Во всем полку невозможно было найти человека, видевшего капитана трезвым.
Начинал Корытов пить с самого утра. Кое-как выстояв с больной головой на построении офицеров управления, он, семеня короткими ножками, забегал в штаб, запирал изнутри дверь своего кабинета и открывал несгораемый сейф, в котором всегда хранилась бутылка спирта. Выпивая полстакана, начфин излечивался и приступал к выполнению служебных обязанностей. Он быстро расправлялся с финансовой отчетностью, а когда машинистка Эллочка, по обыкновению с утра заглянув к нему в кабинет, хихикала: «Опять от вас благородные запахи, Евгений Иванович», грустно улыбался, показывая желтые, прокуренные зубы, и вздыхал:
— Понимаешь, пока не тяпну — цифры перед глазами разбегаются.
К обеду Евгения Ивановича порядком развозило, но, найдя в себе силы, он брел в офицерскую столовую, ел и шел в модуль отсыпаться. За обеденный перерыв начфин малость приходил в себя и снова шел в штаб, где исправно корпел над бумагами и принимал посетителей. Но когда, наконец, заканчивался рабочий день…
Утренние запасы спирта подходили к концу, и капитан шел на поклон к начальнику службы горюче-смазочных материалов, который жил в комнате напротив. Как он уламывал славившегося своей скупостью капитана Давыдова, оставалось загадкой, но спирт неизменно появлялся, и через пару часов Корытов успевал накачаться так, что начинал буянить.
При этом он не имел привычки лезть в драку или крушить мебель. Рокфеллер любил орать.
Сперва он занимал позицию в давно облюбованном месте для публичных выступлений — умывальнике — и, надрывая глотку, вопил:
— Да я один любой духовский караван р-р-раз-гоню!!!
Затем Евгений Иванович выходил в коридор, где и начиналась главная часть представления.
Покачиваясь, Рокфеллер добирался до комнаты, где жил секретарь парткома полка подполковник Поташов, останавливался у двери и проникновенно вопрошал:
— Люди! Хотите, я скажу вам, кто самый…уевый подполковник в Сороковой армии?!
Не получая ответа, Корытов икал, сокрушенно качал головой и грустно вздыхал.
— Не хотите, и ладно…
Но тут же вновь вскидывал голову.
— А я все равно скажу, скажу!
Унимать буянившего Евгения Ивановича никто не пытался. Знали, что Рокфеллер не вышел ростом, но подбрасывал и ловил на лету двухпудовую гирю. Знали и то, что, наоравшись вволю, Корытов рано или поздно уймется.
Тем более к тому, что он кричал под дверью Поташова, многие искренне присоединили бы и свои голоса.
Ко всеобщему удивлению, ни разу не отплатил Корытову за наносимые почти ежедневно оскорбления и сам Поташов.
Не удивлялся только Рокфеллер, зная, почему до сих пор избежал вызова на партком и не лишился партийного билета.
Секретарь боялся его, запойного капитана, считавшего уже месяцы до пенсии.
Дотошно вникая в исполнительные листы и просматривая все расчетные книжки, Корытов знал то, о чем в полку даже не смели подозревать: Поташов платил алименты матери.
Несколько лет назад, когда подполковник служил еще в Союзе, она подала на единственного сына в суд. Крохотной пенсии одинокой старой женщине не хватало. Мать писала сыну, просила помочь. Тот отмалчивался… Когда в часть, где служил тогда Поташов, пришло решение народного суда, обязавшего его платить алименты, секретарь парткома не лишился своей должности лишь благодаря честолюбию молодого командира, который выводил отсталый полк в передовые и не пожелал предавать дело огласке.
Если бы здесь, в Афганистане, узнали об этой позорной странице в биографии секретаря, в ближайшую отчетно-выборную кампанию его бы с треском «прокатили». Но единственный человек, приоткрывший эту страницу, молчал. Хотя и вовсе не из-за страха лишиться индульгенции Поташова на отпущение всех запойных грехов. Просто бить кого угодно — даже заклятого врага — в слабое место Корытов считал величайшей мерзостью.
…В заключение представления, оставив секретаря в покое, Евгений Иванович плелся к комнате старшего лейтенанта Чепиги и, колотя в дверь ногами, со слезой в голосе просил:
— Витек, поехали на «боевые», родной!
После этого крика души силы окончательно оставляли Корытова. Он, кряхтя, садился прямо на пол и засыпал.
Заслышав под дверью знакомый храп, Чепига выходил в коридор, волоком затаскивал Евгения Ивановича в его комнату и бросал на кровать.
Наутро Корытова съедал стыд.
Заходя в умывальник, он старался не встречаться взглядами с офицерами модуля и не глядеть на писуар, в который блевал намедни. Офицерское же сообщество по традиции делало вид, что ничего не произошло. Подобные дебоши были здесь на счету почти у каждого и великодушно прощались всем.
Тем более — Рокфеллеру.
Не помня дня, чтобы начфин не напился, в полку не помнили и случая, чтобы Корытов дурно обошелся с кем-то по своей службе или не выполнил чьей-то просьбы. Выдать командировочные, отпускные, отправить перевод — все это он делал быстро и без лишних уговоров. Привезти что-нибудь из города, куда Рокфеллер выезжал чаще других, или передать привет девочкам из гарнизонного госпиталя — и в этом на него можно было положиться. Правда, по любому вопросу к начфину следовало обращаться с утра, пока он не успевал напиться.
