С ранней юности он пристрастился к табаку, но нюхал его от силы три или четыре раз в день, беря совсем небольшие понюшки из чрезвычайно изящных золотых или финифтяных табакерок.
В этот день, как обычно в половине седьмого утра, Бурьенн спустился в кабинет, распечатал письма и положил их на большом письменном столе, причем самые важные снизу, чтобы Бонапарт прочел их последними и они остались у него в памяти.
Затем, когда часы пробили семь, он подумал, что пора будить генерала.
Но, к своему великому удивлению, он застал г-жу Бонапарт в постели одну и в слезах.
Излишне говорить, что у Бурьенна был ключ от спальни Бонапарта и в случае надобности он входил туда в любой час дня и ночи.
Увидев Жозефину одну и в слезах, Бурьенн хотел было удалиться.
Однако Жозефина, очень любившая Бурьенна и знавшая, что она может положиться на него, удержала его и велела ему сесть возле кровати.
Весьма встревоженный, Бурьенн приблизился к ней.
— О сударыня, — спросил он, — неужели что-то случилось с первым консулом?
— Нет, Бурьенн, нет! — ответила Жозефина. — Это со мной кое-что случилось…
— И что же, сударыня?
— Ах, милый Бурьенн, я так несчастна!
Бурьенн рассмеялся.
— Бьюсь об заклад, что я догадался, в чем дело, — сказал он.
— Мои поставщики… — пролепетала Жозефина.
— Отказывают вам в поставках?
— О, если бы только это!
— Неужели они имеют наглость требовать денег? — смеясь, спросил Бурьенн.
— Они угрожают мне судебным преследованием! Вообразите на минуту, в каком неловком положении я окажусь, дорогой Бурьенн, если судебная повестка попадет в руки Бонапарта!
— Вы полагаете, что они осмелятся?
— Более чем уверена.
— Но это невозможно!
— Вот, возьмите…
И Жозефина вытащила из-под подушки гербовую бумагу со штемпелем Республики.
Это было адресованное первому консулу судебное требование оплатить долги г-жи Бонапарт, его жены, на общую сумму в сорок тысяч франков за перчатки.
Случаю было угодно, что это требование, сбившись с пути, попало в руки жены, вместо того чтобы попасть в руки мужа.
Иск был предъявлен от имени г-жи Жиро.
— Черт побери! — воскликнул Бурьенн. — Это уже серьезно! Выходит, вы позволили всей вашей свите делать покупки у этой дамы?
— Вовсе нет, дорогой Бурьенн: эти сорок тысяч франков только за мои перчатки.
— Только за ваши?
Да.
— Стало быть, вы не оплачивали счета в течение десяти лет?
— Я расплатилась со всеми своими поставщиками первого января прошлого года, и на это потребовалось триста тысяч франков. Я так дрожу сейчас именно потому, что хорошо помню гнев Бонапарта в тот раз.
— И вы износили перчаток на сорок тысяч франков с первого января прошлого года?..
— Наверное, Бурьенн, раз с меня требуют такую сумму.
— Ну и чего же вы хотите от меня?
— Я хотела бы, чтобы, если Бонапарт сегодня утром в хорошем настроении, вы рискнули бы сказать ему о сложившемся положении.
— Но, прежде всего, почему он не подле вас? Не случилось ли семейной ссоры? — спросил Бурьенн.
— Нет, никоим образом! Вчера вечером, будучи в превосходном расположении духа, он ушел вместе с Дюроком, чтобы «прощупать», как он выражается, настроение парижан. Должно быть, он поздно вернулся и, чтобы меня не беспокоить, лег спать в своей холостяцкой комнате.
— Ну и если он в хорошем расположении духа и я заговорю с ним о ваших долгах, а он спросит, насколько они велики, что мне ему сказать?
— Ах, Бурьенн!
И Жозефина спрятала голову под одеяло.
— Стало быть, сумма ужасна?
— Она огромна!
— Ну так сколько?
— Я не решаюсь вам сказать.
— Триста тысяч франков?
Жозефина вздохнула.
— Шестьсот тысяч?..
Новый вздох Жозефины, еще более надрывный, чем первый.
— Признаться, вы меня пугаете, — сказал Бурьенн.
— Я всю ночь провела в подсчетах вместе с моей хорошей подругой, госпожой Юло, которая прекрасно разбирается в таких делах, тогда как я, да вы и сами знаете, Бурьенн, ничего в этом не понимаю.
— И вы должны?..
— Более миллиона двухсот тысяч франков.
Бурьенн отскочил назад.
— Вы правы, — промолвил он, на сей раз без всякой улыбки, — первый консул будет в ярости.
— Но мы признаемся ему лишь в половине долга, — сказала Жозефина.
— Так не годится, — произнес Бурьенн, покачав головой. — Раз уж на то пошло, советую признаться во всем.
— Нет, Бурьенн! Нет, ни за что!
— Но как вы добудете другие шестьсот тысяч франков?
— О! Ну, во-первых, я больше не буду делать долгов, от этого чересчур большие неприятности.
— Но другие шестьсот тысяч франков? — настаивал Бурьенн.
— Я выплачу их понемногу из своих сбережений.
— Вы не правы; поскольку первый консул не ожидает услышать о чудовищном долге в шестьсот тысяч франков, шуму из-за миллиона двухсот будет не больше, чем из-за шестисот. Напротив, чем сильнее будет удар, тем сильнее он ошеломит его. Он даст миллион двести тысяч франков, и вы навсегда рассчитаетесь с долгами.
