Воронцов видел, сестра намеренно меняет неприятную для нее материю разговора.
— Она, ученица Вольтера, д’Аламбера и Руссо, стало быть, вестимо, республиканка, — заметил с усмешкой граф. — А, что такое республика? Это умеренная монархия, к примеру, как аглинская, в коей власть дается не токмо королю, но и представителям сословий!
Сестра пожала плечом:
— Мне понравилось, как намедни высказалась касательно оного Екатерина Алексеевна: «Есть ли монарх — зло, то сие зло необходимое, без коего нет ни порядка, ни спокойствия». И я с ней согласна.
Граф ответствовал саркастической сентенцией:
— Я тоже согласен. Мне нравится, что у нас в России установился порядок: кругом тишь да гладь, и коли б не война, была бы Божья благодать.
Екатерина Романовна усмехнулась:
— Теперь особливая благодать, когда страна воюет. Однако, конечно, хочется верить в оную благодать для нашей матушки — России. Что говорит Совет при императрице, касательно сей революции? — спросила она, усаживаясь супротив брата, в кресло. Граф, устало подперев рукой свою большую седую голову, ответствовал:
— Ну, мнение императрицы ты, полагаю, ведаешь: революционную Францию, угрожающую королевской семье, Екатерина Алексеевна почитает за «притон разбойников», «адово пекло», где «верховодят шайка безумцев и злодеев», во главе с Робеспьером. Это ее слова.
— Я тоже почитаю сию страну за адово пекло! Не хочешь ли ты сказать, что сие не так?
— Отчего же? Так, вестимо… Хотя многие думают по-другому. Немало наших неоперившихся молодцев приветствуют революцию. Однако государыня правильно полагает, что оная революция развертывается в неблагоприятной для нее международной обстановке: почти все монархи Европы заняты сведением счетов с нами, с Россией, создав, так называемый «Очаковский кризис». Никак нашим врагам неймется: хотят наши завоевания свести на нет.
— Полагаю, и некоторые оперившиеся мужи от них не желают отстать, к примеру, твой друг Радищев.
Брат Дашковой слегка смутился, косо взглянув на сестру, молвил:
— Я вместе с Радищевым посещал масонскую ложу «Урания», многие годы приятельствовал с ним. Не могу же я от него отказаться теперь, когда он в беде.
Княгиня сделала гримасу:
— Да, разве я противу него? Помогай ему. Знаю, он хороший писатель и человек. Просто книгу выпустил не ко времени.
Брат ее удрученно подтвердил:
— Не ко времени… годом раньше — все было бы, полагаю, по — другому.
Помолчав, Екатерина Романовна, продолжила беседу:
— Стало быть, Англия, Пруссия и Польша грезят мечтами поставить… — княгиня выпятила свою пухлую нижнюю губу, точно так же, как это иногда делала императрица, — поставить Россию на прежнее место… в то время, как их мало интересует, что происходит во Франции?
— Грезят, сестрица, грезят и еще как грезят! Плетут всяческие козни. Наш брат, Семен, пишет из Лондона, что на императрицу нашу рисуют всякие карикатуры, где ее показывают, как она заглатывает Крым и готова съесть всю Европу. Лондон интригует, тщась учинить всяческие препятствия, дабы нам не достался Очаков. Им не до Французской революции, поверь мне!
Дашкова сверкнула глазами:
— Глупцы! Как могут правительства наших соседей не видеть для себя опасности в оном революционном разгуле? Это же очевидно, что вся Европа в опасности!
Граф усмехнулся:
— Вообрази, княгиня, все они, как в летаргическом сне. Ненависть к нам им глаза застила. Одна государыня Екатерина, можно сказать, трезво оценивает обстановку в стране, коя опасно заражена революционными идеями.
— Так сие опасно не токмо Бурбонам, но и Гогенцоллернам, Габсбургам, Ганноверам и, вестимо, Романовым.
— Вот, поелику, дабы обезопасить свой трон, Екатерина Алексеевна и велела барону Симолину, установить контакты с влиятельными членами Национального собрания и с некоторыми членами его Дипломатического комитета. Даст Бог, все образуется к нашей пользе, — сказал граф и строго посмотрел на сестру.
— Я знаю, что вы, княгиня, весьма умны, и не станете вести разговоры о сей материи с кем-либо. Понеже сии дела государственной важности.
— Благодарствую за доверие, Александр Романович. И прошу вас, не сумневаться касательно наших любых разговоров.
Помолчав с минуту, она добавила:
— И прошу вашей любезности, дорогой мой брат, никому не сказывать о наших с сыном и дочерью отношениях.
По щекам княгини снова поползли слезы, которые она быстро и зло смахнула.
