Не ведая, куда и почему.
Все то, чего у будущего просят,
Верну я во владение судеб,
Влюбленный в тень, что листья мне отбросят,
Счастливый тем, что к будущему слеп.
«Сползут ли туманы со склона…»
Сползут ли туманы со склона,
Опять ли вершину обложат…
Душа поглядит отстраненно
И видит, что видеть – не может.
То гуще, то реже туманы…
Они существуют, а мне-то —
Терзаться, жива ли отмета
От радости или от раны,
Не зная, хочу ли ответа.
«Уже так мало боли…»
Уже так мало боли
За тех, кого люблю или люблю почти.
Я есмь корабль, вставший на приколе,
Дабы в недвижности дорогу обрести.
Уже осталось мало
От всех стремлений и труда:
Вернулся с карнавала
Таким, каким ушел туда.
Таким, кому и сбыться,
И недосбыться – все равно.
Засматриваю в лица,
В которые засматривал давно.
Хоть всякий облик скрыт,
Но знаю наперед,
Что настоящий вид
Обманом оплетет.
А чувства тем и живы,
Что вспомнить не смогли
Про шквальные порывы
В оставленной дали.
«Слеза не ослепляет глаза…»
Слеза не ослепляет глаза.
Я узнаю,
Что музыки доносит фраза:
Я вижу детство, мать мою,
Наш дом старинный
И ужас времени-стремнины
И жизни, шепчущей: убью!
Я цепенею.
И жизнь – я порываю с нею,
Я все бесплотней, все незримей…
Играет мать. Я узнаю
Родные ласковые руки.
Они ударами скупыми
Из клавиш извлекают звуки
(О, сколько муки!).
«Тот вечер в Лиме».
Я вижу светлую картину!
Я сам оказываюсь там.
От жидких лунных бликов отодвину
Глаза, открытые мечтам.
Но чу! уже конец мелодий…
Мечтаю, как всегда мечтал,
Своей не веруя природе,
Без твердых правил и начал —
И, словно опием вспоенный,
Всепомнящий и посторонний,
Принцессам раздаю короны,
Не позаботившись о троне.
Я канул в музыки реку,
Что хлынула на зов заклятий.
Душа оборванным дитятей
Забилась в дальнем уголке.
Ее лишь берегу
В миру, не знающем изъятий, —
Ее заплату на заплате
И сон, летящий налегке.
Но, мама, назови мне имя
Богов, ответивших бы, ввысь
Иль вниз идти мне за моими
Виденьями, чтоб там сбылись.
«Тот вечер в Лиме».
О сердце, разорвись!
«О сон! в тебе едином нет обмана…»
О сон! в тебе едином нет обмана.
Сновидеть – высочайший из даров.
Зачем любовь, когда гноится рана,
А сверху – белой мантии покров?
И боги все в изгнанье удалятся,
И мифы минут, словно карнавал;
И все мы как захожие паяцы,
Которых неизбежно ждет провал.
Уснуть и спать! Упрятаться за форты
От мыслей и от козней естества,
Чтоб только в сон, к иному сну простертый,
Сквозь окна, приоткрытые едва,
Не гомоном без лада и без толка —
Но сумерками ужас проползал,
А мысли распадались, как метелка,
Которую юродивый вязал.
«Твой голос, достойный оплакивать бога…»
Твой голос, достойный оплакивать бога,
Чертогом вознесся и к жизни воззвал
У несуществующих окон чертога
Над всеми причалами сущий Причал.
Угаснувшей радуги полуполоски…
Ее отголоски, мечту окрылив,
Теперь окаймили печальный и плоский
Над всеми заливами сущий Залив.
Унынье за окнами топко и голо,
И стелется хмарь закоулками дрем…
Привез мою гибель и ждет у прикола
Над всеми паромами сущий Паром.
«Во мне безмыслие такое…»
Во мне безмыслие такое,
Такая греза наяву,
Что не зову ее тоскою
И даже бредом не зову.
Моя душа почти ослепла,
Высматривая, как в чаду,
Поверх остывшей горки пепла
Мою последнюю звезду.
Вся жизнь продымлена до мига,
А мира зыбкого закон —
Все та же призрачная книга
Непостигаемых письмен.
