военных действиях против гугенотов.

— Да, но тем меньше оснований, что матушка будет обсуждать свою политику в моем присутствии.

— Напротив, это не вызовет у нее никаких подозрений. И если раньше ты сам, по собственному желанию уходил из зала, когда речь заходила о политике, считая это неинтересным для себя, то теперь должен будешь оставаться, мотивируя это тем, что ты уже не маленький и чувствуешь потребность приобщаться к основам внутренней и внешней политики. А если наша матушка заупрямится, я найду возможность натолкнуть ее на эту мысль. В конце концов, она привыкнет к твоему присутствию, что нам и нужно. Не говоря уже о том, что ты приобретешь необходимые навыки и опыт в умении управлять государством и людьми. Это пригодится тебе в дальнейшем, ибо я собираюсь сделать тебя своим первым министром, Франсуа. Ну что, теперь ты уяснил суть дела и понял, что от тебя требуется?

— Да, Генрих, ты прав, мне давно пора научиться распознавать как моих врагов, так и друзей.

— Я рад, что ты понял меня, Франсуа, и вот тебе моя рука! — воскликнул Генрих, бросаясь к брату.

И оба брата скрепили свой союз крепким рукопожатием.

Никто из них не предполагал тогда, что пройдет всего несколько лет и Франциск Алансонский из сегодняшнего союзника превратится в злейшего врага своего брата Генриха III, ослепленный властью и блеском трона. А семена этой вражды были посеяны в тот день самим Генрихом Анжуйским.

К несчастью, юный Алансон плохо усваивал уроки любви к ближнему, зато прекрасно учился по таким предметам, как лицемерие, вражда, предательство и убийство…

Довольный совершившейся сделкой, Генрих хотел было позвать брата пойти поиграть в мяч, как вдруг вошел начальник дворцовой стражи де Нансе и объявил, что обоих принцев желает видеть у себя королева-мать.

Братья переглянулись.

Увидев сыновей, Екатерина повторила им просьбу короля прибыть в Сен-Мор якобы к ложу умирающего (Карл действительно был серьезно болен). Тем временем все церкви Парижа трезвонили во все колокола о грозящей королевству опасности, а церковники служили душеспасительные мессы о выздоровлении короля. И когда Карл IX поправился в своей загородной резиденции, архиепископ Лионский возвестил с амвона собора Богоматери: «Господь желает сохранить жизнь короля, чтобы тот так же верно ему служил, как и раньше».

Вернувшись в Париж, Екатерина, вся во власти непримиримой ненависти к бунтовщикам, на которых она рассчитывала когда-то в своем противостоянии с испанцами и Гизами и которые теперь, по ее мнению, утратили силу национального духа, приступила к решительным действиям, направленным на борьбу с протестантами, и прежде всего к изменению состава правительства. По милостивому разрешению папы, духовенство обязалось выделить материальную помощь для «наказания еретиков» в размере 1 500 000 ливров. Однако канцлер Л'Опиталь и маршал Монморанси, известные миротворцы, возразили против таких мер борьбы, что и послужило причиной их немилости. Первого отстранили от дел, заменив кардиналом Карлом Лотарингским. Второму дали понять, что присутствие его в Королевском Совете отныне вовсе не обязательно, после чего он сам ушел, поняв, что решение о поголовном истреблении гугенотов принято.

Приступив к должности, новый кардинал тут же составил акт о полной нетерпимости к протестантам, в котором запрещалось проведение на территории страны любых проповедей и богослужений, кроме католических.

Король, памятуя, что гугеноты постоянно проявляют недовольство и учиняют мятежи, несмотря на терпимое к ним отношение, выраженное мирными эдиктами от января 1562 года и марта 1563 года, заявил о полной поддержке позиции кардинала. Гугенотам ставилось в вину, что они не вернули под власть короля мятежные города, призвали на помощь чужеземные войска, устраивают под прикрытием проповедей тайные вечери против правительства и существующей истинной религии. А потому отныне отправление любого культа, кроме католического, запрещается под страхом лишения жизни. Однако, желая в последний раз продемонстрировать свое миролюбие, Карл предложил всем бунтовщикам сложить оружие, пообещав им при этом свое прощение и полную неприкосновенность. Но, зная цену обещаниям короля, гугеноты ответили отказом. Несмотря на прошедший восьмилетний срок, ветераны все еще живо помнили и рассказывали новобранцам о событиях в Амбуазе.

Это было началом войны. Король встал и торжественно объявил об этом на Королевском Совете.

— Я сам отправлюсь в поход и лично возглавлю войско! — воскликнул Карл.

Франсуа Алансон многозначительно взглянул на Генриха, ибо слова короля опровергали смысл их недавнего разговора.

— Нет, сын мой, — возразила Екатерина, взяв за руку своего любимчика Анжу и подводя его к столу, — вы останетесь здесь. Одно ваше присутствие в городе должно вселять дух победы в парижан. Вместо вас поедет главнокомандующий, ваш брат Генрих.

Карл закусил губу. Игла ревности своим острым жалом кольнула его в сердце. Однако он не решился возразить матери; к тому же он не знал, что она поступила так, не желая давать слишком большую власть Гизам.

Теперь Генрих Анжуйский с торжеством поглядел на Франциска; тот понимающе, чуть заметно кивнул.

— Кстати, Анри, — продолжала Екатерина, — ты можешь взять с собой Франсуа. Пусть понюхает порох, это пойдет ему только на пользу.

И снова Генрих многозначительно посмотрел на Алансона. И так как младший брат явно колебался, не зная, что сказать, Генрих быстро ответил:

— Нет, матушка, будет лучше, если он останется здесь. Навоеваться он еще успеет, к тому же я не хочу подвергать его всяким случайностям, могущим произойти с нами в этом походе. И коли такие произойдут, то потеря одного сына не будет для вас столь тяжелой, как обоих сразу.

— Он прав, — неожиданно поддержал брата Карл, — пусть едет один, а Франсуа останется дома. Он еще слишком юн, и не надо, чтобы он стеснял своим присутствием главнокомандующего.

— А что вы скажете, сын мой? — обратилась Екатерина к Франциску Алансонскому.

— Повинуясь воле его величества, а также старшего брата, я останусь подле вас, матушка, — ответил Франсуа, кланяясь.

— Что ж, поступайте, как знаете, — произнесла Екатерина. — Ну а что касается вас, Генрих, то на днях вам предстоит выступить с войском в Этамп, а потом к Пуатье, где вас будет ждать герцог Монпансье со своими солдатами. Объединившись, вы начнете поход на Ла Рошель. После того как Таванн проворонил Конде, все вожди гугенотов собрались там, и надо покончить с ними одним ударом.

В это время доложили о приходе маршала де Таванна. Екатерина, кардиналы Лотарингский, Бурбонский (родной брат Людовика Конде) и герцог де Немур переглянулись.

— Вот он и сам пожаловал, — проговорил Карл Бурбонский.

Кардинал де Гиз повернулся к королю:

— Выслушаем его, ваше величество. Уж теперь-то мы узнаем, кто был виновен в том, что мы упустили Конде в Нуайе.

Глава 5Без вины виноватые

Вошел Таванн, но не один. Рядом с ним был еще один человек — капитан Монтескье. На лице маршала следы гнева, усы грозно топорщатся в стороны, рот перекошен. Капитан бледен, в глазах отчаяние, на лице — смущение.

— Подойдите ближе, маршал, — властно приказала Екатерина. — Сюда, к самому столу. Где теперь ваше войско?

— К югу от Парижа, государыня, и растянулось от Шартра до Фонтенбло, защищая столицу от внезапного вторжения врага.

— Как вы сказали, от внезапного вторжения? Вы полагаете, положение столь серьезно? Кто же, по-вашему, может напасть на Париж, если вожди гугенотов все в Ла Рошели?

— Не все, ваше величество, остались Д'Андело и Субиз. Они прибыли из Англии и теперь во главе войска двигаются с севера на юг в сторону Ла Рошели. Конде с адмиралом, по-видимому, их ждут, но в Пуату стоит герцог Монпансье, он не позволит им соединиться; уже сейчас гугеноты, боясь его, не смеют носа показать из Ла Рошели.

— Вряд ли Д'Андело сунется сюда, маршал, — проговорила королева. — По моим сведениям, у него недостаточно сил для того, чтобы взять Париж. Отправляйтесь лучше на юг, Немур говорит, будто Д'Асье движется из Прованса на помощь ларошельцам. Это так, герцог? — и она посмотрела на Немура.

— Совершенно верно, мадам. Необходимо встретить их на границах Гаскони, пока Конде не получил значительного подкрепления.

— Вы поняли, Таванн?

— Да, ваше величество.

— Отправляйтесь немедленно. Но прежде объясните нам, как вы упустили Конде. Кстати, кто это с вами?

— Капитан Монтескье, мадам. Они вдвоем с капитаном Лесдигьером должны были охранять западные ворота Бургундии и не дать, таким образом, улизнуть Конде и Колиньи, если бы тем вздумалось удирать именно этим путем.

— И что же сделал Конде? — спросила королева.

— Он именно так и поступил, — опустив голову, ответил Таванн.

— Браво, маршал, кто бы мог подумать! Вы, конечно, не могли этого предвидеть?