В великолепном Шуваловском дворце на Итальянской улице друзья праздновали день рождения всеми уважаемого почетного члена Академии наук, действительного члена Императорской Российской Академии, обер-камергера и действительного тайного советника, восьмидесяти трехлетнего Ивана Ивановича Шувалова. Как всегда, со вкусом одетый сановитый тайный советник в свои годы выглядел прекрасно: крупную свою фигуру он держал прямо, густые вьющиеся седые волосы с залысинами гладко зачесаными назад, карие с зеленцой глаза смотрели зорко на постаревшем, но приятном лице. После вкусного, обильного обеда, на десерт которого были поданы, окроме всего, еще и экзотические ананасы, гости расселись на диванах и креслах большого, ярко освещенного сотнями свечей, зала. Супротив хозяина сидел, свободно раскинувшись на широком кресле, его ровесник — обер-шенк Императорского двора граф Александр Александрович Нарышкин. К ним токмо подошел его младший брат, граф Лев. Старший Нарышкин, продолжая беседу с Шуваловым, проворчал:
— Посмотрите на нашу императрицу! Как быстро она сбросила маску либерализма…
Граф Лев, усаживаясь рядом, иронически улыбаясь, заметил ему:
— Как тут не сбросить ее, когда нынче стали понятны пренеприятнийшие последствия просветительских учений ее любимых французских философов.
Сидящая неподалеку на диване вместе с Анной Никитичной, старшая дочь Кирилла Разумовского, Наталья Кирилловна Загряжская, горячо, в своем духе, запротестовала:
— Екатерина Алексеевна никогда не была либералом! Я мыслю, она лишь мечтала об «абсолютизме с человеческим лицом»! Так сама императрица изражалась. Чтобы и волки, то бишь — помещики были сыты и крестьяне, стало быть, — овцы были целы.
— Вот именно: «с человеческим лицом», а лицо у нашей Екатерины Алексеевны самое лучшее в целом свете, — поддержала ее Анна Никитична.
— Воистину!
Иван Иванович Шувалов, известный тем, что посещал Вольтера в его Фернейской усадьбе, тоже высказался:
— Государыня наша тщится, чтоб в России царило благоденствие. И даже ее переписка с Вольтером давала ей нужный эффект. Старик Вольтер своими посланиями к ней, кои читала вся Европа, тщился прославить Россию, унизить врагов Екатерины и остановить враждебное отношение к нашему государству. Поелику, полагаю, государыне нашей нет надобнсти «сбрасывать маску», понеже она ее никогда не носила.
— Именно, не носила, — повторила за ним графиня Нарышкина.
Лев Александрович нараспев, довольно весело, произнес свою сентенцию:
— По-ла-гаю, государыня не осу-жда-ет фило-со-фов. Все они грешны лишь тем, что заблуждались, не зная о возможности такой абсурдной и жестокой тирании в своей же стране.
— И правильно говорит государыня: «токмо голод и чума приведет французишек в разум», — паки вставила свое слово Анна Никитична.
Шувалов, приглаживая свою лысеющую голову, молвил:
— Вы знаете, что я прожил во Франции много лет. Мне жаль сию страну. Она мне — второе отечество, но полагаю, что парижские канальи учинили отвратительные мерзости, прикрываясь свободой. И я согласен с императрицей, что все, что там сейчас происходит есть жестокая и абсурдная тирания, с коей человечеству никогда не приходилось сталкиваться.
Граф Строганов, взглянув на Шувалова, изразил, общую, благую для всех мысль:
— Чаю, у нас такового никогда не случится, благодаря политике нашей премудрой императрицы.
Императрица взяла, лежавшее на шелковой, затканной золотыми цветами подушке, овальное зеркало с серебряной ручкой и посмотрела прямо себе в глаза. Даже полумрак спальни не мог скрыть следы, оставленные временем на ее лице. «Да, ничего не скажешь, хороша ты поутру, матушка, слов нет! То-то любимцы бегут от тебя… Что ж: не все сбывается, что желается. Правильно говорит Никитична: «Не ведает царь, что делает псарь». Вот и сбежал Мамонов к молоденькой». Екатерина усмехнулась, и зеркало отразило пронзительный и холодный блеск ее серо-голубых глаз. Никогда она не считала себя красавицей и всегда помнила слабые стороны своей внешности, но богатый жизненный опыт научил ее тому, что внешность ничего не значила без воли и ума даже в делах амурных. Она знала, что мужчин покоряла ее энергия, молодой дух и, вестимо, тот шанс, который она давала своему фавориту. Но сие было до смерти Александра Ланского. Теперь у нее не так силен интерес к мужской силе и красоте. Токмо тело ее требует свое и никуда ей от оного не деться. Она прекрасно понимала, что объятья Платона Зубова надобно примерно оплачивать, и она не скупилась: как и все ее предыдущие фавориты, он получил титул, поместья, и даже часть власти. Наблюдая за ним, Екатерина чаяла, что он не поступит с ней, как Корсаков и Мамонов. Сей человек слишком амбициозен и никогда не захочет потерять свое положение. Посему, Екатерина, ради того, дабы ей не пришлось заново менять себе любимца, положила не обращать внимания, на часто случающися, скрытые и явные промахи своего последнего фаворита.
Потерять Зубова, означало остаться одной, понеже она более не желала ничего менять в своей приватной жизни. Она не любила одиночества и никогда не скрывала этого. Для чего? Разве она монахиня? Она монархиня, и все тут!
В свои шестьдесят она с удивлением отмечала в себе, что, к своему стыду, паки влюбилась. Признаками оного было то, что не переставала восхищаться своим «Черноголовым», Платошей Зубовым. Своей подруге Никитичне, коя и приложила руку к их знакомству, она говорила: