какая же обаятельная была у него улыбка! Елена успела не подумать даже, а ощутить всем нутром: погибла, неужели погибла?
– Николай, – ворчливо он представился, пожимая костлявыми холодными пальцами Еленину руку. Сел, выставив острое колено, заплетя длинные ноги, точно запутавшись в них. Варя налила ему чай, и он с привычной рассеянной отвлеченностью бросил в чашку один за другим восемь кусков сахара.
– Как ты можешь пить такой сироп! – Варя воскликнула как бы сердито и одновременно восторженно. – Уж на что сама люблю сладкое…
– Я к сладкому равнодушен, есть вообще скучно. А так, одним махом, утоляю голод и питаю мозг. – Улыбнулся снова, так же ослепительно. – Хорошо чай завариваешь.
– Спасибо. Только за чай ты и можешь похвалить. А так… от тебя дождешься.
Елена с удивлением отметила, как переменилась в присутствии Николая Варя: обиженной прежде она не видела ее никогда. А тут каждое Варино слово, каждый жест отмечались именно обидой, подчеркнутой намеренно, чего, впрочем, Николай как бы не замечал.
– Должна тебе сообщить, – Варя села за стол перед ним напротив, – старушек у нас в квартире ты совсем запугал, они теперь тихие, покорные, только подозрительно на меня косятся. А вот соседи снизу вчера приходили и сказали, что так дело не оставят: у них чуть люстра не рухнула. И вообще, они желают ночью спать. Так что решай, где будем теперь репетировать.
– Да… – Николай отхлебнул из чашки. – У Кости нас тоже вытурили. Полгодика бы протянуть… А пока работать надо, работать. Пустыми обещаниями не собираюсь вас кормить, но знаю, не сомневаюсь, будет, все будет.
– Ты меня-то не агитируй, избавь от проповедей, – Варя гневно-брюзгливо выпятила мясистую нижнюю губу. – Скажи еще, что творчество требует бескорыстного служения, подвига. Тьфу! Меня вот в кино приглашали на роль Бабы-яги, и съемки в Ялте! А я отказалась!
– Подвиг твой, – он коснулся бережно Вариного богатырского плеча, – не забуду. Тем более что ты еще раз десять напомнишь об этом сама. Только лучше подумай, где нам теперь репетировать, вот что главное.
– У меня! – для самой себя неожиданно пробормотала с дивана Елена. – У меня можно.
– У тебя? – переспросила басом Варя.
– Мать с отчимом на месяц в санаторий уезжают, квартира большая, четырехкомнатная, если месяц что-то вам даст…
– Месяц! – Николай присвистнул. – Да мы днями живем. Только… вы подумайте. Это ведь, знаете, кутерьма. Народ шумливый, одним словом, актеры. Хотя, – произнес с иной, потеплевшей, почти нежной интонацией, – ребята замечательные, хорошие, и мы хотим создать свой театр.
– А вы? – Елена спросила.
– Что я? – он усмехнулся. Хороший ли? Нет, я злодей. Карабас-Барабас – плеткой их, плеткой. А потом они, всем скопом, той же плеткой – меня. И гораздо больнее, – посмотрел грустно, – они умеют. Больнее, чем я.
7
У нее был план, расчет какой-то? Да нет, скорее поддалась минутному настроению: обиде, во-первых, потому что и Николай, и Варя, показалось, забыли о ней, и захотелось о себе заявить хотя бы так: «У меня можно репетировать». А еще до того вдруг сделалось ей себя жалко. Подумалось: как она ни торопится, а что-то очень увлекательное, завидное, существенное ускользает от нее. Ей двадцать лет, а временами она уже ощущает скуку. Воображение, силы уходят на то, чтобы уклониться от навязываемых обязательств, правил, общепринятого. Скажем, как половчее обмануть мать, прогулять занятия в институте, лукавить с одним, водить за нос другого, вздыхать о третьем, никого не любя. И вот уже накапливается в ней раздражение: пестрая пустота – вот что такое ее жизнь.
Сжавшись в комочек в углу дивана, забытая, ненужная, как кукла какая-то, она вдруг всей кожей ощутила свою униженность. Несправедливо! Когда о серьезном, так, значит, она не нужна и слова не смеет высказать, а ведь она не дура…
Детство, ревность, боль, бунт – столько в ней всего накопилось, в чем она так и не разобралась, что давило подспудно и отчего очень хотелось высвободиться: но кто поможет?
Светлые небольшие глаза Николая скользнули по ней, и в застылом, глубинном спокойствии их она угадала ту силу, которая может и раздавить, и возвысить, и уничтожить, и воскресить. И она распласталась под тяжестью этого взгляда, покорная, робеющая.
С той же робостью, отупляющей, вызывающей физическую слабость, дрожь в пальцах, лихорадочный румянец на щеках, она встретила его на пороге своей квартиры, куда он явился поздно вечером с ватагой шумных развязных незнакомцев. Их было человек десять. Побросав в передней пальто, они ринулись в комнату и начали, не спросив разрешения, сдвигать мебель, освобождая центр. Плохо, бедно и вычурно одетые, с болтающимися на шеях длинными шарфами, кто в лыжных ботинках, кто в лакированных растресканных туфлях, они что-то напевали, пританцовывали, точно сами себя зачем-то возбуждали, желая быть не тем, чем есть, и не только не стыдясь своего грубейшего притворства, но гордясь им.
На Елену внимания не обращали, и такая невоспитанность тоже, по-видимому, была для них не случайной, а утверждаемой как особое право, им дозволенное, выделяющее их.
