— Впрочем, я примерно так и предполагал.
— Но дело даже не в этом. Дело в том… Ну, вы уже поняли, при каких обстоятельствах попадают на экспресс «Надежда»?
— С порога вечности, — улыбнулся Джордано.
— Вот именно. — Трудно было сказать, чего больше в ответной улыбке Миклоша — юмора или тоски. — Я поэт, синьор Джордано. И, наверное, лучше скажу стихами:
… И подозренья осторожный взор меня казнит; он правильно заметил: поэт, я годен только на костер за то, что правды я свидетель, за то, что знаю, зелен стебелек, бел снег и красен мак, и кровь красна струится, и буду я убит за то, что не жесток, и потому, что сам я не убийца.
Радноти вздохнул и, протянув руку через стол, опустил ладонь на запястье Джордано.
— Вы философ и лучше разбираетесь в этих делах. Но факт остается фактом: через триста с лишним лет после вас ситуация повторилась — костры, виселицы, пытки… Разве что палачи одеты в мундиры да инквизиция называется по-другому.
— Как? — хрипло спросил Джордано.
— Фашизм.
— Фашизм… — повторил итальянец. — Какое мерзкое слово. Есть в нем что-то змеиное.
«Знал бы ты, где родилась эта змеиная мерзость!» — подумал Иван и вдруг ощутил, как из темных глубин подсознания вздымается неукротимая волна ненависти. «Остановись, — приказал он себе. — При чем тут Джордано? Итальянец? Ну и что из того? В шестнадцатом веке его сожгли инквизиторы. Сегодня — сгноили бы чернорубашечники».
— Райшом хорш![18] — прозвучало над самым ухом. Иван вздрогнул и оглянулся: меднолице улыбаясь, возле соседнего кресла стоял Казбек. — Опоздал, да?
— Испугал, — поправил Иван.
— Такого испугаешь! — Казбек с уважением оглядел Зарудного.
— Садись, — пускаться в объяснения не было ни малейшего желания. — Сейчас официант подойдет.
Казбек поздоровался со всеми за руку и только потом занял место рядом с итальянцем. Тот рассеянно подвинул к себе тарелку с кашей, думая о чем-то своем, и выражение лица у него было странное: сосредоточенное и растерянное одновременно.
— Синьор Джордано! — решился Иван. Итальянец медленно поднял глаза. — Можно, я вам тоже стихи прочту?
— Стихи? — удивился Миклош. — Неужели свои?
— Бунинские. Про вас, синьор Джордано. А вы переведите, Миклош, ладно?
— Постараюсь, — кивнул венгр.
Память не подвела. И Миклош постарался на славу. Итальянец долго молчал, глядя в одну точку. Потом все так же молча и крепко пожал руки Ивану и Миклошу. По впалой щеке медленно скатилась слеза.
«Ну вот, — огорченно упрекнул себя Иван. — Хотел человеку приятное сделать, а получилось…»
— Graci![19]…— Джордано переборол волнение и улыбнулся. — Вы оба не представляете себе, как много для меня сделали. Теперь…
— Синьор Джордано, — Иван инстинктивно почувствовал опасность и ринулся наперерез. — Давно хотел вас спросить…
— Да, Джованни? — Ноланец был явно удивлен, но недовольства не высказывал. — Спрашивайте.
— Почему на вас эта одежда? — брякнул Иван первое, что пришло в голову.
— Одежда? — Джордано недоуменно оглядел себя и понимающе усмехнулся. — Видите ли, Джованни, я довольно долго гостил у синьоров церковников. Мой туалет порядком истрепался. А взамен святая инквизиция смогла предложить только рясу, да и то с чужого плеча. Знали бы вы, как долго пришлось ее отстирывать. Впрочем, ничего удивительного тут нет: ослы никогда не отличались чистоплотностью.
— А меня обокрали! — вдруг сообщил Казбек.
Обокрали? — переспросил Миклош. — Что вы имеете в виду?
— Патрон детонита умыкнули. Кусок бикфордова шнура. Коробок с запалами.
— Как умыкнули? — Иван не верил своим ушам. Чего-чего, а краж в экспрессе не наблюдалось. — Когда? Где?
— Шут его знает! Вечером куртку в шкаф повесил, утром беру — легкая. В карманы сунулся — пусто. Спички и те увели.
«В чахлой чаще чапарраля
Два ковбоя загорали»,—
тревожно заколотилось в сознании.
— Да чего тут удивляться, — продолжал Казбек. — Двери без запоров: входи, кому не лень.
«…И судачили о том,
Как состряпать суп с котом…»
— И кому здесь детонит нужен? — в голосе осетина звучали тревога и недоумение. — Не дай бог, еще запалит сдуру.
— Тебе-то какая печаль? — Иван отправил ковбоев ка все четыре стороны.
— Мне? — Казбек обвел ресторан взглядом. — Жалко, такая красота пропадет.
— Тебе что — нравится тут?
— Конечно, нравится. Кормят, ухаживают. Пахать не надо. Хочешь — в ресторан иди, хочешь — в кино, хочешь — на пляж… Девчонки классные. — Он вдруг игриво подмигнул. «Кому это он?» — Зарудный недоуменно оглянулся. Блондинка за соседним столом отчаянно строила глазки.
Им вдруг овладело странное чувство отчужденности. Миклош говорил о чем-то с Джордано. Казбек со вкусом и знанием дела заказывал официанту завтрак. Минуту назад все трое были близки ему, понятны и дороги и вдруг отодвинулись куда-то, и он уже не участник развертывающегося на сцене спектакля, а всего лишь нейтральный зритель.