— Ему оставался единственный путь к спасению — через восточную границу Бургундии выйти на соединение с принцем Оранским. Именно на этом направлении я и сосредоточил свои главные силы, но часть войска все же послал на запад. И именно это место выбрали гугеноты для бегства из Нуайе.

— Почему, как вы думаете?

— Точно не знаю, мадам, но догадываюсь, что, будучи предупрежден о такой расстановке наших сил, он и сумел обмануть нас.

— Кто же предупредил его, Таванн? Уж не вражеский ли лазутчик завелся в вашем окружении?

Таванн молчал, не зная, что ответить.

— Господин Монтескье, а что скажете вы? — спросил король. — Чем объясните, что войско протестантов беспрепятственно миновало ваши кордоны и переправилось через Луару?

— С позволения вашего величества, — поклонился Монтескье, — я расскажу, как сие случилось, и вы поймете, что ни моей, ни вины Лесдигьера здесь нет.

— Рассказывайте. И помните, если вас уличат в обмане и пособничестве протестантам, сурового наказания вам не избежать.

С видом обреченного, Монтескье подробно изложил все, что произошло в тот самый день, когда выяснилось, что Конде с войском благополучно избегнул ловушки. Едва он закончил, как герцог де Немур тут же спросил:

— Где этот капрал сейчас? Вы допросили его? Почему не привели сюда?

— Ваша светлость, — ответил Монтескье, — капрал таинственным образом исчез на другой же день.

Это было правдой. Так приказал тому Лесдигьер, справедливо полагая, что вина в любом случае ляжет на капрала, а потому ему надлежит незаметно исчезнуть и, переодевшись в крестьянскую одежду, пробираться в Ла Рошель к своим собратьям. Только так он сможет избежать виселицы. Капрал так и сделал, и теперь «крайним», за неимением подлинного виновника, оказался Монтескье. Его тут же обвинили в том, что он не смог должным образом рассредоточить своих солдат по западной границе Бургундии. Он попытался оправдаться тем, что у него было мало людей, и тут Таванн, почувствовав, что сейчас примутся за него, заявил, что предупреждал обоих капитанов о городском ополчении Отена и Осерра, которое и надо было привлечь для защиты границ.

Таванн лгал. Такого приказания он не отдавал. Но если бы Монтескье сказал сейчас об этом, то, во-первых, ему бы не поверили, а во-вторых, Таванн впоследствии сжил бы его со свету, если до того король не отправит его на галеры. К тому же дело оборачивалось выгодной стороной и для самого Монтескье. Рассудив так, капитан, не моргнув глазом, ответил:

— Это так, но города не оказали нам помощи, а их старейшины объяснили это тем, что у нас достаточно и своих солдат, в то время как им самим нужны люди для отражения возможного нападения гугенотов.

— Это необходимо проверить, — произнес кардинал Лотарингский. — Если окажется, что дело обстоит действительно так, мы снимем подозрения с господина Монтескье. Позвольте, сир, я отдам необходимые распоряжения?

Король кивнул.

— Господин Нансе! — крикнул кардинал.

В дверях тут же показалось непроницаемое лицо начальника дворцовой стражи.

— Немедленно пошлите человека в Осерр и Отен. Пусть выяснит, действительно ли к их городским старшинам обращались с просьбой о помощи людьми солдаты, стерегущие западную границу Бургундии. Как только узнает, пусть тотчас возвращается.

Нансе поклонился и исчез.

Капитан почувствовал, как сердце его проваливается. Этого он не предвидел и в отчаянии взглянул на маршала, ожидая, что тот поможет ему, но лицо Таванна было безучастным, ни один мускул на нем не выдал ни его мыслей, ни его волнения. И Монтескье понял, что он пропал, если не случится нечто, что поможет ему выкрутиться из создавшегося положения. Между тем Карл Лотарингский продолжал развивать свою мысль:

— И тем легче будет перенести это подозрение на капитана Лесдигьера, ведь, по утверждению Монтескье, именно ему пришла в голову эта дурацкая мысль с дозорным отрядом. Не кроется ли за этим нечто большее? Не было ли это подстроено специально? Ведь Лесдигьер в прошлом гугенот! Кто даст гарантию, что он тайком не помогает своим бывшим собратьям по оружию и что все происшедшее — не его рук дело?

Монтескье сразу же понял, если Лесдигьера потянут к ответу, то, стараясь выгородить себя, тот расскажет, как он, Монтескье, бездумно оголил границу у графства Шароле во время ложной тревоги, а затем не бросился в погоню за гугенотами у моста Ла-Шарите, как советовал ему Лесдигьер, а стал дожидаться подхода Таванна, что и позволило гугенотам оторваться на значительное расстояние, а потом и вовсе скрыться за стенами Ла Рошели.

О том же думал и Таванн. Ведь Лесдигьеру ничего не стоит сказать, что вместо обещанных полторы тысячи солдат Таванн выделил им меньше тысячи. А когда сообщит, сколько времени они с Монтескье дожидались Таванна, то сразу станет ясным, что маршал особенно не торопился, в противном случае он смог бы догнать гугенотов у Пуатье или Сен-Максана. Дело в том, что солдаты маршала с его молчаливого согласия рассредоточились по деревням и занялись откровенным грабежом местного населения, ибо давно уже не получали положенного жалования и были голодны. На самом же деле их деньги лежали в сундуке у Таванна вот уже десять дней и вряд ли когда-нибудь перекочевали бы в карманы солдат.

И они оба, Таванн и Монтескье, тут же рьяно бросились в защиту Лесдигьера. По словам Монтескье выходило, будто бы затея с дозорным отрядом — дело рук его самого. Он не забыл рассказать о том, как католики Бургундии, вопреки желанию Лесдигьера, посылали своих людей за помощью к нему в отряд и как ни один из них не вернулся обратно, что и послужило причиной промедления в соединении отрядов обоих капитанов. Скорее всего, именно среди них были шпионы. Он упомянул также о том, как Лесдигьер рвался переправиться через Луару и броситься в погоню за Конде, но он, Монтескье, решил не рисковать людьми и дождаться подхода основных сил.

Таванн также постарался отвести подозрения от Лесдигьера, уверив собравшихся, что именно он, Лесдигьер, послал своих людей к нему за помощью, а также назвал имена тех, по чьей преступной халатности было упущено столь драгоценное время, когда Монтескье давно мог быть рядом с ним, и они бросились бы за беглецами.

— Ну вот! — вскричал Карл. — Я так и думал, что мсье Лесдигьер рьяно несет королевскую службу и совершенно невиновен, несмотря на недружелюбные высказывания не которых в его адрес. Полагаю, так думают все собравшиеся. Не правда ли, господин кардинал? Но, глядя на ваше лицо, можно подумать, будто вы только что побывали в руках у Демошареса.

Кардинал что-то пробормотал в свое оправдание, но его уже мало кто слушал. В конце концов, присутствующие уверились в полной невиновности Лесдигьера, и только Карл Лотарингский продолжал хмуриться.

Наконец, когда допрос был окончен, Екатерина сказала:

— Господин Монтескье, мы не снимаем с вас вины за содеянное, и отныне вы будете находиться под строгим наблюдением маршала де Таванна. Только героическим поступком во славу римско-апостольской веры вы искупите свою вину, и, когда это случится, мы снимем с вас все подозрения.

— Что же я должен сделать для этого, ваше величество? — пролепетал Монтескье.

— Убить одного из вождей гугенотов и принести нам его голову! — воскликнул Карл Лотарингский. — В противном случае вас неизбежно ждет наказание вплоть до отсечения головы. Вам понятно, капитан?

— Монсеньор, я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть ваше доверие!

— Ступайте, господа, — махнула рукой Екатерина, — и помните, что король ждет от вас героических поступков во славу святой веры.

Оба раскланялись и вышли. Таванн тут же подозвал к себе одного из офицеров:

— Девальт, вы немедленно отправитесь в Бургундию. На дороге вы встретите всадника; убедитесь, что он едет в Осерр и Отен, и убейте его! Потом возвращайтесь, завтра мы выступаем на юг.

Офицер взмахнул шляпой и исчез.

— А потом? — спросил Монтескье. — Что будет потом?

— Это уже не ваше дело, капитан. Я буду действовать через своих людей. Вы же думайте, как лучше исполнить поручение, данное вам кардиналом. Это в наших интересах, как вы понимаете.

— Я убью этого Конде! — воскликнул Монтескье, сжав кулаки. — Клянусь крестом Иисуса, я убью его, мсье!

— Похвальное стремление, капитан, — криво усмехнулся Таванн, — но сначала доберитесь до него.

Когда Таванн и Монтескье ушли, кардинал продолжал «наступать» на Лесдигьера, ибо этот человек давно уже не давал ему покоя.

— Чего ради эти двое его защищают? — заговорил он. — Уж не думаете ли вы, государыня, что он и в самом деле столь чист, как они пытаются убедить нас?

Королева долгим взглядом посмотрела на него:

— А почему бы мне так и не думать, ваше преосвященство? Всем известна ваша давнишняя неприязнь к этому молодому человеку, вот вы и ищете теперь повод обвинить его в вероломстве. Прошлое давно забылось, сейчас он католик, добрая половина королевства ежедневно меняет веру, чего же вы хотите от него?

— Но задумывались ли вы над тем, что послужило причиной к такому шагу с его стороны?

— Лесдигьер искренне любит своего короля и его семейство и, не желая конфликта с ними, а также заботясь о своей будущей карьере, сменил вероисповедание. Что же тут странного, господин кардинал?

