о котором прямо предупреждал Гефтер: поскольку такая Россия не сможет ни изолироваться, ни обрести идентичность, предметом ее ревизии неминуемо станет целый мир.
Ведь русский социум власти – глобальная вещь. Россия, конкурируя с Западом, втайне принимала Запад за весь мир. Уже триста лет здесь полагают Запад и мир чем-то одним. Сегодня Москва разворачивает фронты, не заботясь, чтобы ее курс выглядел логично. Вчера проводили политику «русского мира» и «славянского братства», из-за Сирии пришли на грань войны с Турцией, а завтра можем заключить союз с Пекином для раздела Средней Азии. Все для нас не цели, а лишь хайпы временной идентичности, импровизации. Поисковое поведение, а не стратегическое и не нормативное. Советский нарком Литвинов в 1930-е годы не зря сказал «мир неделим»: единый мир – бездонный резервуар наших оперативных ресурсов и нашей идентичности. Образ «единого Запада», пусть враждебного, Москву устраивает. Но в нем потенциал будущего конфликта.
И. К.: Такой образ Запада, который на самом деле США.
Г. П.: Да, наш мир униполярен и неделим, но тем ожесточенней борьба за него. В России говорят о «многополярности», нисколько не веря в нее. Русская идентичность требует сопоставить Россию с единым-единственным миром. Нам втайне нравится, что США приняли игру в «безальтернативность» и диктуют нам монопольное лидерство. Когда Запад что-то диктует, наше существование исполняется смыслом. Москва принимает игру, яростно отвергая директивы несуществующего «вашингтонского обкома». Болтовня об американском лидерстве – топливо для русских контрмобилизаций. Как считал Гефтер, здесь и аккумулирован риск возможного Армагеддона. Ведь извне московские поползновения прочитываются как неопровержимые улики имперской экспансии Кремля.
Шарнир Системы РФ гибок. Но он без обратного хода, как храповик. Редкие случаи, когда Кремль отступал, были связаны со смертью правителя. Я теперь вижу проблему сдерживания в новом свете – она перестала выглядеть сдерживанием России Западом. В самой России должен возникнуть или найтись внутренний субъект сдерживания. Он будет действовать двояко. Сдерживая безудержный Кремль, надо сдерживать и попытки перепрограммировать Кремль извне. Иначе принятие Кремлем внешнего диктата приведет к реновации социума власти. Из краха кремлевской команды выйдет новая мутация Центра, возможно, экстремальней прошлых.
И. К.: Что теперь для тебя легитимно? Эффективная легитимность, работоспособная русская власть – для этого надо решить две вещи. С одной стороны, проблема ее самоограничения, сдержанности самой этой власти. Но с другой стороны, достаточная сила не позволить, чтобы ею управляли извне. Нужна не просто имитационная власть!
Они создали бюрократическую систему, которую трудно активизировать, потому что там, вверху, очень закрытый внутренний круг. Хочешь кого-то арестовать – можешь, хочешь кого-то выпустить – можешь, но чтоб они думали политически, как советские вожди, невозможно… Проблема внешней экспансии возникает у власти при невозможности организовать большой террор внутри – этого они, видимо, не могут. Единственное, что можно сделать вовне, – война, потому что ее еще можно организовать. Вот где беда деспотического режима. Который не способен организовать большой террор, а войну – может!
Г. П.: Александр Проханов как-то ядовито заметил, что, начав новую перестройку, Россия наверняка ее снова провалит, зато начав мировую войну… как знать! То ли проиграем, то ли вдруг выиграем. Абсурдистский, но довольно точный логический ход для Системы РФ.
И. К.: Для людей, как Гефтер или ты, либерализация означала возможность сохранить Советский Союз – вот что наиболее трудно для понимания извне. Ведь когда Бжезинский говорил, что без Украины Россия уже не империя, он не понимал, что без Украины в России и демократии не будет. Когда Европа пошла по постимперскому проекту конфедерации, там думали, что Россия строит национальное государство. Но российское национальное государство всегда будет империалистическим, ведь у него внутри просто нет другой альтернативы. Оно слишком велико и сильно.
Г. П.: Не так сильно, как вечно монтирующее себя заново. Позволь маленькое отступление. Чем меня ошеломил Гефтер и что стало далее моей базовой темой в политике, это его идея События. По Гефтеру событие – «институт» всемирной истории и ее генератор. Оно перестраивает картину мира, меняет общества. А что такое выборы, которыми я занялся в поиске средства вмешательства в историю? Выборы – это технологичный операциональный вариант события!
Чем удобны выборы? Вместо социально инертных классов – ситуативные электораты. У электоратов есть предпочтения, но они текучи, конструируемы, они нарративны. Как показал наш опыт в 1996-м и 2000-м, электораты можно «склеивать» в коалиции вопреки конфликту их интересов. Вспомни успех Карла Роува на президентских выборах в США 2004 года, где за Буша-младшего консервативные гомофобы голосовали об руку с гомосексуалистами.
