Когда Игнасия трагически ушла в мир иной, ее незримое присутствие стало как никогда осязаемым. «Как бы она поступила?» – спрашивали себя члены семьи перед лицом очередных трудностей; казалось невероятным, что она уже никогда больше не переступит порог дома. Ее дух витал над холмами и внутри дома, между грязным полом и почерневшими балками потолка; живы были и ее советы, как, например, глотать слюну, чтобы не чувствовать голода, – этот трюк поначалу работал, принося временное облегчение. Или сосать щепки, чтобы обмануть желудок. Это помогало чуть дольше, пока челюсти не уставали от стольких бесплодных усилий. На самом деле они ужасно по ней скучали; Игнасия умудрялась при любых невзгодах сохранять выдержку и спокойствие. С ней и живот не так сводило, и голод казался просто неудачной шуткой судьбы, и холод доставлял лишь временные неудобства. А без нее жизнь превратилась в ад.
Помимо судорог в желудке и головокружения, голод порождал сонм злобных чувств. Сперва возникало недоумение перед несправедливостью мироустройства. «Почему это происходит со мной? – спрашивал себя каждый из них. – Разве я не добрый христианин, разве не работаю, как вол?» Затем наступало ощущение позора и бесчестья. Исабель и ее отец стыдились признаться, что им не хватает пропитания, и поначалу притворялись перед соседями, что у них все в порядке. Но это длилось недолго, потому что все нуждались друг в друге: можно обменять яйцо на кусочек мяса, если сосед решил забить животину, или выменять кринку молока на ломтик сала. Никому не удавалось избежать унижения голодом.
Когда проходило и это состояние, людей охватывала злость.
– Это наша кара за то, что мы не платим десятину! – бушевала Франсиска, намекая на церковную ренту.
Хакобо, как и большинство крестьян, противился злоупотреблениям духовенства и отказывался оплачивать поборы, что неимоверно возмущало его суеверную дочь Франсиску. Люди возлагали вину и на ренту, которую платили хозяину, и на ту, что платили королю, и на акцизы, и на все зловредные силы мира, сговорившиеся объединиться против несчастных крестьян Галисии; но эта слабая попытка бунта угасала в самом начале по причине физической изможденности самих бунтовщиков. Так что к концу оставалось лишь глухое безнадежное отчаяние. Не раз ночью кто-то из членов семьи просыпался, будто бы учуяв сладостный аромат просяного хлеба. От отчаяния до сумасшествия только один шаг.
Несмотря ни на что, Хакобо делал все возможное и невозможное, чтобы семья по мере сил продолжала жить в привычных рамках. Ему выпало принимать самые тяжелые решения, как тогда, когда он пожертвовал худющей, как скелет, телкой, прежде чем она успела околеть от истощения. На вырученные деньги они купили сала, семян на следующий год, муки и несколько колбасок, чтобы на Пасху умаслить священника. Одно дело не платить десятину, и совсем другое – забыть о личных отношениях. Можно ненавидеть церковь, но ладить с доном Кайетано призывал здравый смысл.
Так потихоньку удалось пережить самые тяжелые месяцы. Хакобо Сендаля совершенно измучила такая жизнь: все зависело от событий, ход которых он был не властен контролировать. Один год без урожая… А следующий? А если вернутся морозы? И, как бы он ни противился, на горизонте маячила неминуемая тень еще большего бедствия. Все знали, что вслед за голодом всегда приходят чума и оспа.
Не давали пощады и непрекращающиеся ливни. За самой дождливой на людской памяти зимой последовали еще более сырые весна и лето. Урожай пшеницы и проса сгнил на корню. На посевы льна напала мучнистая роса, а яблоки источили черви. Целыми семьями крестьяне, выгнанные из своих домов голодом и холодом, в поисках работы бродили по дорогам, таща за собой детей и стариков. А в конце концов очень скоро начинали просить милостыню, и вся округа заполнилась нищими. Хакобо, глядя на них и предвидя подобную участь в недалеком будущем, панически боялся такого исхода. Дома удалось сохранить только маленького поросенка, одну курицу и жалкие запасы сала. После этого не останется ничего. В грядущем их ожидал только голод. И, возможно, болезнь, как это случилось с Игнасией.
Так что однажды утром он встал раньше обычного, осторожно, чтобы не разбудить остальных, выбрался из дома и подошел к холмику, который служил погребом. Достав из запасов два яйца, он аккуратно положил их в карман.
– Отец, оставь их!
От слов Исабель, проводившей ночи в полудреме, Хакобо испуганно вздрогнул.
– Я отдам их дону Кайетано, – объяснил он.
– Это наша еда на сегодня!
– Ну, съедим что-нибудь другое.
– Другое? У нас же ничего нет!
Исабель пылко возражала, пока отец не велел ей умолкнуть, причем таким грозным тоном, что дочь потупила взор. Смирившись, с полными слез глазами Исабель зашла в дом; ноги ее подкосились, и она рухнула на стул.
Священник жил рядом с церковью; ее каменные стены ярко блестели под непрерывно моросящим дождем. Одетая в черное ключница открыла дверь и пригласила Хакобо войти, что тот и сделал, предварительно вытерев ноги. В помещении горел камин; было жарко, а от доносившихся с кухни запахов перца и лука у Хакобо свело живот. Глаза его разбегались при виде полок, сплошь заставленных буханками хлеба, окороками, корзинами фруктов, головками сыра, бутылками оливкового масла и прочими деликатесами, которые такие же бедняки, как он, тащили священнику в обмен на молебны, свадьбы, крестины или похороны. Падре поздоровался с гостем в свойской дружелюбной манере. Сендаль протянул ему яйца.