— Причина его отхода от прежней религии совсем другая, — настаивал кардинал. — Он собирался жениться на своей любовнице, у которой убили мужа, но, не будучи католиком, не мог этого сделать. А узнав, что она обладает большим состоянием, доставшимся ей по смерти мужа и родного дяди, он тут же принял мессу и женился на ней.

— Ну и что же? — пожала плечами королева. — Вам застит глаза его теперешнее богатство, что вы так ополчились на него? Быть может, вы мечтаете прибрать его к своим рукам?

Карл де Гиз не сразу нашелся, что ответить. Наконец выдавил из себя:

— Мои помыслы лишь о чистоте веры и устранении греховных мыслей и побуждений у некогда заблудших, но вновь обращенных в лоно римской церкви…

— Вы считаете это греховным побуждением? — рассмеялась Екатерина. — Да на его месте так поступил бы любой дворянин нашего королевства, включая сюда и вас, ваше преосвященство, или я не права?

Кардинал покраснел, голос его задрожал:

— Мадам, я не настолько глуп, чтобы, забыв о своем духовном сане, жениться на одной из фрейлин принцессы Дианы!

— Ну-ну, не сердитесь, — улыбнулась королева-мать, — это была всего лишь шутка, не более.

— Мадам, мне, как вашему министру, оскорбительны подобные высказывания в мой адрес, и я прошу вас в дальнейшем почтительнее обращаться с кардиналом Карлом Лотарингским.

— Что?! — королева вскочила с места, глаза ее засверкали гневом. — Да как вы смеете! Вы забываетесь, ваше преосвященство! Вы здесь только потому, что я этого хочу. В отличие от вас, я — принцесса Французского и Флорентийского домов и законная правительница этого государства, утвержденная самим папой!

— Государыня, я не хотел вас обидеть, — уже мягче ответил кардинал. — Я хотел лишь сказать, что мне неприятно ваше обращение с моей особой…

— Вы будете терпеть его до тех пор, пока мне и королю это будет угодно. В противном случае Его величество король Франции вас не держит!

— Кажется, настала пора прекратить вашу перепалку! — воскликнул король, стукнув по столу канделябром. — Стыдитесь, господин кардинал, и вы, матушка… ведь мы здесь не одни. — Он намекал на кардинала Бурбонского и герцога Немурского.

— Мы можем поклясться, что ничего не видели и не слышали, сир, — поспешно заверили оба.

— Теперь я обращаюсь к вам, сир, — произнес Карл Лотарингский, глядя на короля. — Меня все же беспокоит та легкость, с которой господин Лесдигьер стал католиком. Здесь что-то нечисто. Не мог он из-за денег, которых у него и так предостаточно, изменить вере своего отца.

— Вы опять об этом? — повернулся к нему король, и лицо его вспыхнуло гневом. — Какого черта вам дался этот Лесдигьер? Не допускаете, к примеру, вы, что постель мадам де Савуази настолько горяча, что кружит голову и заставляет переменить веру? Нет, клянусь Богом, если так и дальше пойдет, то всем гугенотам, которым мы предложили поменять вероисповедание и быть посему прощенными, незачем это делать. Поскольку господин кардинал не поверит ни одному из них и каждого отправит на костер только потому, что он когда-то был протестантом. Таким манером вы уничтожите половину королевства, ваше преосвященство, и добьетесь того, что вас некому будет кормить.

— Но останется другая половина, сир, и они будут подлинными сынами церкви.

— А кого вы пошлете в поход, — вспомнил Карл разговор с матерью, — если Филипп Испанский вкупе с папой вздумает превратить Францию во вторые Нидерланды? Или вы думаете, что выступите с десятитысячным войском против стотысячного войска Габсбурга?.. Оставим этот разговор. Совет окончен. Все свободны.

Глава 6Тень инквизиции

Однако кардинал не успокоился на этом и, пробираясь в носилках к себе домой на улицу Катр-Фис, не переставал думать о том, как ему уличить Лесдигьера в измене и отомстить, таким образом, еще одному из убийц своего брата Франциска, а что это было именно так, он ни минуты не сомневался.

Но, не имея возможности побеседовать с Лесдигьером лично, да, впрочем, и не желая того, он решил приступить к исполнению задуманного путем воздействия на его жену и от нее узнать то, чего добивался. А знать он хотел следующее. Существовала ли ее связь с гугенотом еще до событий в Васси? Отсюда следовал вывод: именно она предупредила любовника о том, что Гиз поедет мимо Васси в тот злополучный день, когда протестанты устроили там свое сборище. Зачем Лесдигьеру понадобились деньги вдовы барона? И последнее: не он ли убил мужа Камиллы, чтобы завладеть ее деньгами, а потом передать их гугенотам? Ради этого стоило поменять веру. Вернуться обратно никогда не поздно, так делали многие. Однако, зная, что ответов на эти вопросы ему самому не получить, кардинал решил привлечь к этому делу святую инквизицию, которой ничего не стоило объявить баронессу колдуньей и ведьмой и сжечь на костре. Но для начала к ней применят способы устрашения, именуемые пытками. А еще раньше пригрозят отлучением от церкви, самым страшным наказанием, ибо «отлучение, так же как и анафема, лишает душу верующего спасения и осуждает его на вечное горение в геенне огненной».

На следующий день кардинал позвал к себе во дворец Камиллу, но, как он и предполагал, она ничего ему не сказала. Единственное, что удалось узнать, — Камилла была знакома с Лесдигьером еще до резни в Васси. Здесь баронесса должна была сказать правду, ибо истину установить было проще простого, стоило опросить несколько придворных.

Поняв, что он больше ничего из нее не выжмет, кардинал отпустил мадам де Савуази, и та, счастливая, вернулась домой, довольная тем, что так легко отделалась. Однако радость ее была преждевременной. В этот же день кардинал встретился со святым отцом ордена иезуитов Амоном Барресом, некогда доминиканским монахом, а ныне — тайным агентом инквизиции.

Надо сказать, что именно в то время во Францию были отправлены иезуиты, которые открыли в Тулоне, Тулузе, Лионе и Бордо специальные школы шпионажа для борьбы с инаковерующими. Особо бурную деятельность развил в этом направлении некий проповедник Эдмон Ожье, чье имя за короткое время приобрело во Франции большую популярность среди католиков. Его «Катехизис» в одном только Париже разошелся тиражом в несколько десятков тысяч экземпляров. Были и другие богословы, повсеместно призывающие верующих сплачиваться в отряды и беспощадно уничтожать протестантов, не делая исключения ни для женщин, ни для детей. Именно эти беснующиеся монахи-проповедники и разожгли во Франции третью гражданскую войну.

Одним из таких ораторов, шпионом и доносчиком, и был иезуит Баррес, яркий представитель «Дружины Иисуса», основанной неким испанцем Лойолой для борьбы с протестантизмом и узаконенной в 1540 году буллой Павла III. От него кардинал и узнал, какую роль в этом играли аббат Д'Эпинак и епископ Лангрский. Оказывается, Лесдигьер вырвал свою возлюбленную из приюта Христовых невест! И сделал он это ради того, чтобы монастырю не достались ее деньги; выходит, он враг обители Христовой, а значит, не почитает Бога!

Почуяв, будто охотничья собака свежий звериный след, что теперь Лесдигьеру не вырваться из лап святой инквизиции, кардинал пригласил всю троицу к себе во дворец. Узнав, что они тоже жаждут отомстить гвардейцу Франциска Монморанси, он тут же предложил им выработать план, согласно которому можно будет Лесдигьера, как упорствующего еретика, сжечь на костре, а его жену, пособницу в ереси, но раскаявшуюся, отправить навечно в монастырь. Однако сперва надо ее допросить с пристрастием, а потом схватить Лесдигьера и доставить в монастырь Нотр-Дам, где обосновался Амон Баррес, а для допросов был оборудован специальный подвал, в котором палач истязал свои жертвы.

И Баррес радостно потирал руки, предвкушая удовольствие от допроса женщины, к коему зрелищу имел необыкновенное пристрастие.

Одним погожим днем люди епископа Лангрского ворвались в особняк мадам Савуази, избили прислугу, связали хозяйку и, невзирая на ее крики о помощи, привезли в монастырь Нотр-Дам. Там, в подвале одной из башен, она и увидела своих будущих четырех палачей, лица которых были скрыты серыми капюшонами с прорезями для глаз, и поняла, что оказалась во власти врага более могущественного, чем сам король или даже папа.

На нее холодно глядели немигающие и не знающие жалости глаза святого отца Великой Инквизиции. И первый его вопрос прозвучал так:

— Знаком ли вам был еще до известных событий в Васси некий дворянин по имени Лесдигьер?

— Да, сударь, — ответила Камилла, недоумевая, зачем нужно спрашивать об этом еще раз, и не подозревая, что таким способом иной раз пытаются сбить с толку допрашиваемого.

— Называйте меня святым отцом, ибо вы находитесь перед лицом церкви духовной, а не светской, — бесстрастно прозвучал голос из-под капюшона. — Вы понимаете меня?

— Да, святой отец.

— Когда и при каких обстоятельствах произошло ваше знакомство?

Ей пришлось рассказать, но из осторожности Камилла не упомянула истинной причины бегства Лесдигьера от парижских торговцев, объяснив это простой ссорой, которые часто происходят на рынках.

