— Что скажете, сударыня? — спросил Сюркуф. — С тех пор, как вы стали супругой корсара, много ли вы видели моряков, способных ввернуть комплимент, как это сделал мой новобранец?
— Что за шутки! — воскликнула г-жа Сюркуф. — Надеюсь, господин завербовался не рядовым матросом.
— Самым что ни на есть рядовым матросом, сударыня, и если в силу случайности, связанной с полученным мною воспитанием, оказывается, что в гостиных у меня есть преимущество перед храбрецами из вашего экипажа, то даже самые невежественные из них немедленно обретут превосходство надо мной, когда я ступлю на борт судна.
— Я назначил вам на три часа, сударь, — произнес Сюркуф, — поскольку хотел по мере появления наших гостей, а все они принадлежат к командному составу «Призрака», представлять им вас, а вот и…
В эту самую минуту дверь отворилась:
— … а вот и первый из них, мой старший помощник, господин Блеас.
— Я имею честь понаслышке знать господина Блеаса, — промолвил Рене. — Это офицер с «Доверия», вместе со старшиной Керношем пожертвовавший собой и отправившийся на борт «Сивиллы», в которой вы чересчур поздно распознали неприятеля. Подобная самоотверженность делает честь как тому, кто приносит себя в жертву, так и тому, ради кого это делают.
— Надеюсь, капитан, — произнес Блеас, — что вы, в свой черед, соблаговолите представить мне вашего гостя, ибо пока он известен мне лишь как один из лучших стрелков из пистолета, которых я когда-либо видел.
— Увы, сударь, — сказал в ответ Рене, — в отличие от вас, у меня нет за спиной блистательного прошлого, на которое можно было бы обратить внимание. Меня зовут просто Рене, и я прошу господина Сюркуфа оказать мне великую милость, приняв меня матросом на борт «Призрака».
— Не меня надо просить об этом, — со смехом произнес Сюркуф, — а нашего боцмана.
И с этими словами он указал на Керноша, вошедшего в комнату.
— Иди сюда, Кернош! Жаль, что тебя не было здесь в ту минуту, когда господин Рене с таким воодушевлением рассказывал о старшине ялика с борта «Доверия», который принес себя в жертву вместе с молодым мичманом, чье имя я не помню, и отправился на борт английского корабля, где посредством превосходно сыгранного нервного припадка отвлекал внимание господ красномундирников, в то время как капитан «Доверия», едва не угодивший, словно заяц, в когти леопарда, удирал под всеми парусами.
— По правде сказать, — промолвил Кернош, указывая на Рене, — будь этот господин там, все было бы куда проще; вы бы вручили ему один из наших превосходных пистолетов Лепажа, указали ему на английского капитана и сказали: «Разнеси-ка голову этому дураку!» И он взял бы пистолет и разнес бы ему голову, что наделало бы на борту «Сивиллы» куда больше шуму, чем мой нервный припадок. О, вас не было здесь этим утром, лейтенант Блеас, когда господин Рене дал нам урок стрельбы из пистолета. Я был раздосадован этим, но, если он отправится вместе с нами, на что мы все надеемся, вы увидите, как он управляется с этим оружием. Что же касается того, как ловко он управляется с рапирой, то вот наш друг Стальная Рука, который даст вам по этому поводу все возможные разъяснения.
— Вы заблуждаетесь, Кернош, — сказал фехтмейстер, — ибо этот господин оказал мне честь, парируя удары, которые я ему наносил, но ни разу не потрудился нанести мне ответный удар.
— Дело в том, что вы и в самом деле разгадали мою слабую сторону, господин Стальная Рука, — произнес Рене. — Я основательно обучен защите и крайне мало — нападению; моим учителем фехтования был старый итальянец по имени Беллони, утверждавший, что противника скорее выведешь из строя, три раза подряд парировав его удары, чем один раз нанеся ему укол; ну а если итог один и тот же, то зачем наносить укол, если можно парировать?
— Теперь, — сказал Сюркуф, — мне остается лишь представить вам двоих опоздавших; на мой взгляд, это лучшие на свете метатели гранат, и ручаюсь вам, что если они и заставляют себя ждать к обеду, то в день сражения занимают свои места вовремя: один на фор-марсе, другой — на грот-марсе. А сейчас, господин Рене, соблаговолите подать руку госпоже Сюркуф, и мы пройдем в обеденный зал.
Горничная ждала этого приглашения, чтобы увести малыша Сюркуфа, который, будучи вполне дисциплинированным ребенком, удалился по первому приказу.
Пышность провинциальных застолий хорошо известна, и Сюркуфа приводили в этом отношении в пример: его обеды удовлетворили бы и героев Гомера, даже если бы эти герои ели, как Диомед, и пили, как Аякс. Что же касается его самого, то он был вполне способен бросить вызов самому Бахусу. Надо ли говорить, что обед проходил безумно весело и чрезвычайно шумно. Рене, пивший только воду, стал мишенью насмешек, которым он положил конец, попросив пощады; пощаду ему даровали все, за исключением метра Стальная Рука. И тогда, устав от этой назойливости, Рене попросил г-жу Сюркуф извинить его за то, что он оказался доведенным до крайности, и обратился к ней за разрешением выпить за ее здоровье.
Разрешение было немедленно ему дано.
— Скажите, сударыня, — спросил он, — есть ли у вас в доме кубок, достойный настоящего любителя выпить, то есть вмещающий две или три бутылки вина?
Госпожа Сюркуф дала распоряжение слуге, и тот принес серебряный кубок, в котором при виде украшавших его гербов можно было распознать английскую выделку. В него вылили три бутылки шампанского.
— Сударь, — сказал Рене, обращаясь к фехтмейстеру, — сейчас я буду иметь честь осушить этот кубок за здоровье госпожи Сюркуф. Заметьте, что меня вынудили к этому вы, поскольку еще в самом начале трапезы я со всей искренностью сказал, что не пью ничего, кроме воды. Однако я надеюсь, что, когда этот кубок будет выпит до дна, вы в свой черед наполните его и осушите, как это сейчас сделаю я, но осушите уже не за здоровье госпожи Сюркуф, а за славу ее мужа.
Буря аплодисментов стала ответом на эту небольшую речь, которую фехтмейстер выслушал молча, но вытаращив глаза.
Рене поднялся, чтобы поприветствовать г-жу Сюркуф, и, как мы сказали, речь его была встречена овациями, но, когда все увидели, как он хладнокровно и печально, с улыбкой презрения в отношении того действия, какое ему предстояло совершить, поднес к губам гигантский кубок, наполненный таким опьяняющим вином, как шампанское, воцарилась тишина, и все обратили взоры на молодого матроса, желая увидеть, чем завершится то, что даже самые отъявленные выпивохи назвали бы безумием.
Однако он с неизменным спокойствием и неизменной неспешностью продолжал пить, незаметно поднимая серебряный кубок все выше и не отрывая губ от его края до тех пор, пока в сосуде не осталось ни капли пенящейся влаги. Тогда он перевернул кубок над тарелкой, и оттуда не выпало ни одной капли янтарной жидкости; затем он снова сел и, поставив кубок перед фехтмейстером, сказал:
— Ваша очередь, сударь!
— Признаться, хорошо сыграно, — произнес Кернош. — Ваша очередь, метр Стальная Рука.
Не чувствуя в себе сил выдержать состязание, фехтмейстер хотел извиниться, но тогда Кернош поднялся и заявил, что если тот не осушит кубок по доброй воле, ему придется осушить его под принуждением; одновременно он сорвал большим пальцем железную проволоку с бутылки шампанского и вылил ее содержимое в серебряный кубок. При виде этого метр Стальная Рука попросил разрешения выпить все три бутылки поочередно, одну за другой, что и было ему позволено; но, едва выпив первую, он откинулся назад, попросив пощады и сказав, что не осилит более и стакана, а через несколько минут и в самом деле соскользнул со стула.
— Позвольте мне избавить вас от нашего святого Георгия, — сказал Кернош, — а по возвращении, чтобы изгладить из памяти неловкость, в которую ввергло нас всех это происшествие, я спою вам одну песенку.
То были времена, когда каждый обед, даже в больших городах, непременно завершался тем, что несколько гостей исполняли хвалебную песнь в честь либо хозяина и хозяйки дома, либо ремесла, которым они сами занимались. Так что предложение Керноша было встречено с восторгом, и в те короткие минуты, пока он отсутствовал, то и дело раздавались крики: «Кернош, песню! Песню!», усилившиеся, когда он возвратился.
Кернош был не из тех, кто заставляет себя упрашивать. И потому, подав знак, что он сейчас начнет, бретонец запел, со всеми прикрасами в голосе и всеми гримасами на лице, какими ее полагается сопровождать, следующую песню:
Коли ночью море тихо,
На просторе
Лихо
Наш несется бриг,
Не помедлив ни на миг.
Если ж гром и буря
Море
Хмурят,
Глянь, английское корыто!
Абордаж — и дичь добыта!
— А теперь хором! — крикнул Кернош.
И в самом деле, все гости, за исключением метра Стальная Рука, чей мерный храп слышался за дверью, подхватили хором:
Если ж гром и буря
Море
Хмурят,
Глянь, английское корыто!
Абордаж — и дичь добыта!
Эта песня, подлинная поэзия полубака, должна была иметь огромный успех во время матросского застолья; некоторые куплеты удостоились чести быть повторенными на бис, и казалось, что крики браво и аплодисменты не утихнут даже после обеда. Но нисколько не меньший восторг, чем куплеты боцмана, вызывало спокойствие, которое сохранял Рене после того, как он осушил кубок, бросив тем самым вызов фехтмейстеру: лицо у него не покраснело и не побледнело, а речь заплеталась не больше, чем речь человека, выпившего поутру стакан воды.
Все повернулись к Сюркуфу; песня, исполненная им, увеличила бы цену его гостеприимства; он понял, чего от него хотят, улыбнулся и сказал:
— Ну что ж, ладно! Спою вам сейчас свою матросскую песню о том, как я давал уроки юнгам.
Послышался шепот, который перекрыли крики: «Тсс! Тихо!» Установилась тишина.
Сюркуф сосредоточился и начал так:
— Ну-ка, юнга, живо трос подбери!