– Нет-нет, сын мой. Я не могу принять их. Мне известно, как нелегко вам приходится, и поверь… я молюсь за вас.
– Падре, сделайте милость…
Хакобо так настаивал, что священник решил, будто его станут просить о таком великом одолжении, что он и выполнить-то его не сможет. Он уже придумывал слова для отказа, а тем временем, однако, укладывал яйца в корзину на полке.
– Падре, вы единственный, кто в силах нам помочь.
– Я всего лишь орудие Господа, сын мой…
Воцарилось молчание, затем Хакобо откашлялся. Ему было неимоверно стыдно, но он все же произнес:
– Я вынужден отправить свою дочь в услужение.
Дон Кайетано возвел глаза к небу. Примерно подобное он и предполагал.
– Старшую?
– Мою Исабель.
– Столько домов не наберется, сколько прислуги сейчас развелось! – ответил он, хлопая гостя по плечу. – Всем вам нужно одно и то же.
– Но… если бы была жива Игнасия.
– Знаю, знаю, сын мой, – промолвил священник, меняя тон при виде отчаяния на лице Сендаля. – Она вас охраняет, помогает вам с небес.
– Конечно, падре… Ну, пожалуйста, пристройте мне девчушку, она и с детьми управляется, и работы не боится. Бог вас вознаградит.
– Не сомневайся, я разузнаю, но сразу предупреждаю, что это очень нелегко. Не хочу давать тебе ложных надежд.
Хакобо понурился. Священник встал.
– Подожди-ка… – сказал он.
Подойдя к ключнице, он что-то шепнул ей; Хакобо не расслышал его слов. Женщина исчезла и тут же вернулась с пакетом, который передала священнику.
– Возьми, сын мой… Вам это пригодится.
– Нет, что вы, отче… это я вам задолжал…
– Бери, ты мне ничего не должен.
– Но я хотел… Мне бы дочку пристроить…
– Забирай и веруй, – оборвал его дон Кайетано. – Игнасия вас оберегает. Ну, давай, ступай с Богом…
Говорить было больше не о чем, и священник проводил гостя до двери. Хакобо вышел, прижимая к груди пакет, словно боялся, что его ограбят. Едва оказавшись вне поля зрения дона Кайетано, он сразу же открыл пакет: там лежал изрядный кусок солонины. Это, конечно, не было решением его проблемы, но вместе с тем являлось превосходным вспомоществованием, великолепным подарком, так что Хакобо испытывал глубокую признательность. «Исабель будет довольна», – подумал он.
Последнее, чего бы хотелось Хакобо Сендалю после потери жены, – это расстаться с дочерью, но такое решение казалось единственной возможностью уберечь ее от нищеты и ее последствий. Она не только перестанет обременять семейство, но и сможет время от времени помогать им продуктами, а может статься, даже и деньгами. Помимо того, она обучится хорошим манерам и получит шанс преуспеть в жизни. Все, что угодно, лишь бы вырваться из этого мира, лишенного будущего.
Священник искренне уважал Сендаля и чувствовал расположение к его дочери, своей ученице, и поэтому он сразу взялся за дело: каждому, кто был готов его слушать, рассказывал, какая превосходная у него есть кандидатка на роль прислуги в состоятельном доме. Дон Кайетано связался со своими собратьями-священниками из окрестных деревень, чтобы они дальше распространили эту весть. С учетом сложившихся обстоятельств он не питал сколь-нибудь твердых надежд устроить Исабель на службу, но от души сделал все, что от него зависело.
Тем временем, как и предсказывал Хакобо, несколько жителей подхватили лихорадку, которую лекарь поначалу определил как заразную, гнилостную, злокачественную и чумную. Она сражала самых слабых, проявляясь ознобом, болью в спине, ощущением ватной слабости в ногах, головными болями, когда казалось, что череп вот-вот лопнет, и привкусом желчи во рту. У некоторых этим симптомам предшествовали судороги в кистях рук и запястьях, покраснение глаз и лица, сильнейшая бессонница и ночной бред. Когда через несколько дней на телах страждущих выступило множество гнойников, врач смог назвать настоящее имя этой болезни: оспа. И снова Исабель пришлось выносить из дома все пожитки, чтобы дочиста отмыть грязь. Потом она обильно опрыскала стены уксусом, а пол устелила цветами и пряными травами. Исабель сделала, что могла, осталось разве что промазать стены раствором извести. Этим она и занималась, когда появился отец; было заметно, что ему изрядно не по себе.
– Оставь это и пойдем со мной, надо навестить священника.
– Я занята, – возразила Исабель.
– Давай-давай… И умойся немного, дочка.
Она отставила ведро с известью и вымыла руки. Девушка не понимала, к чему ей сопровождать отца, и Хакобо пришлось объяснить, что он недавно ходил к священнику и просил подыскать для Исабель место в услужении. Раньше он не говорил об этом, потому что не питал особых надежд. Но, наверное, Бог и Игнасия услышали его молитвы, потому что сейчас в деревню пришел другой священник в поисках служанки для очень хорошей семьи. Он хочет посмотреть на Исабель; их уже ждут.