— Знали ли вы, что он протестант?

— Я узнала об этом гораздо позднее.

— Почему же сразу не прервали с ним отношения?

— Но ведь многие женщины-католички знакомы с протестантами, я — не исключение. Сама королева-мать близко знакома с принцем Конде.

— Обвиняемая, вам был задан вопрос, отвечайте на него.

— Я не рассталась с ним потому, — ответила она, смело глядя иезуиту в глаза, — что Лесдигьера тут же прибрали бы к рукам другие.

— Вы богохульствуете над святой церковью.

— А вы? Чего вы лезете ко мне в душу? — возмутилась баронесса. — По какому праву? Кто вы такой?

— Я член комиссии по преследованию и искоренению ереси, председатель суда над заблудшей овцой из стада Христова. Слышали вы когда-нибудь про Орден иезуитов? Знакомы ли с Игнатием Лойолой? Как католичка и верная дочь церкви вы не можете не знать этого.

Камилла кивнула. Да, она слышала об этом и знала, кто попал в лапы иезуитов, неизбежно оказывался в руках инквизиции. Теперь надо было думать, прежде чем отвечать на вопросы этого палача. Но все же, что ему надо, зачем ее привели сюда?

— Почему вы дали приют этому еретику?

— Он не еретик. Он принял мессу, ведь вам об этом известно, ваша честь.

Она уже догадалась, что все это — дело рук кардинала; возможно, он находится сейчас среди них.

— Но тогда он был еще еретиком.

— Откуда мне было знать?

— Почему вы не спросили у него о его вероисповедании?

— Потому что лавочники избили его и он потерял сознание. Не могла же я разговаривать с человеком, впавшим в беспамятство.

— А потом? Когда он пришел в себя?

— Ах, я всего лишь слабая женщина, святой отец. До того ли мне было тогда, когда он истекал кровью на пороге моего дома?

— Вы поступили весьма неосторожно, вы нарушили священный долг истинной христианки, дав приют инаковерцу, а церковь сурово наказывает за такие проступки.

— Однако я свято соблюла одну из заповедей Христовых, которая гласит: «Возлюби ближнего как самого себя и будешь иметь жизнь вечную».

— Но Христос не имел в виду вероотступников.

— Тогда еще не было такого понятия, ваша честь.

— А язычество?

— Для Иисуса все были равны, ибо под словами «ближнего твоего» он имел в виду любого, нуждающегося в помощи.

— Я вижу, вы добрая католичка, дочь моя, однако долг ваш — отвечать на вопросы, а не рассуждать о помыслах и деяниях Иисуса Христа.

— Я слушаю вас, святой отец.

— Вы подвергаетесь суду священной инквизиции за то, что дали приют еретику, не поставив об этом в известность духовную власть, и не оказали помощь его преследователям. От того, насколько полно и искренне вы будете отвечать на другие вопросы, зависит ваше избавление от мук ада и страха перед лишением вечного спасения.

Баронесса опустила голову. Теперь она ясно представляла, какой тупой фанатик сидит перед ней, и догадывалась, что ей уже больше не на что надеяться и бесполезно ждать снисхождения или милости от этих церковников, называющих себя справедливыми судьями.

— Почему вы не выдали его суду святой инквизиции, когда узнали, что он протестант, а значит, еретик?

— Потому что тогда не было войны с гугенотами. К тому же не я одна, весь двор знал о его протестантском вероисповедании, включая и самого короля. Даже его преосвященству кардиналу Лотарингскому сие было известно. Почему бы вам не спросить об этом у него самого?

— Здесь вопросы задает священный трибунал! — сурово оборвал ее иезуит. — И вам не следует в целях собственной же безопасности нарушать течение судебного процесса.

— Но что это за суд? Я хотела бы знать, на каком основании и в чем меня обвиняют, неужто только в этом? Да ведь это смешно!

— Обвинения святой инквизиции не требуют доказательств, ибо они сами по себе доказывают свою обоснованность. Вы называете судопроизводство нашей комиссии смешным? Хорошо, мы запишем это.

— И епископ Лангрский дал знак монаху, исполняющему обязанности писца отметить это в протоколе.

— Далее последовали вопросы о ее причастности к поездке Лесдигьера в Васси с целью предупредить гугенотов о проезде мимо городка католического войска де Гиза. Камилла отрицала возведенное на нее обвинение, и монах отметил в протоколе: «упорствует в пособничестве еретикам». Потом баронессу спросили, что, по ее мнению, заставило Лесдигьера жениться на ней и лишить, таким образом, церковь возможности принять в свои объятия одну из овечек стада Христова? Она ответила, что вышла замуж по любви, ибо после смерти мужа осталась вдовой.

— Любовь не могла вспыхнуть столь внезапно, — возразили ей, — а значит, связь возникла давно, что свидетельствует о нарушении вами уз супружеской верности.

— Она рассмеялась:

— Да разве все придворные дамы хранят верность своим мужьям? Святой отец, видимо, вы никогда не бывали при дворе, и не знаете его нравов. И потом, откуда у вас такая уверенность? Вы что, держали свечу у нашего ложа любви, когда мой бывший муж был в отлучке?

— Смелые слова, которые не могли не взбесить палача. Камилла поняла это по воцарившемуся молчанию и пожалела, что не сдержалась. Нужно было сослаться на деяния Христа, там есть об этом.

— Вы богохульствуете над святой церковью и ее слугами, — ударил по столу иезуит, — а также отрицаете очевидное перед лицом Господа нашего, что вынуждает меня применить к вам дополнительные меры воздействия!

— И монах снова записал: «Упорствует, отрицает…». И вновь вопрос:

— Для чего господину Лесдигьеру нужны были ваши деньги? А ведь именно ради этого он и женился на вас. По нашим сведениям, вы отдали ему восемьсот тысяч ливров. Для какой цели?

— Он собирался восстановить разрушенное поместье своих родителей.

— Мы навели справки и узнали, что никаких восстановительных работ там произведено не было.

— На это требуется время, святой отец, я думаю, за несколько дней не построить новый замок. Собор Богоматери строился почти целое столетие…

— Ложь! Он отдал эти деньги еретикам, восставшим против богоустановленного порядка и римской церкви!

— Об этом спросите у него самого, мне по этому поводу ничего не известно.

Еще с четверть часа продолжался допрос, но Камилла не сказала больше ни слова.

Тогда ее отвели в одну из камер подвала, где ее взору предстали орудия пыток и палач, разжигающий жаровню и поджидающий свою жертву. Камилла затрепетала и поняла, что сейчас начнется самое страшное.

Кардинал, войдя в камеру пыток и поморщившись, повернулся к иезуиту:

— Надлежит согласовать наши действия с королем.

Боюсь, он будет недоволен этими мерами, принятыми по отношению к одной из его придворных дам. К тому же она католичка.

Карл Лотарингский знал, что говорит. Ему живо припомнилась недавняя размолвка с Екатериной Медичи. Ей может не понравиться его самовольство; вызывать гнев королевы он не хотел.

— Еретики не могут быть истреблены, — сказал Баррес, — если останутся безнаказанными их укрыватели и защитники. Что касается светской власти, то мы действуем согласно булле папы Иннокентия IV, разрешившей применение пытки к заблудшим и упорствующим. И коль скоро баронесса признается во всем, то будет обвинена в ереси как жена еретика. В худшем случае ее ждет костер, в лучшем — заключение в монастырь с конфискацией имущества, которое не может быть оставлено мужу, ибо он еретик.

— Да, но ведь он еще на свободе.

— Успокойтесь, ваше преосвященство, мы доберемся и до него, благо теперь он католик, тем легче будет сделать это, ибо он не подозревает о своей участи. Что касается короля, то вряд ли ему захочется обострять отношения с папой, стоит последнему пригрозить отлучением тому, кто не содействует деятельности святой инквизиции. Наша роль сводится к вынесению приговора, светская же помощь в данном случае состоит в организации казни.

— Но вы оперируете понятиями XIII столетия, когда священный трибунал, опираясь на папские буллы, мог действовать подобным образом.

— С тех пор еретиков стало меньше, — возразил иезуит, — ибо требования к искоренению ереси остались прежними и по сей день, а прав комиссии по расследованию или священного трибунала никто не умалял. Каковыми они были в XIII веке, таковыми останутся и в дальнейшем, хвала Господу нашему.

Кардинал замолчал. Теперь он был спокоен, зная, что в случае недовольства короля его гнев падет на голову инквизитора, а не на его собственную. И поскольку Баррес в данном случае обладал большей полнотой власти, нежели он сам, ибо действовал согласно устава своего Ордена и указаний папы, то кардинал решил больше не вмешиваться, предоставив все «воле божьей».

В тот же день, когда баронессу привезли под конвоем в монастырь Нотр-Дам, какой-то нищий оборванец волею случая оказался у ворот дворца Монморанси как раз напротив ограды, разделяющей расположенный с другой стороны улицы монастырь кармелиток и прилегающий к нему фруктовый сад. Стража заметила нищего и приказала его убраться отсюда подобру-поздорову, ибо здесь не церковь и подаяния не дают. Неожиданно оборванец огорошил стражников просьбой позволить ему увидеть герцога Монморанси и поговорить с ним по важному делу. Его подняли на смех и пригрозили побить палками, если он по-прежнему будет торчать столбом у ворот. Но нищий оказался упрямым, он отошел подальше и принялся ждать, расхаживая вдоль ограды дворца.