Выборам придают форму спонтанного разворота к будущему – обманчивую, как ты прекрасно описал в Democracy disrupted. Сегодня, говоря о сдерживающей внутренней альтернативе, я опять выступаю сторонником внесения поправок в ход истории. Но теперь нельзя обойти вопрос: в России и это уже было. Я сам в этом участвовал, а чем закончилось? Путиным.
Событие – то, чем нельзя управлять, не разделив его судьбы. Оно настигает человека, а не создается им. Глупо думать, что Ленин с Троцким «устроили» Октябрьскую революцию. Ленина настигла революция, в России уже шедшая. От февраля к октябрю 1917-го это одно и то же Событие, и пришло оно не к одному Ленину. Вместе с Временным правительством он полурастерянно следил за сельскими мятежами весны–лета 1917-го. И не сразу распознал в аграрном хаосе главный ресурс События – но чьего именно? Поначалу неуправляемая крестьянская война в деревне казалась лишь препятствием для взятия власти.
Но вот он принял от эсеров чуждый ему крестьянский лозунг «черного передела». Объединил солдатско-сельскую утопию «мира без победы» с интеллигентским запросом на русскую мировую революцию. Техника организации Троцким переворота в столице столь же значима, как шаг Ленина навстречу русской хтонической жажде «черного передела». Это показывает, кстати, что ресурсами политического события может стать то, что выглядело непреодолимым препятствием.
Социальные интересы и политический режим в структуре события весомы, но не предрешают судьбы проекта. Верно и обратное. То, что нам видится социальной группой со своими интересами, может оказаться шлаком. Отходами административного акта, множеством без общих интересов.
Возьми хоть российских собственников жилья. Правительство Гайдара передало жилье в собственность проживающим. Таким образом Гайдар имел в виду создать опорный класс демократического капитализма. И в России действительно возникли десятки миллионов квартировладельцев – а где демократия собственности? Класс частных домовладельцев не возник по сей день. Получив квартиры, люди не стали обслуживать их как собственность. Они отказывались управлять жильем, капитализировать его. Не испытывают политической солидарности с другими собственниками жилья. Отвергают обязательства по обслуживанию своей жилой собственности – пусть ремонтирует Путин! Итак, указом Центра породили частных домовладельцев – а те растворились в море населения, зависимого от патронажа власти. Событие не состоялось!
И. К.: Это очень-очень тонкий момент. Давай разграничим три разные вещи. Во-первых, когда через политику хотят реструктурировать общество. Решение дать кому-то жилье – это политика, которая чего-то хочет. Второе – событие вне контроля политиков, которое вдруг происходит. И третье – провокация, когда готовят событие, думая, что оно может как-то сработать. Между прочим, тут разница между Лениным и Путиным. Ленин с Троцким мыслили в терминах События, а для Путина событие – просто провокация спецслужб.
Г. П.: Моя цель 1990-х превратить управляемые выборы в Событие перестройки общества и выборы как путинская спецоперация – все же разные идеи. Но риск провокации заложен уже в самой идее «последних выборов во спасение» 1996-го и особенно 1999–2000 годов. Как внутри «последней войны за прекращение войн» 1914–1918 годов уже была заложена Вторая мировая.
Что я брал за исходный объект политтехнологии? Бессубъектную гайдаро-советскую массу граждан РФ. Рыночно-бюджетный массив населения, охваченный постсоветской аномией. Над обездвиженной массой, брошенной выживать, элиты надстроили недосягаемый клубный уровень связей, деловых и медийных. Возникло «надполье», по точному термину венгра Мадьяра, и выборы превратились в его внутреннее дело. Спецоперацию с применением медиатехник. Их результат заранее присвоен продюсером, а электоральная масса разобщена и деполитизирована. Электоральное большинство выборов 2000 года мы возвели в «путинское большинство» и от его имени стали диктовать России правила. Но общество оставалось тем же территориальным щебнем. «Оперативное мясо», как выражался при мне один большой человек в Кремле.
Стоит ли тут говорить о социальных группах и в каком смысле? Да, их можно типологически выделить на основании каких-то признаков. Но эти типы удалены от политического действия, их политизация затруднена. Оппозиционная интеллигенция ничему и никому здесь не альтернатива. Когда ей однажды в 1991 году нечаянно удалось опрокинуть Центр, она захотела безраздельной власти «именем общества» и, завладев Кремлем, восстановила Центр.
И. К.: В России, видимо, не может существовать эффективная контрвласть, пока нет федерализации на уровне регионов. Но при глобализации контрвласть пойдет уже не изнутри, а извне. Из-за того что Россия – часть глобального производства, есть вещи, которые Путин не может себе позволить. Не становится ли в таком случае единственной российской оппозицией или контрвластью внешний мир?