ение года должна была стать моей второй женой. И сейчас Холмс поддразнивал меня, намекая, что себе я уже не принадлежу и, стало быть, все мои приключения остались в прошлом.
Я не клюнул на эту подначку и, пытаясь спасти лицо, ответил не самым умным образом:
— Я должен поговорить с милым моему сердцу другом, Холмс, прежде чем ответить на ваш вопрос, однако почти уверен, что отправлюсь завтра с вами.
Аллен улыбнулся и кивнул:
— Благодарю, джентльмены. Билеты я оставляю у вас. И позвольте еще раз напомнить о неприятной стороне проблемы: строжайшей секретности. Молю вас об абсолютном молчании касательно цели путешествия.
— Безусловно, — согласился я, поскольку просьба была адресована, несомненно, мне. Холмса, как известно, было невозможно убедить раскрыть тайну, если только он сам не желал этого. Мне же, в отличие от него, предстояло ехать на улицу Королевы Анны, чтобы серьезно поговорить с прекрасной и любящей женщиной и убедить ее дать согласие на мое путешествие через океан — при этом ни словом не заикнувшись о цели такого вояжа.
Что было сказано во время этого долгого ночного разговора, какими наградами и посулами соблазняли меня нарушить обет молчания — я предоставляю воображению и опыту читателя. Но на следующий вечер, в девятнадцать ноль-ноль, я прибыл на Лондонскую пристань с упакованным для путешествия дорожным сундуком. Холмс при моем появлении просто поднял глаза и спокойно произнес:
— А, Ватсон. Точен, как всегда.
Мы отчалили на пике прилива. Пароход «Германия» являлся чудом современной инженерной мысли — и символом неудержимого напора нового века. Стук могучих машин, располагавшихся под палубами в кормовой части судна, ощущался не только слухом, но и всем телом, несмотря на то что от носовой части до машинного отделения было более шестисот футов. И стук, и вибрация не прекращались ни на минуту. Во время нескольких армейских командировок в Индию я привык к долгому плаванию под парусами, но старые грациозные парусники, движимые лишь мягкою рукою ветра, где единственным звуком, что ты слышишь, было поскрипывание бортовых реек и оснастки, уходят, увы, один за другим… Даже на шхуне «Оронтес», доставившей меня в Портсмут после демобилизации, наряду с тремя мачтами была еще и паровая машина, пыхтевшая под палубой. Нет сомнений, что когда-нибудь путешествие под парусом станет привилегией праздных богатеев — тех, кому совершенно некуда торопиться.
Наш огромный лайнер шел под всеми парами, невзирая на капризы погоды. Мы с Холмсом гуляли по палубе и строили догадки об истинной цели таинственного приглашения. Точнее, догадки строил я. Холмс же погрузился в молчание, способное вывести из себя любого; впрочем, приступая к новому делу, он всегда полностью уходил в себя. Это было что-то среднее между молчаливой сосредоточенностью боксера перед боем — а бокс не из последних талантов Холмса — и раздумьями ученого о природе какого-либо таинственного феномена. Еще до того как наш пароход начал входить в гавань Нью-Йорка, я уже был благодарен его бездушной механической прыти, которой вскоре надлежало избавить меня от необходимости постоянно находиться рядом с человеком, который и не говорит, и не слушает.
День клонился к вечеру, когда команда набросила концы и носовой, и бортовой частей судна на причальные кнехты, а стюарды вынесли наши дорожные сундуки из каюты. Мы стояли на главной палубе, готовясь ступить на землю Нового Света, как только будет спущен трап. Капитан Аллен присоединился к нам, и вскоре мы отправились в закрытом кебе к другому причалу.
— Доводилось ли вам прежде бывать в Соединенных Штатах? — спросил Аллен.
— Мне — да, — ответил Холмс. — В 1879 году я находился здесь с Шекспировской труппой. Тогда я играл Гамлета. Надеюсь, в этот раз мне достанется менее трагическая роль.
Когда мы подъехали к новой пристани, то увидели, что все моряки одеты в военную флотскую форму. Они быстро погрузили наши сундучки на судно гораздо меньших размеров, чем «Германия» — на катер береговой охраны футов пятидесяти в длину, — но при этом оснащенный паровым двигателем. Как только мы ступили на борт, катер сразу отчалил, пересекая гавань и направляясь прямиком на север. Воздух был горячим и влажным, и я радовался тому, что наше суденышко шло с очень приличной скоростью. От одного из членов команды я узнал, что основная задача катера — догонять и останавливать суда контрабандистов и прочих нарушителей, поэтому скорость должна быть — и была — весьма внушительной. Довольно быстро мы прошли заполненную судами гавань и двинулись вверх по величественной реке Гудзон.
По большей части берега реки были покрыты лесом, однако там и сям попадались очаровательные деревушки, жившие, насколько можно было судить, сельским хозяйством и небольшим производством. На дальних холмах виднелись посадки маиса и других злаков и овощей, однако ближе к воде фермерские поля сменялись фабричными трубами и железнодорожными путями.
Осматривая катер береговой охраны, на носовой части я наткнулся на Аллена и Холмса.
— Идеальный вариант для путешествия, — сказал Холмс.