Через четверть часа к особняку подъехал всадник и спешился. По его одежде легко было распознать гвардейского офицера, и нищий тотчас же поспешил к нему.

— Чего тебе надо? — спросил офицер бродягу, загородившего проход.

— Ваша милость, умоляю вас, выслушайте меня, — заторопился тот, боясь, как бы офицер не ушел. — Речь идет о важном деле, касающемся одного из ваших капитанов.

— Вот так-так! — произнес Бетизак, отдавая поводья слуге. — И что же это за важное дело?

— Я хотел бы сказать об этом лично герцогу.

— А почему не самому королю? — рассмеялся Бетизак, отодвигая оборванца в сторону рукой в кожаной перчатке.

— Не смейтесь, ваша милость, я не шучу, — не отступал бродяга, — речь идет о его жизни.

— О жизни капитана? — остановился Бетизак. — Кто же это?

— Его зовут Лесдигьер.

Бетизак схватил бродягу за ворот рубахи:

— Тебе что-нибудь о нем известно? Говори!

— Его жене, а значит, и ему самому угрожает большая опасность. Остальное я скажу герцогу лично.

— Маршала нет в Париже, но, если твоя весть столь важна, как ты говоришь, я передам ее принцессе Диане, его супруге.

— Проведите меня к ней, сударь, и, честное слово, вам не придется пожалеть об этом.

Бетизак поглядел на него долгим, изучающим взглядом, решая, стоит ли поступить так, как просит оборванец, потом крепко прихватил его за локоть и со словами: «Берегись же, если герцогиня останется недовольна твоим сообщением!» — потащил во дворец.

Диана писала письмо королеве Английской, когда слуга доложил, что ее желает видеть офицер замковой стражи. Она отложила в сторону письмо.

Вошел Бетизак, ведя с собой нищего.

— В чем дело, Бетизак? — спросила Диана Французская. — И что надо здесь этому человеку?

— Ваше высочество, он хочет сообщить вам нечто важное, но поскольку дворцовая стража его не пропускала, я счел своим долгом самолично привести его сюда.

Принцесса с любопытством оглядела бродягу, а он, растерявшись от неожиданности, от великолепия обстановки, куда он, судя по всему, впервые попал, не мог произнести ни слова и только во все глаза глядел на герцогиню Монморанси, которую никогда не видел, но о красоте, которой много слышал.

— Бетизак, останьтесь, — приказала Диана. — Сообщение этого человека, по-видимому, не столь щекотливого характера, чтобы остаться с ним наедине. Ну, милейший, что же тебя привело ко мне? — обратилась она к бродяге. — Говори, я слушаю тебя.

— Ваша милость, — заговорил тот, собравшись с духом, — я хотел сообщить господину герцогу, что несколько часов тому назад одну придворную даму похитили из ее дома и увезли в монастырь на допрос.

— Придворную даму? В монастырь? — легкая улыбка тронула губы Дианы. — Но при чем же здесь герцог?

— Эта придворная дама — супруга господина Лесдигьера, который служит у вас.

Диана от удивления широко раскрыла глаза и привстала в кресле:

— Камилла де Савуази?!

— Я не знаю ее имени, но я видел ее рядом с господином Лесдигьером в свадебном наряде в церкви Сен-Жак.

— Так ты говоришь, что ее увезли в монастырь?

— Я видел это собственными глазами.

— В какой?

— Нотр-Дам, в Сите.

— Что это были за люди и как ты об этом узнал?

— Мы стояли на площади Абревуа как раз позади собора Богоматери, когда увидели карету епископа Лангрского. Она остановилась у монастыря, всадники, сопровождавшие ее, спешились и открыли дверцу кареты. Дама, которая там находилась, стала кричать и вырываться, потом бросилась бежать, но они догнали несчастную, зажали ей рот рукой и потащили через монастырские ворота. Это была она, я сразу узнал ее.

— А ее похитители?

— Мои приятели утверждают, что это были люди епископа.

— Ты сказал, они повели ее на допрос?

— Судя по всему именно так, ведь она пошла с ними не по доброй воле.

— Кто тебе эта дама, что ты принимаешь в ней такое участие? И почему именно к герцогу решил ты обратиться с этим сообщением?

— Ваша милость, — ответил нищий, — меня взволновала ее судьба только потому, что это — супруга господина Лесдигьера; ради любой другой я и пальцем бы не шевельнул. Зачем мне соваться не в свои дела!

— Так ты знаком с капитаном Лесдигьером?

— Да, хотя, боюсь, вряд ли он помнит меня. Два года назад на площади у церкви Сент-Андре он спас от смерти человека, который дал мне несколько золотых монет. Для такого бродяги, как я, это несметное богатство. И я решил, что должен отблагодарить этого господина или помочь ему, если представится случай. Мне стало известно, что капитан Лесдигьер служит в доме господ Монморанси. Сегодня пришло время уплаты моего долга. Но в настоящее время мсье Лесдигьер отбыл на войну с гугенотами. Что же мне оставалось, как не предупредить самого герцога или вас о том, что я видел? Вот почему я здесь, ваша светлость.

— Ты не врешь мне? — коротко и прямо спросила герцогиня, не сводя взгляда с говорившего.

— Прикажите меня повесить, сударыня, если сказанное окажется неправдой, — смело глядя прямо в глаза Дианы ответил нищий.

— Как тебя зовут?

— Колен, ваша светлость.

— Ты славный малый, Колен, и правильно поступил. А теперь ступай, тебя накормят и дадут тебе денег. Купи себе хорошую одежду. Как только мсье Лесдигьер узнает о тебе, уверена, он тоже отблагодарит тебя и, быть может, щедрее. Где тебя найти в Париже?

Колен виновато улыбнулся, покраснел, переступая с ноги на ногу.

— Ваша светлость, стоит ли искать высокородным господам такого оборванца, как я? Мне достаточно вашего теплого слова да обеда, которым накормят меня на вашей кухне. Я ведь пришел не за подаянием, а только плачу свой долг.

— И все же скажи мне, где тебя искать.

Колен тяжело вздохнул:

— Живем мы с друзьями в заброшенном доме на болотах Тампля, куда не так просто добраться, только по доскам и бревнам, потому ни полиция, ни стража к нам не наведываются. А днем я бываю у церкви Сент-Андре или у собора Богоматери, куда иногда прихожу навестить приятелей. А теперь позвольте мне откланяться, ваша милость, я и так уже отнял у вас столько времени.

Герцогиня позвонила в колокольчик, и в дверях появилась служанка.

— Бертранда! Отведи на кухню этого человека, пусть его там накормят досыта. Потом насыпь ему столько серебра, сколько вместят его ладони, и проводи до ворот.

Услышав это, Колен упал на колени:

— Ваша милость, если бы мне было дозволено поцеловать ваши ноги… Вам стоит лишь приказать, и я останусь вашим верным псом до конца жизни.

— Как только узнаешь что-нибудь еще, Колен, немедленно сообщи мне. Вот тебе перстень, — Диана сняла с пальца кольцо, — но не вздумай его продать или потерять, он послужит для тебя пропуском ко мне, когда тебе будет что сказать.

Нищий протянул руку, и Диана вложила в его ладонь кольцо с изумрудом. Посмотрев на него с видом знатока, Колен поднял глаза на герцогиню:

— Как можно, сударыня, доверять такую дорогую вещь незнакомцу? Видно, у вас доброе сердце. А ведь я могу оказаться обыкновенным проходимцем!

— Что ж, в таком случае пусть этот перстень принесет тебе то, чего ты заслуживаешь, — спокойно ответила Диана.

Колен сжал пальцы в кулак и прижал руку с подарком к своей груди:

— Я буду хранить его так, как если бы это был перстень с руки самого Иоанна Крестителя. А уж о монастыре мы с друзьями позаботимся.

— Я верю тебе, ибо уверена, ты не лжешь.

Лесдигьер рассказывал однажды своим друзьям о случае, произошедшем с ним на улице Сент-Андре, и Бетизак, поймав во время разговора взгляд герцогини, утвердительно кивнул в том месте, когда Колен упомянул о незнакомце, давшем ему несколько золотых монет.

Величавым жестом королевы Диана подала знак, и Бертранда, взяв нищего за руку, увела с собой.

— Что же нужно от нее епископу? — Диана перевела взгляд на офицера. — Как вы думаете, Бетизак?

— Скажу вам одно, ваше высочество, — ответил Бетизак, секунду-другую поразмыслив, — дело тут, по-видимому, не обошлось без вмешательства некоего иезуита Барреса, тайного агента инквизиции, проживающего с недавнего времени в монастыре Нотр-Дам либо близ него. Весь Париж затаился с тех пор, как он появился, теперь не слышно ни откровенных разговоров на площадях, ни публичных выступлений на папертях церквей.

Этот человек — «ухо» Великого Инквизитора. Явившись сюда, он, следуя указанию папы выявлять ересь, обладает самыми широкими полномочиями вплоть до председателя священного трибунала и должности палача. Вы понимаете теперь, отчего в Париже участились костры, на которых сжигают инакомыслящих?

— Но ведь она католичка! Чего ради этот инквизитор заинтересовался ею?

Бетизак пожал плечами:

— Признаюсь, это и для меня загадка. Быть может, они не поверили в искренность Лесдигьера, когда он принял мессу?

