Когда же я снова глянул на экран, в висках бешено застучало — белым по черному красивым готическим шрифтом там высвечивался следующий текст:
«…И тогда Олаф Трюгвессон собрал к себе на роскошный пир лучших волхвов королевства, обещая почтить их старость. И пир действительно состоялся. Он был несказанно обилен яствами и питиями.
Однако, в самый разгар трапезы король вдруг приказал запереть все выходы из терема и сожег его, да так, что жрецы, явившиеся на зов Олафа, сгорели живьем. Ускользнул только лишь Эйвинд Келльд, который был сыном самого Гарольда Прекрасноволосого. Не знаю, сколь силен оказался этот малый в колдовстве, но он предугадал западню и вырвался из нее через отверстие дымохода.
Той же весной дракар Эйвинда подобрался к острову Кормт, где Олаф справлял Пасху. С мстителем были лютые берсерки, которые невидимыми в тумане высадились на берег. К сожалению, среди команды нашелся предатель, он опоил вчерашних товарищей, так что в самый разгар боя часть из них ослепла. Королевская стража схватила тогда многих. По приказу Олафа пленников оставили связанными у подножия прибрежных скал. Начавшийся прилив убил их всех до одного. Такая смерть страшна вдвойне, ибо лишала берсерков покоя Вальгаллы. Скалою Воплей прозвали это проклятое место.
Эйвинда же пытали отдельно, с тем, чтобы отрекся он старой веры и признал бы Христа. Олаф разложил героя на земле, привязав его к кольям за руки и ноги, а на живот поставил жаровню с раскаленными углями. Поскольку Эйвинд отказался уверовать в милосердие Христаего пережгло пополам….
P. S. Если эта информация заинтересовала Вас, а также, если Вам дороги собственная жизнь и рассудок — не притрагивайтесь, пожалуйста, к Эликсиру до нашей встречи. Буду ровно в двенадцать.
Не успел я прочитать, как вдруг буквы на экране стали медленно тускнеть и растворяться, и вот уже не осталось и следа от таинственного послания. Только время встречи и…
— Инегельд! Инегельд?
Это звучное и, вероятно, единственное в своем роде имя мне было совершено не знакомо. Но, впрочем, из письма тоже кое-что можно выжать. Так, а где эликсир? Фляга обнаружилась в сумке, лежащей на боку, но по счастью я крепко завинтил крышку и ни одна капля драгоценной влаги не пропала даром.
— Так, значит, это все из-за тебя?
Я отлил десять миллилитров этой вязкой жидкости в мерный стакан и еще раз понюхал. Нет. Эликсир не имел исключительно никакого запаха, да и цвета у него никакого особенного не было. А был он абсолютно прозрачен, как слеза ребенка, и по вчерашним воспоминаниям — приторно сладок, подобно нектару олимпийцев.
— А что, собственно, случится, если я еще немножко попробую?
Наверно, даже медвежонок Пух не хотел так страстно меда, как в этот миг я желал вновь ощутить на губах магический вкус запретного напитка…
Затворив фиолетовый шкафчик раздевалки, на котором красовалась «переводная картинка» из двух синих слив, мама провела меня в полутемную большую комнату детского сада. В руке я держал маленькую черную деревянную кошку с красной пастью. Из гигантских синих кубиков здесь была сложена крепость. Среди столь же больших желтых колонн неприступной цитадели маршировали блестящие золотом солдатики. Но всадники мне нравились почему-то больше. Вот этот, красный. Он замахнулся копьем и готов поразить всякого врага своей славной Родины. И были красные флажки, и были долгожданные майские праздники.
«Мы гордимся нашей мирною страной
И непобедимой армией родной!
Наша Родина сильна
Охраняет мир она
Охраняет мир она!»
Музыкальный час. Ряды длинных скамеек. Я узнаю себя среди ребятишек. Здесь же Стас, Павел и Вадим.
Девчонки. Им не нравятся военные песни. Презрительно надуваю щеки.
Вера, у нее всегда был абсолютный слух, тщательно выводит:
«То березка, то рябина,
Куст ракиты над рекой
Край родной, навек любимый.
Где найдешь еще такой!?»
Хор подхватывает. Потом мы поем про волка на мосту и про рогатого козлика. Про разные «голубые, красные воздушные шары.»
— Дети! Пора кушать! — Флера Искандеровна, строго глядя из-под знаменитых очков с затемнением, редкость по тем временам, уводит нашу группу.
А в гороховом супе плавают желтые квадратные сухарики белого хлеба. Они разбухли, размокли, они уже не годятся на роль кораблей, им самая дорога — на дно.
Зимний двор. Несколько снежков попадают в дверь с риском выбить стекло. Наталья Петровна, Пашина мама, наш второй воспитатель, грозит пальцем, но маленькие хулиганы уже угомонились. Ведь, они очень хотят дослушать, что же там случилось с Чипполино. После полдника нам читают большой белый пухлый том с разными сказками.
Подкрашенные акварелью ледяные рыбки вываливаются из формочек на скамейку. Они совсем не такие, как в аквариуме, но тоже ничего.
— Вы у меня, сегодня, молодцы! — довольна Наталья Петровна.
Рукоятью пистолета, едва скрывая досаду, я крошу твердый лед, сковавший большую лужу. У подъезда детского сада «волнуется море».
