[12], при этом бросив мать, либо оставаться подле нее и помогать ей. Он отдавал себе отчет в том, что она живет только им и что его отъезд, а возможно, и смерть повергнет ее в отчаяние. Вместе с тем он сознавал, что каждый его поступок по отношению к матери имеет конкретную отдачу, в том смысле, что помогает ей жить, тогда как каждый поступок, который он совершил бы, отправившись сражаться, мог быть неоднозначным, ни к чему не привести, ничему не послужить; например, отправившись в Англию через Испанию, он мог на неопределенное время угодить в испанский лагерь, а оказавшись в Англии или Алжире, попасть в штаб на бумажную работу. То есть перед ним было два типа совершенно разных поступков: один, конкретный, немедленный, но обращенный к одному индивиду, и второй, обращенный к несравненно бо́льшему количеству людей, – национальной общности, однако тем самым более неопределенный, способный оборваться уже на пути к нему. И в то же самое время он колебался между двумя типами морали. С одной стороны, моралью сочувствия, личной преданности, с другой стороны, моралью более широкого плана, однако и более сомнительной в том, что касалось ее эффективности. Ему предстоял выбор. Кто мог помочь ему в этом выборе? Христианское учение? Нет. Христианское учение гласит: будьте милосердны, любите ближнего, жертвуйте собой ради другого, избирайте самый тернистый путь и т. д. Но какой из путей самый тернистый? Кого нужно любить, как своего ближнего, – товарища по оружию или мать? Что более востребовано: сражаться бок о бок с другими (что-то расплывчатое), или нечто более четкое – помогать конкретному существу выжить? Кто может a priori решить этот вопрос? Никто. Любая писаная мораль бессильна помочь. Рецепт морали по Канту: никогда не относитесь к другим как к средству, но как к цели[13]. «Хорошо, если я останусь с матерью, я буду относиться к ней как к цели, а не как к средству, но тем самым я рискую относиться как к средству к тем из моего окружения, кто сражается; и наоборот – если я отправлюсь с теми, кто сражается, я буду относиться к ним как к цели, а к матери как к средству».
Если ценности неясны и слишком необъятны для конкретного случая, который мы взяли в качестве примера, остается лишь довериться своим инстинктам. Именно это и попытался сделать этот юноша; придя ко мне, он сказал: «В сущности, главное – чувство, мне следует выбрать то, что меня подталкивает в определенном направлении. Если я чувствую, что так люблю мать, чтобы пожертвовать ей всем остальным – желанием мщения, желанием действовать, желанием встретиться с новым и неизведанным, – я остаюсь возле нее. Если, напротив, я чувствую, что моя любовь к матери не так сильна, я уезжаю». Но как определить первостепенность чувства? Как измерить его чувство к матери? Именно тем, что он остается ради нее. Я могу сказать: «Я достаточно люблю такого-то друга, чтобы пожертвовать ради него такой-то суммой денег». Но я могу сказать это только в том случае, если уже сделал это. Я могу сказать: «Я достаточно люблю мать, чтобы не покидать ее», только если остался подле нее. Я могу определить ценность этой привязанности только, если совершил поступок, подтверждающий и определяющий ее. Если же мне хочется, чтобы привязанность оправдала мой поступок, я попадаю в порочный круг.
С другой стороны, неплохо сказал Жид: «Чувство, которое изображают, и чувство, которое испытывают, почти неразличимы». То есть решить, что я люблю мать, оставшись при ней, или играть комедию, будто я остаюсь ради нее, – примерно одно и то же. Иначе говоря, чувство выстраивается в результате совершения поступков; а значит, я не могу обращаться к чувству, чтобы руководствоваться им. И далее: я не могу ни отыскивать в себе то истинное состояние, которое подтолкнет меня к действиям, ни испрашивать у какой-либо морали предписаний, как действовать. По крайней мере, скажете вы, он обратился за советом к своему преподавателю. Однако, если вы идете за советом, например, к священнику, это означает, что вы выбрали этого священника и в глубине души уже знали в той или иной степени, что он посоветует. Иначе говоря, выбрать в советчики того или иного человека – это уже выбрать жизненную позицию. И вот вам доказательство: если вы христианин, вы скажете: «Надо посоветоваться со священником». Но ведь есть же и священники-коллаборационисты, и священники, занявшие выжидательную позицию, и священники, вступившие на путь сопротивления. Какого выбрать? И если молодой человек выбирает священника, вступившего на путь сопротивления, или священника-коллаборациониста, он уже выбрал, какой получит совет. Так, придя ко мне, он уже знал ответ, который последует от меня, а у меня был только один ответ: вы свободны, выбирайте, то есть творите по собственному почину. Никакие общие моральные предписания не помогут вам; нет никаких знаков или знамений. Католики на это возразят: знаки есть. Допустим, это так: в любом случае я сам выбираю смысл, которым они наполнены. В плену я познакомился с одним довольно-таки замечательным человеком, иезуитом; в орден он вступил