Словно озаренная какой-то внезапно промелькнувшей в голове мыслью, Диана встала из-за стола и стремительно подошла к Бетизаку:

— И теперь они хотят узнать у жены истинное положение дел! Быть может даже, прибегнут для этого к пыткам?!

Бетизак только опустил голову.

— Как бы то ни было, я должна немедленно поехать в монастырь Нотр-Дам. Прикажите заложить мою карету!

— Слушаюсь, мадам.

— А вы тем временем отправляйтесь в лагерь де Таванна и передайте Лесдигьеру все, о чем только что слышали. Пусть немедленно скачет сюда! Король и королева-мать благоволят к нему, уверена, они ему помогут. Это на тот случай, если мое собственное вмешательство не принесет никаких результатов. Таванна вы найдете где-то между Этампом и Орлеаном. Если маршал заупрямится, отдайте ему эту записку от меня. — И герцогиня быстро набросала несколько слов на листке бумаги.

— Скачите, Бетизак, ибо я, честно говоря, не уверена, что сумею своей властью вырвать баронессу из лап инквизиции. И помните, речь идет не только о ее, но и о жизни капитана.

Бетизак поклонился и тут же исчез.

Чего Диана боялась, то и случилось. Ее не только не пустили за ворота монастыря, с ней даже не стали разговаривать. Такие указания даны были привратникам, что исключало, конечно, особу самого короля и его матери.

В отчаянии Диана бросилась в Лувр. Король, выслушав сообщение сестры, послал за Карлом Лотарингским. Тот явился и объяснил, что баронесса де Савуази арестована по обвинению в измене ее мужа святой вере. Его подозревают в том, что он помог бежать принцу Конде, а ее — в помощи еретикам, а значит в том, что она разделяет их веру.

— Кто дал разрешение на судопроизводство? — спросил король.

— Епископ Лангрский.

— Кто ведет следствие по делу обвиняемой?

— Святая инквизиция и ее полномочный представитель в Париже преподобный отец Амон Баррес.

При упоминании этого имени король как-то сразу охладел к просьбе своей сестры и пробормотал, что дело это целиком и полностью в руках святой церкви, и коль скоро она объявит свой вердикт по делу укрывательницы и пособницы еретиков, ему останется только утвердить это решение и назначить необходимую меру наказания, что он и исполнит своею волею монарха.

Кардинал, злорадно улыбаясь, слушал короля и победно смотрел на герцогиню. Она метнула на него уничтожающий взгляд и помчалась к королеве. Екатерина позвала к себе своего духовника и кардинала Бурбонского. На вопрос, как вырвать баронессу де Савуази из лап святой инквизиции, ответ был неутешительный:

— Согласно тексту третьего канона IV Лютеранского собора, тех, кто разделяет веру еретиков либо дает им пристанище и помощь, церковь предает отлучению до тех пор, пока они не исправятся. Осужденным предлагается на выбор либо изгнание, либо в виде особой милости пребывание в монастыре. И в том, и в другом случае наследство отлученного изымается в пользу церкви.

— А ее муж? Ведь он теперь католик!

— Что касается мужа баронессы, то, коли священный трибунал, установит причастность его к гугенотам, а также к исчезновению еретиков из поля зрения короля и святой католической церкви, над ним будут учинены дознание и суд.

— Могу ли я своей властью воспрепятствовать этому, памятуя о заслугах и личных качествах того, на кого собирается положить свой глаз святая инквизиция? Доказательств нет, что он способствовал побегу Конде.

— В этом заинтересован кардинал Лотарингский. Одно его слово иезуиту — и вашего Лесдигьера ничто не спасет. Легкая улыбка тронула губы королевы: — Ну, с кардиналом мы как-нибудь договоримся. Но что вы ответите на мой вопрос о моем собственном влиянии?

— Любое подозреваемое лицо, начиная с момента проявления внимания к нему со стороны священной конгрегации римской инквизиции, уже не принадлежит светскому суду, но находится целиком и полностью во власти лица, направленного римской курией для искоренения ереси в данном регионе. Лицо это может отдавать любые приказы и проявлять нужную ему деятельность, ибо послано папой и вершит дела свои от его имени. Любое неповиновение или сопротивление, а также промедление в исполнении приказов инквизиции будет рассмотрено как проявление ереси и может привести на костер.

— Екатерина знала, что бороться с монстром, порожденным папой и называемым инквизицией, бесполезно. Бессмысленно. Но ей не хотелось отдавать Лесдигьера в руки Барреса, и она задала последний вопрос, в котором заключалась единственная надежда:

— Могу я просить папу о снисхождении к Лесдигьеру и заочном прощении, тем паче что со дня принятия мессы он еще не дал повода усомниться в его искреннем стремлении и любви к римско-апостольской вере?

— Кардинал и духовник переглянулись, словно удивляясь, что эти слова исходят из уст королевы-матери, и ответили:

— Можете, если у вас нет с ним вражды. Как исключение, папа может позволить освободить Лесдигьера из-под ока инквизиции, принимая во внимание личную просьбу монарха, однако с тем условием, что этот монарх будет в ответе за своего подопечного, если тот впадет в ересь и попадет под подозрение святой инквизиции.

В этом Екатерина уверена не была.

Больше ей спрашивать было не о чем. И, поскольку баронесса де Савуази не относилась к числу ее собственных фрейлин, она не захотела из-за нее обострять своих отношений с инквизицией, тем более что недвусмысленный ответ был дан в самом начале.

Диане она обо всем правдиво поведала и добавила, что сделать ничего нельзя. Остается уповать на Провидение и волю Божью.

Вся в слезах Диана вышла от королевы и вернулась домой. Смерть лучшей своей подруги теперь казалась ей неизбежной, и последним лучом надежды для нее остался Лесдигьер. Хотя, что он мог сделать, если им самим заинтересовался священный трибунал? Однако о нем она сейчас думала, не зная еще, что он предпримет, но отводя теперь ему одному роль Провидения.

Глава 7Провидение

Тем временем Д'Андело переправился через Луару близ Сомюра и благополучно соединился с полками брата. Колиньи, следуя своему решению, бросил армию на Ниор и с ходу взял его; впрочем, ниорцы, в большинстве своем гугеноты, особенно и не сопротивлялись. За Ниором пали Фонтене-ле-Конт и Люсон. В первой декаде октября войско гугенотов приступило к осаде Ангулема. На помощь ему торопились из Прованса Д'Асье и Муван.

Герцог де Монпансье, получивший запоздалые сведения о сдаче протестантам городов Пуату и стоявший лагерем на Вьенне близ Шательро, теперь спешил наверстать упущенное и бросился к Ангулему. Но опять опоздал: протестанты были уже в городе. Оставалось одно — идти наперерез Д'Асье, что он и сделал, двинув свое войско на границу с Перигором. У берегов Дордони близ Кастильона он встретил небольшой отряд протестантов, посланный Д'Асье как дозорный, и почти полностью истребил его. Однако сам оказался между двух огней: с севера на него надвигалась армия Колиньи, с юга — Д'Асье и Мувана. Поняв всю невыгодность своего положения, Монпансье спешно отступил на Лимузен, а оттуда на Пуату. На помощь ему через Блуа и Амбуаз двигалось королевское войско под командованием герцога Анжуйского. Объединившись, обе королевские армии заняли Пуатье, где и расположились на зимние квартиры. Теперь они ждали рейтаров герцога Саксонского и весны.

Так же поступили и гугеноты, обосновавшиеся в Ла Рошели. Они ожидали помощи герцога Вольфганга Баварского. Сам герцог, в свою очередь, надеялся на подкрепление от принца Оранского, двигавшегося к нему на соединение через Лотарингию. Немецким рейтарам платили их государи и князья, которые уже запланировали на вторую половину ноября вторжение в Лотарингию, и английская королева Елизавета, выславшая также для помощи протестантам флот с пушками и порохом. Ей неоднократно уже писала Жанна Д'Альбре, и обе королевы-протестантки, кажется, пришли к разумному и взаимному соглашению, хотя не без помощи кардинала Оде де Колиньи, старшего брата адмирала, который уже с месяц жил при английском дворе.

Помешать вторжению немцев надлежало герцогу Омальскому, брату покойного Франциска Гиза, войско которого вместе с рейтарами насчитывало около 10 000 человек. Его армия стояла у самых границ Лотарингии, близ Бар-ле-Дюка. А в Пикардии между Рокруа и Седаном маршал де Косее ждал помощи от герцога Альбы. Объединившись, он намеревался двинуться на Лотарингию, дабы воспрепятствовать продвижению войск принца Оранского.

Итак, к середине ноября в армии Конде, который к тому времени, не выдержав бездействия, присоединился к адмиралу, насчитывалось около трех тысяч всадников и десяти тысяч пехотинцев; армия католиков располагала мощной артиллерией и пятнадцатитысячным войском, состоящим из всадников, копейщиков, швейцарцев и аркебузиров, С севера через Орлеан на помощь герцогу Анжуйскому двигался Таванн.

В то самое время, когда герцог Монпансье приближался к границам Перигора, в Лувр прибыл гонец из Испании, привезший печальную весть: умерла Елизавета Валуа, супруга Филиппа II, дочь Генриха II и Екатерины Медичи. Удар был настолько силен, что буквально парализовал королеву, лишив ее хладнокровия и душевного покоя. Печальную весть сообщил ей сын Карл, узнавший об этом от обоих кардиналов. Прелатам в свою очередь известие принес гонец из Испании.