— Нет, нет! — воскликнула Жозефина. — Не настаивайте, Бурьенн! Я знаю его, он впадет в свойственную ему бешеную ярость, а я совершенно не могу выносить его грубость.
В эту минуту послышался звонок, которым Бонапарт звал рассыльного, несомненно для того, чтобы узнать, где Бурьенн.
— Это он, — промолвила Жозефина, — он уже в кабинете. Идите скорее к нему, и, если он в хорошем расположении духа, вы…
— Миллион двести тысяч франков, не так ли? — спросил Бурьенн.
— Нет! Во имя Неба, шестьсот тысяч и ни су больше!..
— Вы так решили?
— Я вас об этом прошу.
— Ладно.
И Бурьенн бросился вверх по небольшой лестнице, которая вела в кабинет первого консула.
IIКАК СЛУЧИЛОСЬ, ЧТО ВОЛЬНЫЙ ГОРОД ГАМБУРГОПЛАТИЛ ДОЛГИ ЖОЗЕФИНЫ
Когда Бурьенн вошел в большой кабинет, он застал первого консула возле письменного стола читающим утреннюю почту, которая, как мы сказали, была уже распечатана и просмотрена Бурьенном.
На первом консуле была форма дивизионного генерала Республики, то есть синий редингот без эполет, с золотым шитьем в виде лавровых ветвей, замшевые короткие штаны в обтяжку, красный жилет с широкими лацканами и сапоги с отворотами.
Услышав шаги секретаря, Бонапарт слегка обернулся.
— А, это вы, Бурьенн, — сказал он. — Я звонил Ландуару, чтобы он позвал вас.
— Я спустился в покои госпожи Бонапарт, генерал, полагая, что застану вас там.
— Нет, я спал в большой спальне.
— О, — воскликнул Бурьенн, — в кровати Бурбонов!
— Да, конечно.
— И как вам там спалось?
— Плохо; доказательство же этому состоит в том, что я уже здесь и вам не пришлось меня будить. Постель там для меня слишком мягкая.
— Вы прочли те три письма, что я отложил для вас, генерал?
— Да. Вдова старшего сержанта консульской гвардии, убитого при Маренго, просит меня быть крестным ее сына.
— И что следует ей ответить?
— Что я согласен. На крестинах меня заменит Дюрок; ребенка назвать Наполеоном, матери назначить пожизненную ренту в пятьсот франков, которая затем перейдет к ее сыну. Так ей и напишите.
— А что ответить женщине, которая, веря в вашу удачу, просит назвать ей три выигрышных числа для лотереи?
— Это сумасшедшая. Но, коль скоро она верит в мою счастливую звезду и, по ее словам, никогда прежде не выиграв, уверена, что ей повезет, если я назову три числа, ответьте ей, что в лотерею выигрывают лишь в те дни, когда ставки на нее не делают, доказательством чему служит то, что, ни разу не выиграв в те дни, когда ставки она делала, ей удалось выиграть триста франков в тот день, когда сделать это она забыла.
— Стало быть, я пошлю ей триста франков?
— Да.
— А последнее письмо, генерал?
— Я начал читать его, когда вы вошли.
— Продолжайте, оно будет вам интересно.
— Прочитайте его мне; почерк дрожащий, и он меня утомляет.
Бурьенн, улыбнувшись, взял письмо.
— Я знаю, что заставило вас улыбнуться, — сказал Бонапарт.
— Сомневаюсь, генерал, — возразил Бурьенн.
— Вы подумали, что тот, кто разбирает мой почерк, в состоянии разобрать любой почерк, даже кошек и прокуроров.
— Признаться, вы попали в самую точку.
И Бурьенн начал читать.
Я полагаю, генерал, что теперь, когда Вы вернулись из Ваших великих походов, не будет бестактностью прервать Ваши каждодневные труды, дабы напомнить Вам о себе, ибо, хочется верить, мое восемнадцатилетнее пребывание в Аяччо не полностью изгладилось из Вашей памяти. Однако, возможно, Вы удивитесь, сколь незначительно обстоятельство, служащее темой письма, которое я имею честь писать Вам. Вы ведь припомните, генерал, что, когда Вашему покойному отцу предстояло забрать Ваших братьев из коллежа в Отёне, а оттуда отправиться в Бриенн, чтобы навестить Вас, у него не оказалось наличных денег; он попросил у меня двадцать пять луидоров, которые я с удовольствием одолжил ему. После своего возвращения он не имел возможности вернуть их мне, и, когда я покидал Аяччо, Ваша матушка надумала продать кое-какое столовое серебро, чтобы вернуть мне долг. Я отверг подобное предложение и сказал ей, что она расплатится, когда будет в состоянии сделать это, и что я оставлю г-ну Суире расписку Вашего отца, так что срок уплаты она вправе перенести по своему усмотрению. Я полагаю, что ей так и не представился благоприятный момент для того, чтобы, прежде чем грянула Революция, осуществить свое желание.
Вы сочтете странным, генерал, что из-за столь скромной суммы я отрываю Вас от Ваших трудов, но положение мое настолько тяжелое, что эта ничтожная сумма стала теперь для меня значительной. Изгнанный из отечества, я был вынужден искать прибежища на этом острове, пребывание на котором для меня ненавистно и где все настолько дорого, что нужно быть богачом, чтобы жить здесь, так что с Вашей стороны было бы огромным благодеянием, если бы Вы соблаговолили выслать мне эту небольшую сумму, которая прежде ничего для меня не значила».