Девчачая игра!
— Рогволд! Будешь в войнушку…?
— Буду. Чур, я майор Цветаев!
— А, хитренький!? Опять тебя в восьми местах ранят, чтобы Вера перевязывала! — возмущается Павел.
— Ну, и ладно. Пожалуйста. Зато, я — «включатель»!
— Тогда, я — «выключатель».
Формальная логика чужда детскому сознанию, игра не может появиться ниоткуда. Надо, чтобы кто-то набрал для нее участников, должен быть и второй, кто исключил бы нарушивших правила.
Стас сформулировал исходные условия, но он ли включил меня в эту игру с волшебным эликсиром? Рассказать кому, так не поверят же?!
Вот! Это вопрос доверия каждого. Совсем недавно что-то читал на этот счет. Доверия и Веры…
Она, кажется, вышла замуж за электронщика? У нее ребенок.
Скрипку, наверное, давно забыла. И косу остригла на современный манер, теперь уже ничем не отличаясь в толпе молодых женщин с высшим экономическим образованием. Оно и к лучшему. Ведь, это была не любовь? Правда ведь?
А Инегельд, дурья твоя голова, предупреждал. Не пей эликсира!
Размазней станешь. Ишь, расчувствовался, как баба. Жизнь продолжается…
«Русское поле». Мстители нынче в моде. Над этим полем бороздил небесную синь яркий мордастый летучий змей, пугая местных коров и коз.
Искупавшись в Великом Озере, мы шли по грибы. Честно найденный боровик я схоронил под подушкой. Наутро он был уже без шляпки, и ее тщетно пытались приклеить под мой громкий и нескончаемый плач.
Ведерко с родниковой водой «нарывало плечо». Сибирский приблудный кот бежал по дорожке, неся в зубах полузадушенную мышь, как доказательство своей добропорядочности. Дымил загруженный шишками самовар. Маркиз-Миронов не стрелял в женщин, и падал сам, сраженный бандитскими пулями.
Я метался в бреду. Тускло светила ночная лампа больницы.
Золушка из песни, как в сказке, обретала потерянную туфельку, очнувшись утром. Соседи по палате делали лимонад, размешивая в бутылке «Минеральной» леденцы.
И было долгожданное возвращение домой. Мы ступили в вестибюль новой, только что пущенной станции. Раньше поезда останавливались прямо в депо на Калужской. И были разноцветные кубинские марки, были фантики, солдатики — в протертых на коленях колготках я ползал по полу. Начитавшись Обручева и Конан Дойля, лепил динозавров из пластилина и чертил замысловатые карты неизведанных пустырей.
Прятки у «Больших качелей». Посиделки возле подъездов. Асфальт, расчерченный под «Классики».
У меня разбит локоть. Но я не плачу. Хотя, очень обидно. Только что вышел гулять — и на тебе, пожалуйста. Вадим прикладывает подорожник, смоченный слюной.
— Ничто так не помогает заживлению ран, как хороший шлягер.
Когда я был мальчишкой
Носил я брюки «клеш»,
Соломенную шляпу,
В кармане финский нож.
В дверь позвонили…
Это его три звонка, я узнаю их, хотя он умер вот уж двадцать лет назад. Бабушка открывает дверь. Дед в своем неизменном черном пальто, из кармана которого виднеется газета «Известия». Он преподавал теплотехнику на вечернем, был заместителем декана, а потому всегда возвращался с работы непредсказуемо. Вдруг.
Кряхтя, снимает узкие индийские ботинки, а затем, выпрямившись, замечает нас с братом. Мы сидим на кухне. Густая крона помидоров, растущих из ящика на широком подоконнике.
Прихрамывая, щуря один глаз, дедушка идет к нам, выпаливая на ходу: «Ну, как там работают Зубаревы ребята?» Он гладит младшего брата по голове, сообщая всем, как бы между прочим: «Встретил я утром Тетку с одним усом! — это его извечная присказка, — Она меня и спрашивает — как, мол, там, ведут себя твои внуки. Хорошо ли они учатся.»
— Я еще в садике! — бойко поправляет брат.
— Пятерка за поведение и пять по Изо., а физ-ры не было! — хвалюсь я.
Это забытые сокращения школьного дневника.
На ужин картофельные котлеты с грибной подливкой — коронное блюдо бабушки. Я тяну носом. Ошибки быть не может.
— А вон, красная собака полетела! — восклицает дед.
Меня так дешево уже не купить, но братишка доверчиво смотрит в окно, воспользовавшись этим, дедушка выкладывает на стол по шоколадке и груду конфет «Белочка».
— Так вот, Тетка с одним усом мне и говорит…
Шелестит фольга. Я прекрасно слышу. Во рту приятная сладость.
Его сменяет вкус кислой аскорбинки. Крутится пластинка. В глубине проигрывателя горит желтый свет. К чему-то надо приготовиться.
Незнайка на пластинке сочиняет стихи. Я лежу в своей кровати. На стене ковер с двумя медвежатами. Что-то падает сверху — это штукатурка. К шишке прикладывают юбилейную медаль — тридцать лет Победы.
Дни переплетаются, времена путаются. Серые пушистые котята глядят с большой фотографии, бронзовый черный чертик прищелкивая хвостом показывает им нос.