Екатерина проплакала несколько часов, чего раньше с ней не случалось; она поняла, что это результат расстройства нервной системы, вызванный гражданскими войнами, и первый признак надвигающейся старости. Наплакавшись вволю, она, как женщина деятельная и волевая, взяла себя в руки и решила, поскольку Филипп II остался теперь вдовцом, то она, не желая порывать свою связь с Испанией, отдаст за него другую дочь, Маргариту.

Посол сообщил, что Елизавета умерла на четвертом месяце беременности, по официальной версии, смерть наступила из-за неправильного питания и чрезмерной тучности. Однако истинная причина была другая. Филипп, этот вечно хмурый, грубый, черствый человек и недалекий правитель, однажды уличил жену в измене со своим пасынком доном Карлосом от первой жены. Дикая ревность обуяла тирана, однако он не стал устраивать публичный скандал, а просто приказал верным людям тайком отравить обоих любовников. «Зло должно быть наказано. Только так моя душа успокоится», — сказал он.

Этого, конечно, не знала Екатерина. Собираясь выдать за Филиппа свою вторую дочь, она и не подозревала, что хочет выдать ее за убийцу первой.

Однажды поздним вечером в лагерь Таванна прискакал всадник из Парижа. Он привез маршалу приказ герцога де Монморанси: Таванну предписывалось отпустить в распоряжение герцога двух капитанов — Лесдигьера и Шомберга — а с ними сотню всадников. Маршал прочел, удивился и отправил гонца к палаткам, где располагались офицеры.

Едва увидя посланца, друзья сразу же узнали его и бросились ему навстречу. Не тратя времени, Бетизак тут же рассказал Лесдигьеру, что баронесса де Савуази попала в лапы инквизиции и находится сейчас в монастыре Нотр-Дам по подозрению в связи с мятежниками. Возможно, ее уже пытают. Никто ничего сделать не в силах, даже сам король.

Лесдигьер был вне себя от гнева:

— Но что же делать?! Как вырвать ее из этой паутины?

— А что нужно от нас герцогу? — спросил Шомберг, услышав о приказе. — И зачем ему сто солдат?

Бетизак загадочно улыбнулся:

— Герцог собрался инспектировать свои поместья и нуждается в хорошем эскорте.

— Нашел время! — вспылил Лесдигьер.

— Не перебивай, — остановил его рассудительный Шомберг движением руки, — все это, по-моему, не просто так, и если мы понадобились герцогу, значит, он что-то придумал. Говорите, Бетизак, по вашему лицу я вижу, что не ошибаюсь в своих предположениях.

— Получив приказание герцогини Дианы, я выехал из Парижа через ворота Сен-Мишель и у самой часовни Сен-Жак-дю-Го-Па повстречался с маршалом Монморанси. Он возвращался из своего замка с двумя сотнями всадников. Узнав, какая беда приключилась с баронессой, и о том, что я еду к Таванну известить об этом ее мужа, герцог сказал, что Таванн не отпустит своего капитана во время военных действий, а самовольное оставление лагеря будет рассматриваться как дезертирство. Поэтому он тут же, на месте, — с ним, как обычно, был его секретарь, — написал приказ Таванну.

— Но для чего ему сотня всадников?

— Она нужна не ему, а вам.

— Зачем?

— Чтобы штурмом взять монастырь и силой освободить пленницу.

Друзья переглянулись. Кажется, этот план не устраивал ни того ни другого.

— И навлечь при этом на всех нас гнев инквизиции, этого критского Талоса! — воскликнул Шомберг.

— Пустое. Этого иезуита, а также Д'Эпинака можно просто-напросто повесить на воротах их же монастыря.

— Вот оно что… Любопытно… — протянул Лесдигьер. — Значит, таков план герцога?

— Он сказал, что, по его мнению, другого выхода нет. Есть, правда, еще один, но о нем он расскажет тогда, когда вы, мсье, встретитесь с ним в Париже. Правда, план этот весьма рискован и опасен…

— Но не опаснее первого! В Париж!

— В Париж, Бетизак!

— И чем быстрее мы туда доскачем, тем скорее вырвем из рук этих монахов вашу супругу, мсье!

Через несколько минут сотня всадников Лесдигьера во главе со своим капитаном помчалась в Париж.

Оставив отряд в предместье Сен-Жак, друзья, по совету Бетизака надев маски, отправились первым делом к церкви Сент-Андре, а Бетизак вернулся во дворец Монморанси. Однако нищего, о котором он говорил, там не оказалось, и они двинулись в Сите к собору Богоматери, где, как уверял Бетизак, собирались друзья Колена.

Им повезло. Они сразу же наткнулись на группу из трех нищих, сидящих на паперти собора, и спросили, как им найти человека по имени Колен. Все трое подняли головы и недоверчиво воззрились на незнакомцев в масках, изъявивших столь необычную просьбу. Один из них вместо ответа протянул руку и прогнусавил:

— Подайте Христа ради бедному калеке и ветерану маршала Строцци, пролившему свою кровь во славу отечества при славном короле Генрихе II.

Лесдигьер дал ему несколько серебряных монет. Нищий поглядел на них, зажал в кулаке и переглянулся с товарищами. Те, словно по команде, тоже протянули свои руки, и каждый немедленно получил свою долю от обоих господ дворян.

И только после этого начался разговор.

— Что вашим милостям угодно? Помнится, вы назвали имя одного из наших друзей.

— Нам нужен человек по имени Колен.

— Осмелюсь доложить сиятельным вельможам, — проговорил бродяга, первым протянувший руку, — что наш товарищ здесь не работает. Вам надлежит искать его в другом месте…

— Его нет у церкви Сент-Андре, мы только что оттуда, — нетерпеливо оборвал его Шомберг.

Нищий многозначительно посмотрел на дворян, потом переглянулся со своими коллегами, несколько раз кивнул, словно соглашаясь с тем, что услышал, и проговорил:

— Чем вы докажете, сударь, что пришли с миром к нашему собрату по ремеслу? Быть может, вы хотите его вздернуть, а от нас требуете, чтобы мы вам выдали его?

Лесдигьер снял с руки перстень и показал его нищему.

— Вот этот перстень должен доказать вам, что мы пришли совсем не с дурными намерениями, а как раз наоборот.

Нищий, склонив голову, покосился на кольцо с изумрудом и почмокал губами, то ли оценивая его, то ли о чем-то вспоминая.

— Где-то мне уже доводилось видеть подобную вещицу, — протянул он и показал кольцо своим товарищам.

Те подошли, посмотрели, и один из них, с черной повязкой на глазу, сдвинул повязку в сторону и вполне здоровым зорким глазом уставился на руку Лесдигьера.

— Ба! — неожиданно вскричал он. — Да ведь эта безделушка точь-в-точь похожа на ту, что у нашего Колена. Он говорил, что ее подарила ему одна знатная дама и сказала, что этот перстень в любое время откроет ему двери ее дома. И откуда у Колена такое знакомство?.. И «одноглазый» почесал в затылке.

— Мы живем в доме этой знатной дамы, — сказал Лесдигьер, — и пришли к вашему собрату по ремеслу по ее поручению.

— Это другое дело, — протянул третий нищий, одноногий, с костылем вместо ноги. — Эта дама — весьма щедрая особа, мы помним, какое богатство она отвалила нашему товарищу на днях. И коли дело идет без обману и это та самая, о которой вы говорите, сударь, то я готов сейчас же сходить за Коленом.

И он выразительно посмотрел на старшего. Тот кивнул в ответ, калека протянул ему костыль, развязал тряпку на бедре и как ни в чем не бывало бодрой походкой отправился куда-то в сторону улицы Сен-Марин. Вскоре он вернулся, рядом шел Колен.

Увидев его, Лесдигьер сорвал маску.

Колен изумленно и в то же время с улыбкой поглядел на него и воскликнул:

— Да ведь это же господин Лесдигьер!

При упоминании этого имени его трое друзей сбились в кучку и, отойдя на почтительное расстояние, молча и с восхищением воззрились на человека, рыцаря чести и шпаги, которого знал и о котором говорил весь Париж.

В те времена имя бойца, которому в поединках не было равных, было у всех на слуху и вызывало священный трепет у любого, стоило его произнести. Но если шпаги Лесдигьера боялось первое сословие, предпочитая не видеть ее обнаженной, то у нищих и обездоленных он вызывал глубокое уважение, граничащее с идолопоклонством.

— Скорее рассказывай, удалось ли тебе еще что-либо узнать! — воскликнул Лесдигьер, который сразу же вспомнил того нищего, с которым повстречался однажды вечером два года тому назад у церкви Сент-Андре и благодаря которому познакомился с миланцем Рене.

Колен рассказал, что баронессу увезли из монастыря Нотр-Дам и переправили в обитель Раскаявшихся грешниц. Когда она выходила из кареты, то еле держалась на ногах, ее поддерживали с двух сторон под руки две монашки. На лице Камиллы видели ссадины и кровоподтеки, возможно, это были следы побоев или пыток, вместо платья на ней была надета ряса францисканского монаха.

Друзья переглянулись. Значит, епископ упрятал ее в монастырь, из которого ей уже не выбраться. Шомберг тут же предложил взять обитель штурмом, но, подумав, оба пришли к другому решению. Они простились с тремя бродягами, и Лесдигьер отдал им кошелек, совершенно не думая, что сумма была чересчур велика и что тем самым он оплатил еще одну будущую работу.