Особенно много пил Корытов, скучая по Фоменко, для встречи с которым бережно хранил в тумбочке своей комнаты две заранее купленные бутылки водки, даже не помышляя притронуться к ним, ни-ни-ни…
5
Город отдыхал от вездесущей пыли, которая улеглась лишь с наступлением темноты, но была готова, проснувшись, снова слепить глаза, перекрашивать волосы, забираться под одежду и висеть над домами, как вечный туман.
В низеньком саманном доме скрипнула дверь, и на пороге появился одноногий старик в куцей хазарейской шапочке. Поудобнее приладив под мышками костыли, он двинулся к дороге — туда, где торчал у обочины вросший в землю камень. Добравшись до валуна, хазареец опустился на него, подложив под тощий зад костыли, и замер.
Взамен сладких минут забытья бессонница дарила ему чистый утренний воздух и редкую пугливую тишину. Когда живешь у дороги, которую не обходит стороной война, можно сойти с ума, проснувшись в такой час: то ли пропало все живое на земле, то ли аллах сделал тебя глухим…
Выходя на рассвете к дороге, усаживаясь на валун и щупая слабыми пальцами влажный от росы камень, калека не верил, что земля бывает такой — без лязга и грохота, без выстрелов и криков.
Наверное, однажды хазареец сошел бы с ума, продлись эта тишина чуть дольше.
Но земля принадлежала не одному ему.
Старик вздрогнул, услышав тяжелый неровный гул, родившийся у перевала Джабаль-таш.
В это весеннее утро война снова хотела пройти мимо его дома.
…Уже шестую неделю хазареец мечтал повидаться со старшим сыном: Асад ушел в горы, стал борцом за веру… На днях отец получил от него весточку. Водонос с соседней улицы передал хазарейцу подарок от Асада — почти новый китайский будильник и две тысячи афганей. А прощаясь, шепнул на ухо:
— Асад скоро навестит.
6
Не доезжая до КПП, «бэтээр» ротного притормозил. Бросив водителю: «В парк», — Фоменко соскочил на землю. Медленно передвигая затекшие ноги, он шел навстречу Корытову.
Фоменко, как и Корытов, не вышел ростом. Но в каждом его движении чувствовалась не только недюжинная сила, но и была видна великолепная выправка. Корытов, махая в воздухе кепкой, бежал вдоль колонны и кричал:
— Валера, я здесь!
…Они обнялись. Хлопая друга по спине маленькими ладошками, Корытов от радости зажмурился.
— Как я тебя ждал!
— Долги надо платить, — улыбнулся ротный.
Рокфеллер открыл глаза:
— Какие долги?
— Тебе еще долго расплачиваться. Забыл, как в прошлом месяце я тебя ждал, почти сутки? Когда ты выпросил у меня бэтээр, чтобы смотаться в госпиталь к своей медсестричке? Обещал вернуться через пару часов, а прикатил только на другой день. Меня чуть кондрашка тогда не хватила — думал, кувырнулись в кювет…
Он похлопал Корытова по плечу.
— Ты хоть как себя вел без меня?
Корытов виновато вздохнул:
— Как всегда.
— Снова бегал по модулю в одних трусах и кричал, что разгонишь духовский караван?
— Ага.
— И до комнаты Поташова добрался?
— А как же.
— Женя, Женя… Ну, как тебя оставлять одного?
Фоменко покосился на огромную кобуру Рокфеллера.
— Все страдаешь?
— Какой же я к черту офицер, если на войне, а не воюю? Мужикам в глаза смотреть стыдно.
— Сиди, деньги считай, — пробурчал Фоменко, широко отмеряя шаги.
Рокфеллер едва поспевал за другом.
— Был бы Тодоров человеком, хоть разок бы пустил с тобой на войну.
— Правильно делает, что не пускает. Без тебя есть кому башку под пули совать.
— Слушай, Валера, а может, и тебе хватит это…
— Чего?
— Чепига скоро улетит в Союз без замены. А ты — на хорошем счету. Только заикнись командиру. Досидишь свой срок начальником строевой части. Должность такая же, как у тебя — капитанская, зато самое страшное, что на ней грозит, — это геморрой.
Фоменко поморщился.
— Не капитанскую мне надо… Скажи лучше, что там слышно про третий батальон. Кого ставят начальником штаба?
— Пока не решили.
— А у меня, Женя, шанс есть? Как думаешь?
Корытов пожал плечами.
— Как у всех. Четверо ротных ждут повышения.
— Понятно, — помрачнел Фоменко.
7
У дверей комнаты Корытова оба долго вытирали ноги о полинявший лоскут шинели, служивший половиком.
— С возвращением! — сказал Корытов, переступая порог.
Фоменко шагнул следом и ласково произнес:
— Умеешь встречать, стервец.
В центре застеленного чистыми газетами стола Рокфеллер соорудил скульптуру: на уложенных в ряд банках тушенки, как на гусеницах, возвышалась башней буханка ржаного хлеба с торчащим из нее стволом — бутылкой «Столичной».
— И как твой шедевр называется? — кивнул на скульптуру Фоменко.