«Сердце опоздало. Может статься, к сроку…»
Сердце опоздало. Может статься, к сроку,
Знай оно любовь, поспело бы оно.
Если та была, то все равно без проку;
Значит, места нет ни скорби, ни упреку:
Сердце опоздало. Все уже равно.
И с подменным сердцем, в зависть бутафорам,
Мы бредем по миру. Сердце мне вернуть
В силах лишь чужое сердце, по котором
Сердце бы забилось – и его повтором
Вызвало из праха собственную суть.
Нет иного сердца, и другой тропы нет,
Кроме как холодный вытоптанный след
Между сном, что минет, и тоской, что минет:
Кто на пару с сердцем ловко арлекинит,
Точно так же канет, в яме волчьей сгинет.
Нет иной дороги, и надежды – нет.
«Тревогой невнятной и краткой…»
Тревогой невнятной и краткой
Провеяло гущу дерев:
Провеяло словно словно украдкой —
И словно сперва замерев…
Безмолвие чутко следящей,
Душе для покоя нужны
Мелодии чуточку слаще
Иль горше такой тишины.
Душа в бытии оскуделом,
Не слыша созвучную с ней,
Считала бы добрым уделом
Недобрый, который честней:
И в роще, где пыточной хваткой
И ветер, и звуки взяты,
Недвижное веет украдкой,
Порой обрывая листы.
Помнится, по кронам древесным
Опять ветерок пролетел,
Но листья паденьем отвесным
Кладут заблужденью предел.
О, к мертвой земле тихомолком
Слетающий лиственный прах,
Шуршащий непряденым шелком
В несбыточных чьих-то руках,
Какой чернокнижной догадкой
Ты вызнал про тысячу бед,
Что слышно, как рядом украдкой
Повеяло то, чего нет?
«Небесной полная лазури…»
Небесной полная лазури,
Волна прозрачна и легка,
Ударом по клавиатуре
Дотрагиваясь до песка.
На безымянной пианоле
Звучит без музыки мотив,
Освобожденную от боли
Идею полдня воплотив.
Зачем же этого не вдоволь,
И для чего взыскую я
Еще небесного ль, земного ль —
Но трепетного бытия?
«Самоослепленно / В зыбкую волну…»
Самоослепленно
В зыбкую волну,
В мертвенное лоно —
Сам в себя шагну.
Ощущаю влаги
Тяжкий перекат,
Растерявший флаги
Брошенный фрегат.
На неровном киле…
И покошен рей…
Небеса застыли,
Олова серей.
Небеса и море —
Это тоже я,
Лишь с собою в ссоре,
В жажде забытья…
«Как юности памятник зыбкий…»
Как юности памятник зыбкий,
Во мне и поныне светла
Какая-то четверть улыбки,
Живущая тем, что жила.
Порой неудобна, как маска,
Надежда в холодной груди:
Мерцает волшебная сказка,
Чернеется явь посреди…
Горя в торжестве иллюзорном,
Подсолнечник хочет шепнуть
Своей желтизною – что зернам
Доверена черная суть.
«В часы, когда бессонница сама…»
В часы, когда бессонница сама
Как целый мир представится для взгляда
И снимет с просветленного ума
Ленивый морок дневного уклада, —
Я грежу; простирается прохлада,
Где тень живет, а душу скрыла тьма;
Я знаю, что и мука, и услада
Ничтожны, как никчемные тома.
Я грежу; пустота во мне густится;
Душа немеет немотой провидца —
И в зоркости измучилась настоль,
Что ни природы, ни мечты, ни Бога,
Ни даже скорби; и отдал бы много,
Чтоб эту ясность променять на боль.
«Душа кровит. Пленили, будто яма…»
Душа кровит. Пленили, будто яма,
Терзанья – разум, видящий обман,
Который миром нарекся упрямо,
Где счастье – словно запах фимиама,
Обтекший жизнь, как сушу – океан.
Не сделать вздоха и не сделать шага
Без горечи, что ноша невподъем.
И сердце, хоть растерзано и наго,
Но мучится напрасной жаждой блага,
Напрасного, как помысел о нем.
Какого Бога двойственная сила
Дала узнать, что рок неотвратим,
И в то же время сердцу подарила
Его мечту – никчемное мерило,
Которое использовать хотим?