— Не самый обычный способ, — заметил Аллен. — Но согласно принятому решению вряд ли кто-то заподозрит военное судно в том, что оно контрабандой везет двух англичан в Буффало.
— Значит, секретность гарантирована? — спросил Холмс.
— Если все пройдет как задумано, — ответил Аллен, — может статься, мы об этом никогда не узнаем.
— Справедливо подмечено.
Мы сошли на берег в городе, который назывался Олбани. Я почувствовал, что все английские названия американских городов — Йорк, Олбани, Рочестер — меня странным образом раздражают. Как будто ты выбрался по узкой тропе из джунглей и услышал, что прибыл на вокзал Чаринг-Кросс. Однако высказываться на эту тему я не стал.
В Олбани мы пересели на поезд и двинулись к своей цели с еще большей скоростью. В основном мы ехали вдоль узкого и прямого канала. Это был канал Эри, по которому в последние семьдесят лет в порты вроде Нью-Йорка доставлялись природные ресурсы и товары запада США — лес, продукты и так далее. Необъятность пространства вокруг нас меня тоже немного пугала. Ко времени нашего прибытия в Буффало мы проделали больший путь, чем расстояние между Лондоном и Эдинбургом, так и не выехав за пределы штата Нью-Йорк, всего лишь одного из сорока пяти штатов страны, к тому же далеко не самого крупного.
На следующий день в четыре пополудни мы оказались в Буффало. Для столь отдаленного провинциального города здание вокзала было весьма впечатляющим: узорчатый мраморный пол и высокие галереи из камня, как в больших церквях. Здесь я впервые почувствовал неповторимое и странное своеобразие американской ментальности. Посреди мраморного пола красовалась статуя американского бизона, покрытая полированной медью. Хотя во всей Америке это животное называют буйволом, с настоящим буйволом — африканским или азиатским — оно не имеет ничего общего. Американцам просто нравится называть его именно так, так же, как им нравится именовать малиновкой какого-то местного дрозда, который не имеет ничего общего с английской малиновкой. Далее, хотя бизон, или буффало, является неофициальным символом города, название его не имеет никакого отношения к животным. Я выяснил, что «Буффало» было просто искаженным произношением старофранцузского «Beau fleuve» — ибо именно так первые французские поселенцы обозначили это место. «Прекрасная река» — название, великолепно подходящее к Ниагаре, на берегах которой и стоит город. Ни тени логики во всех этих словесных рокировках искать не приходилось, однако даже самый недалекий визитер не мог не увидеть, что жители города создали себе некое подобие золотого тельца и установили его в центре вокзала. Вскоре мне довелось узнать, что город поклонялся индустриализации, техническому прогрессу и процветанию с такой же страстью, с какой библейские грешники поклонялись своим кумирам. Вскоре и нам с Холмсом предстояло посетить одно из их величайших языческих празднеств, ибо Панамериканская торгово-промышленная выставка была в первую очередь праздником электричества.
Со станции нас поспешно провели к конному экипажу, который и доставил нас в отель «Джанесью» на углу Мейн-стрит и Джанесью-стрит — в самом центре города. Отель был одним из крупнейших в Буффало, однако продолжал строиться, распространяясь и ввысь, и вширь. Именно он стал последним штрихом в сложившейся у меня картине города. Буффало был полон людей, приехавших отовсюду: продавать, покупать, торговаться, просто поротозейничать, — однако людям этим стоило бы записывать собственные адреса, потому что в течение дня все, что их окружало утром, могло кардинально измениться и к вечеру выглядеть совершенно иначе.
Капитан Аллен дождался, пока мы распишемся в регистрационной книге, после чего распорядился, чтобы обслуга отнесла багаж в наш номер.
— В десять вечера, — сказал Аллен, — я навещу вас, джентльмены, по хорошо известному вам поводу.
Капитан развернулся на каблуках и вышел из отеля. Конный экипаж, ожидавший Аллена, тут же умчал его прочь.
Мы с Холмсом поднялись в номер.
— Нам предстоит провести здесь не меньше недели, — сказал Холмс. — Пожалуй, имеет смысл распаковать вещи.
Я последовал совету своего друга, украдкой поглядывая на то, что доставал он из своего сундука. Это были совершенно неожиданные вещи, которых я не видел ни в течение нашего шестидневного плавания, ни за два дня путешествия в глубь континента. Помимо костюма и аксессуаров, что были на нем в Лондоне, на свет белый явились одежда рабочего вместе с тяжелыми башмаками, огнестрельное оружие, патроны, актерский набор для грима. Кроме того, я увидел несколько деревянных коробок без каких-либо ярлыков или надписей, которые Холмс, не открывая, оставил на дне сундука.
Мы воспользовались возможностью принять ванну и одеться приличествующим предстоящей встрече образом. Холмс — высокий ухоженный человек и при необходимости и желании умеет выглядеть поразительно элегантно. Визит к президенту Соединенных Штатов он счел событием, стоящим некоторых усилий. Не хвастаясь, скажу, что хоть я и пошире Холмса в талии, однако одет был весьма достойно. Изящная и наделенная прекрасным вкусом леди, за которой я ухаживал, еще задолго до нашего вояжа настояла на том, чтобы я отправился с ней к известному портному на Сэвил-роу, где обзавелся несколькими костюмами, за которые едва смог рассчитаться.