Елена внесла большое блюдо с бутербродами, которое мгновенно опустело. Елена усмехнулась и тут встретилась взглядом с Николаем и опустила глаза.
Он хлопнул в ладоши, точно дрессировщик, она подумала. И те, перестав жевать, совсем по-детски, разом на него взглянули. Елена почувствовала вдруг к ним жалость и тихо вышла из комнаты.
Сидя на кухне с книгой, она слышала его окрики:
– Думайте, соображайте! Сочиняйте. Что же вы, десять человек, не можете привлечь внимания к себе! Вы должны е с т ь публику. Где ваша активность? Неинтересно же на вас смотреть, уйти хочется. Зрители уже позевывают: ну влипли, когда же кончится первый акт… Или представьте, что в зале сидит комиссия, которая собирается закрыть ваш театр, а вы их разубедите, добейтесь, чтобы вам жалованья прибавили, хотя бы рублей на пять. Ну поднатужьтесь, чтоб хоть по пятерке накинули…
И снова:
– Вася, когда ты здесь, близко, стоишь, в твоих глазах заметна фальшь. И не чувствуется отношения твоего к происходящему. Полное отсутствие активности. Думай, действуй, соображай, черт побери!
Елена отложила книгу, вошла на цыпочках в комнату: никто ее не заметил, не до нее было. Она даже попятилась: что это, скандал?
Высокая рыжая девушка с распущенными волосами, придерживаемыми обручем из серебряной фольги, показавшаяся Елене по первому взгляду гордячкой, воображалой, выкрикивала сквозь рыдания: «Не позволю! Не позволю так обращаться с собой. Это дискриминация! Я человек, да-да, актриса!».
Она кричала это Николаю, который с ленцой глядел на нее. И вдруг тихо, раздельно произнес:
– Хватит. Прекратить. Времени мало, не до истерик.
И рыжая мгновенно стихла. Вышла на середину комнаты, обняла себя руками за плечи: «Послушайте, – начала сдавленным голосом, – если этот человек…»
– Плохо, – прервал ее Николай. – А я ведь уже объяснял, можно было дома поработать и не отнимать у всех драгоценное время.
– Я еще раз попробую, можно? – рыжая спросила с мольбой. – Мне вот та тумбочка мешает, не могу сосредоточиться, она какая-то корявая…
Елена вышла: тумбочка, видите ли, не понравилась! Она услышала взрыв хохота. Ну и народ… У нее слипались глаза…
Варя ей объяснила: их курс, они кончали училище через полгода, образует новый театр-студию. Руководитель – Николай. Официально они пока не признаны, и помещения потому нет, но о них уже говорят, уже на учебной сцене их видели. Все у них совершенно по-новому, и репертуар особый.
– Вот увидишь, – Варя сказала, – мы такой еще устроим шум! На наши спектакли ринутся толпы, лишний билетик будут рвать из рук.
А пока они шумели в квартире родителей Елены. А мать с отчимом вернутся, что будет тогда? Елена уже втянулась в ночные бдения, сдружилась кое с кем из дерзких своих гостей. Впрочем, они и не чувствовали себя в ее доме гостями, оттого, верно, что вообще существовали бездомными. Домом для них должен был стать их театр.
8
Николай пригласил ее на какую-то премьеру, где собирался, опять же по Вариной информации, «весь свет». Елена готовилась к этому вечеру как к балу, так ей представлялось: ведь премьера!
Он сказал: «Встретимся на Маяковской в шесть». Опасаясь растерять красоту при давке в общественном транспорте, Елена прибыла – о чудо! – точно в назначенный час на такси.
Его не было. Она встала, как договорились, под часами. Очень медленно движется время, когда глядишь на большой циферблат. Стрелки как бы припаиваются к делениям, потом, будто лапки насекомого, судорожно дергаются, припадают к новой цифре: сердце бьется, часы стоят.
И в четверть седьмого он не появился, и в половине. Она стояла уже без надежд, устав обманываться, завидев в толпе кого-то, с ним схожего. Но вернуться, проделать обратный путь домой, скинуть нарядное платье и влезть в халат – при мысли о таком своем поражении подкашивались ноги.
Буду стоять тут, пока не упаду, решила, уже не интересуясь часами. Он выскочил из-за ее спины, схватил за руку. Ни слова оправдания. Крикнул: «Бежим!». И поволок за собой. Она спотыкалась на каблуках. Босиком, подумала, бежать было бы легче. По снегу…
Фойе уже опустело. Какой там бал! Он запихнул ее в задние ряды забитой уже до отказа ложи и исчез. Тупо она глядела на сцену, не видя, не слыша ничего.
Он появился в антракте. В том же бесформенном свитере, в котором каждый вечер она видела его, встрепанный, лихорадочно-оживленный, бешено энергичный. Его энергия ее одурманивала: шла за ним, боясь потерять в толпе, а он кому-то кивал, с кем-то переговаривался, не считая нужным ее представить, хотя она стояла рядом.
Странно, но такая его невоспитанность, оскорбительная к ней небрежность не вызывала у нее протеста. Она как бы со всем смирилась, все приняла: и неряшливость нарочитую его в одежде, и суетность в манере себя вести, и даже явно неуважительное его к ней отношение. Он ее подавлял. Но почему! Кто он был – руководитель несуществующего театра? Идейный вождь нескольких юных честолюбцев? Доморощенный диктатор, усмиряющий истеричных девиц? Кто, в самом деле?