Друзья направились вверх по улице Сен-Мартен, посоветоваться с герцогом Монморанси, который ждал их у себя. Решили действовать хитростью, а если это не удастся, то тогда придется применить силу, как сказал Шомберг, «разорить это осиное гнездо». Однако действовать надо было быстро, пока монахи не заставили баронессу принять постриг.

Они вместе с маршалом Монморанси составили документ, представлявший собою просьбу об освобождении за подписью короля. Отсюда Камиллу легче было освободить, ибо она уже не принадлежала инквизиции. Еще легче было предоставить настоятельнице монастыря документ с просьбой о переводе новой послушницы в другое место, но, во-первых, это могло вызвать подозрение, а во-вторых, на сей бумаге должна была стоять подпись лица, спровадившего баронессу сюда, т. е. епископа Лангрского, либо кардинала Лотарингского, а это уже было делом невозможным.

Подпись монарха, не беспокоя его, получить было нетрудно, поскольку во дворце Монморанси имелось немало таких оригиналов. Теперь предстояло подписать документ у королевского прокурора и поставить печать. Прокурор, увидя подпись короля и офицера в сопровождении десятка солдат, добросовестно вывел свою закорючку в углу документа, но с печатью возникло затруднение. С тех пор, как Л'Опиталя отстранили от дел в связи с его чрезмерной лояльностью по отношению к гугенотам, обязанности канцлера возложили на Карла Лотарингского, и королевская печать находилась у него. Однако и тут помог человек, служивший в доме Гизов, но работавший в свое время на Анна де Монморанси. Сейчас его хозяином стал старший сын коннетабля, и он был предан ему так же, как когда-то его отцу. Он и сумел выкрасть у нового канцлера королевскую печать и поставить ее там, где требовалось.

Однажды холодным ноябрьским утром небольшой отряд вооруженной стражи под началом двух офицеров вышел из дворца Монморанси, пересек улицу Сен-Мартен, свернул на Медвежью, и попетляв по улицам Парижа, наконец оказался у ограды монастыря Раскаявшихся грешниц. Стража осталась у ворот, а оба офицера в сопровождении трех гвардейцев прошли под своды монастыря, ведомые настоятельницей и двумя послушницами.

Прошло чуть более четверти часа, и они возвратились к воротам, но теперь с ними была баронесса де Савуази — с поникшей головой и удивленным взглядом потухших глаз. Она не знала никого из тех, с кем шла теперь в строгом молчании по булыжной дорожке к монастырским воротам и, несмотря на то что ей огласили приказ, все еще не могла поверить в свое освобождение; столкнувшись в стенах монастыря Нотр-Дам с ложью, подлогом, тупостью и лицемерием, она и сейчас думала, что ее ведут либо к месту казни, либо для новых пыток. Каково же было ее удивление, когда ее со всеми подобающими почестями, будто дочь короля, усадили в неизвестно откуда взявшуюся карету и повезли прочь с этого места, а спустя некоторое время она уже находилась во дворце Монморанси в объятиях принцессы Дианы Ангулемской.

Отныне Камилла стала жить здесь на положении затворницы, но зная, что сюда не доберутся ни слуги короля, ни шпионы святой инквизиции. В дом принцессы Ангулемской герцогини де Монморанси, дочери короля, без ее дозволения королевская стража войти не могла, даже, невзирая на приказ инквизитора. Не решилась бы она действовать и силой, имея даже приказ короля: дворец охранялся лучше и надежнее, чем Лувр; герцог Монморанси всегда держал при себе пять рот гвардейцев, не считая швейцарской стражи. Да и кому могла прийти в голову мысль искать беглянку в доме у герцога? А особняк де Савуази Диана взяла под свою защиту, поселив в нем одну из своих фрейлин Луизу де Витри.

Лесдигьер с Шомбергом, как и было задумано, произвели вместе с герцогом инспекцию одного из его родовых замков и спустя некоторое время вернулись в сопровождении своих ста всадников в лагерь Таванна.

Епископ Лангрский получил нагоняй от кардинала и от святой инквизиции, ибо это по его совету Камилла была упрятана в монастырь Раскаявшихся грешниц. Что касается короля, то он догадался, чьих это рук дело, но изобразил на лице недоумение, пожал плечами и ответил, что не помнит, когда и при каких обстоятельствах он подписывал сей приказ об освобождении; должно быть, его подсунули ему среди каких-то малозначащих бумаг.

Получив такой ответ, кардинал помчался к королеве.

— Мадам, в нашем королевстве творится черт знает что! Какие-то люди среди бела дня, причем одетые в форму королевских гвардейцев, проникают в монастырь, предъявляют настоятельнице приказ об освобождении пленницы, подписанный королем, и увозят ее в неизвестном направлении! Прикажите немедленно же начать розыски беглянки и учинить следствие по этому делу!

— Вы о ком?

— О баронессе де Савуази. Королева откровенно расхохоталась:

— Что, проворонили?

Кардинал, словно зверь в клетке, метался от стены к стене, в бешенстве отбрасывая ногами попадавшиеся ему на пути стулья и бросая на королеву-мать совсем не любовные взгляды.

— А что же король? — улыбалась Екатерина. — Ему вы говорили об этом?

Кардинал остановился посреди зала, широко расставив ноги:

— Он сказал, что не помнит, когда подписывал такой приказ. Но уж коли он подписан, то тут уже ничего не поделаешь.

— Чего же вы хотите от меня?

— Но печать? Как появилась на этой бумаге королевская печать, ведь она хранится у меня?

— Значит, это вы ее поставили, ваше преосвященство.

— Мне вовсе не до шуток, мадам, и я вновь прошу вас учинить следствие по этому делу.

Екатерина встала с места:

— Занимайтесь этим сами, коли хотите, господин кардинал, а у меня есть заботы поважнее.

Она пошла по коридору, но, сделав несколько шагов, неожиданно остановилась и задумалась о чем-то; потом обернулась, долгим взглядом посмотрела в ту сторону, где остался кардинал, покачала головой и внезапно от души рассмеялась:

— А молодчина этот Лесдигьер! — И все с той же добродушной улыбкой на лице прибавила, трогаясь с места: — Честное слово, за такого и я бы пошла.

А Диана де Франс тем временем холодными зимними вечерами наслаждалась обществом своей подруги и с бьющимся сердцем слушала ее рассказ о том, какие ужасы и пытки первой степени довелось ей претерпеть в застенках монастыря Нотр-Дам.

Камилла рассказала ей о том, как, руководствуясь указаниями Нарбонского собора 1244 года и получив согласие епископа, инквизитор применил к ней несколько видов устрашающих пыток, после чего ей был вынесен весьма неопределенный, ввиду отсутствия четкого устава у инквизиторов, приговор. Ей, как раскаявшейся и вернувшейся в стадо «матери всех страждующих», назначили епитимью сроком на один год с отбыванием заключения в монастыре Раскаявшихся грешниц. При этом предусматривалось право церкви конфисковать имущество осужденной.

Что касается самих епитимий, то они представляли собой неусыпное чтение молитв во славу Бога, посещение обителей Божьих и «святых» мест, безукоризненное исполнение церковных обрядов и щедрые пожертвования на богоугодные дела. Назначенная сроком на один год, такая епитимья могла продолжаться и более длительное время и вела в конечном итоге к полному разорению наказуемого.

Камилла могла бы сразу признаться в возводимых на нее обвинениях, но в этом случае ей надлежало выдать мужа, тогда ей разрешали бы примириться с церковью. Ее ждало в этом случае сравнительно легкое наказание. Но она не сделала этого и тем навлекла на себя гнев инквизитора. Теперь ее ждала суровая кара. Вот почему, узнав об этом, Лесдигьер решил похитить любимую из монастыря. Ведь заключением в обитель церковь решила сломить ее упорство, но теперь она лишилась своего главного свидетеля обвинения, с помощью которого кардинал мечтал, не без содействия инквизитора, добраться до Лесдигьера. Свидетельство же самого кардинала против Лесдигьера было шатким и основывалось только на подозрениях, ничем, кстати, не подтвержденных.

Итак, кардинал Лотарингский ждал появления Лесдигьера в Париже и его ареста с преданием в руки священного трибунала, который заинтересовался делом бывшего, но раскаявшегося гугенота. Церковь умела ждать, зная, что жертве все равно не уйти от нее. Действовать же силой, пока длились военные действия, было безрассудством.

Епископ Лангрский уже протянул свои руки к особняку Савуази на улице Пави и с вожделением поглядывал в сторону замка старого барона.

Аббат Д'Эпинак предвкушал награду за содействие в поимке и разоблачении семейства еретиков и в мечтах уже представлял себя настоятелем монастыря.

Амон Баррес имел благодарность от великого инквизитора за очищение стада господня от отступников и ослушников в вопросах веры.

И все разом рухнуло, едва узнали о таинственном исчезновении пленницы. А через несколько дней труп Амона Барреса был выловлен в Сене у набережной Августинцев. На шее у него висел обрывок веревки.

И никто не знал, откуда у четверых нищих с паперти собора Нотр-Дам взялся кошелек, содержимое которого они аккуратно поделили между собой в подвале заброшенного дома на острове Сите.

Часть третья