«Чепуха какая-то!» — Иван отодвинул тарелку и встал. Медленно, как бы преодолевая непомерную тяжесть, Радноти поднял на него глаза.
— Уходишь?
Ни вопрос, ни тол, которым он был задан, ни даже непривычное обращение на «ты», а выражение глаз Миклоша заставило Ивана зажмуриться и изо всех сил стиснуть зубы. Какой там к дьяволу нейтральный зритель, если сердце захлебывается болью и нет сил открыть глаза!
— Да, Миклош.
— Ну, что ж, — буднично, как ни в чем не бывало, произнес венгр. — Всего хорошего, Иштван.
Надо было что-то ответить, внести ясность или, наоборот — напустить тумана; надо было наконец просто попрощаться, но Иван только молча кивнул и, не оглядываясь, зашагал к выходу.
Оркестр заиграл вслед что-то печальное, кажется, «Прощание на берегу» Хольстрема, но Зарудный уже ничего не видел и не слышал.
У себя в каюте он долго стоял перед иллюминатором, машинально глядя на проплывающий мимо пейзаж. Теперь, когда побег с «Надежды» становился наконец реальностью, он неожиданно для самого себя вдруг ощутил тоскливую боль от предстоящей разлуки с людьми, которых еще недавно не знал и которые, оказывается, были ему теперь близки и дороги. Сознавая, что и они рано или поздно покинут экспресс, не могут не покинуть хотя бы потому, что стремление вернуться в свою эпоху составляло главную цель и смысл их теперешней жизни, он все равно чувствовал себя виноватым перед ними за то, что уходит первым.
Перед глазами возникали то гигантский костер на запруженной людьми площади Цветов в Риме, то яма, в которой стоит Миклош Радноти, снизу вверх глядя на целящихся в него эсэсовцев. Странно, о себе он в эти минуты не думал. С ним все ясно: протаранить «мессер» до того, как тот успеет сбить курбатовский «ил», а там будь что будет.
За иллюминатором тянулся знакомый с детства пейзаж: барханы, солончаки, такыры… Потом из-за горизонта взошла огромная кровавокрасная луна, и он вдруг успокоился. Тщательно побрился перед зеркалом. Принял душ. Оделся. Сел в кресло, положил на колени планшет. И стал ждать.
— Товарищ!
Зарудный с трудом разлепил веки и тотчас снова зажмурился: ослепительно ярко светило солнце. Кто-то осторожно тряс его за плечо. Руперт? Но почему «товарищ»? Иван рывком вскочил на ноги и открыл глаза.
Человеку было за тридцать. Он был курнос. Из-под капюшона брезентового плаща выбивался чуб цвета спелой пшеницы. Поодаль стоял видавший виды мотоцикл с коляской. А дальше, насколько хватало глаз, простиралась выжженная солнцем равнина. На горизонте, величественно изгибаясь, брели пыльные смерчи.
Иван оглянулся. Позади был вагончик на обтянутых литой резиной колесах. К двери вела сварная металлическая лесенка и, судя по следу на пыльной ступеньке, с нее-то он только что и поднялся. Зарудный встряхнул головой, прогоняя остатки сна.
— С праздником! — Голос незнакомца был чуть хрипловатый. Доброжелательный голос. И взгляд тоже.
— С праздником? — переспросил Иван.
— Ну да. Девятое мая сегодня, День Победы. Забыл?
— К-какой п-победы? — запинаясь, спросил Иван, покачнулся, чувствуя, как земля стремительно уходит из под ног, опустил руку на поручень лесенки.
— Ну ты даешь! — добродушно восхитился незнакомец. — Крепко, видать, вчера хватанули. Ладно, давай знакомиться. Игорь, — ладонь у парня была мозолистая, твердая. Мужская ладонь.
— Иван. — Зарудный достал платок, вытер вспотевший лоб.
— Бывает, — сочувственно кивнул Игорь. — Сейчас я тебе аспиринчика дам. Глядишь, и легче станет.
Он снял плащ, аккуратно сложил, сунул в багажник коляски. Отпер висячий замок на двери вагончика, достал веник, смахнул пыль с кирзачей.
— Тут одни мужики, так что не обессудь: за чистотой сами смотрим.
В вагончике царил прохладный полусумрак. За обтянутыми противомоскитной сеткой окошками виднелась все та же плоская — ни деревца, ни кустика — равнина. Иван повесил на крючок возле двери планшет и куртку. Огляделся.
— Вот так и живем, — Игорь задернул занавеску на окне. — Да ты садись. Я утром ребят в Тулей отвез, к поезду. На праздник в Ургенч укатили. Завтра к вечеру вернутся.
«В Тулей, — мысленно отметил Иван, — к поезду. Завтра вернутся». До войны, он это знал точно, ближайшей железнодорожной станцией был Чарджоу и до нею от Ургенча надо было добираться либо пароходом, либо попутной машиной.
— Умоешься с дороги? — предложил Игорь. — Идем на кухню.
Кухонька была с гулькин нос, но опрятная и комфортабельная: газовая плита на две конфорки, кран, раковина. Над ней аптечка с зеркальной дверцей. На аптечке стакан с зубными щетками, мыльница. На стене возле плиты — шкафчик с посудой. Под окном навесной столик и три табуретки.
— Умывайся, — Игорь кивком указал на раковину. — Сейчас полотенце чистое принесу.