следующим образом: на его долю выпало немало жестоких бед, его отец умер, оставив его, малютку, в семье без средств к существованию, он поступил стипендиатом в религиозное заведение, где ему постоянно давали почувствовать, что он принят из милости, где он не удостоился никаких почетных наград, к которым так неравнодушны дети, затем, к восемнадцати годам, у него случился неудачный роман, и наконец, в двадцать два года – капля, переполнившая чашу его терпения, – он провалился на поприще военной подготовки, что не так уж важно. Этот молодой человек мог считать, что вся его жизнь – сплошная неудача; это был знак, но каков был его смысл? Он мог целиком предаться горечи или отчаянию. Но он здраво рассудил, что это знак того, что он не создан для мирских успехов и только успехи на поприще религии, святости, веры доступны ему. Он узрел в этом послание божье и стал священником. Разве кому-то непонятно, что решение о том, что означает этот знак, было принято им самим? Из этой серии провалов можно было вывести и иное заключение: например, что лучше стать плотником или революционером. Полная ответственность за истолкование знака лежит таким образом на нем самом. Оставленность велит нам самим выбирать, кто мы и что мы. Оставленность идет рука об руку с тревогой. Что до отчаяния, это слово имеет чрезвычайно простой смысл. Оно означает, что мы ограничимся тем, что станем рассчитывать на зависящее от нашей воли, или же на совокупность тех вероятностей, которые делают наше действие возможным. Когда желаешь чего-то, всегда находятся элементы вероятности. Я могу рассчитывать на приход друга. Этот друг поедет на поезде или на трамвае; это предполагает, что поезд прибудет в определенный час или что трамвай не сойдет с рельсов. Я пребываю в области возможного; но речь идет о том, чтобы рассчитывать на возможное лишь в той строго определенной мере, в которой наше действие несет в себе совокупность возможностей. Начиная с того момента, когда возможности, которые я рассматриваю, находятся вне строго очерченного круга моего действия, мне надлежит перестать ими интересоваться, потому как никакой Бог, никакое провидение не способны адаптировать мир и его возможности к моей воле. В сущности, когда Декарт говорил: «стремиться побеждать скорее себя, чем мир»[14], он хотел сказать то же самое: действовать без надежды.
Марксисты, с которыми я говорил, отвечают мне: «В ваших будущих действиях, конечно же, ограниченных смертью, вы можете рассчитывать на поддержку со стороны других. Это означает, как рассчитывать на то, что другие сделают в других местах – в Китае, в России, – чтобы вам помочь, так и на то, что они сделают позже, после вашей смерти, чтобы подхватить ваши действия и довести их до завершения, которое будет Революцией. Вы даже должны рассчитывать на это, в противном случае вам нет оправдания». На это я отвечаю, что всегда буду рассчитывать на товарищей по борьбе в той мере, в которой эти товарищи вовлечены вместе со мной в конкретную общую борьбу при единстве партии или группы, чьи действия я могу более-менее контролировать, такой, в которой я состою в качестве бойца и все действия которой мне постоянно известны. В этом случае рассчитывать на единство и на волю этой партии – это то же самое, что рассчитывать на тот факт, что трамвай придет вовремя или что поезд не сойдет с рельсов. Но рассчитывать на людей, которых я не знаю, основываясь только на природной доброте людской или на заинтересованности человека в социальном благе я не могу, поскольку заведомо ясно: человек свободен, и нет никакой человеческой природы, на которую я могу опереться. Я не знаю, что станется с русской революцией; я могу лишь восхищаться ею и приводить ее в пример в той мере, в какой сегодняшний день подтверждает, что пролетариат играет в России такую роль, которую не играет ни в какой другой стране. Но я не могу утверждать, что революция обязательно приведет к победе пролетариата; я вынужден ограничиться тем, что вижу; я не могу быть уверенным, что товарищи по борьбе после моей смерти продолжат мое дело, чтобы довести его до завершения, поскольку эти люди свободны и завтра самостоятельно решат, каким быть человеку; завтра, после моей смерти, одни люди могут решить установить фашистскую власть, а другие окажутся настолько трусливыми и растерянными, что позволят им это сделать; тогда фашизм станет человеческой истиной, и тем хуже для нас; на самом деле все в мире будет зависеть от того, какое решение примет человек. Означает ли это, что я должен предаться квиетизму? Нет. Для начала я должен занять определенную жизненную позицию, затем действовать согласно старой поговорке: на Бога надейся, а сам не плошай. Это не означает, что я не должен принадлежать к какой-то партии, но надо действовать без розовых очков и делать то, что в моих силах. К примеру, если я задамся вопросом: добьется ли обобществление как таковое успехов? – мне об этом ничего не известно, я знаю только, что все, что будет в моей власти, чтобы приблизить его, я исполню; и ни на что сверх того рассчитывать не могу.