И каких бы высот ни достигла марийская литература, этим дыханием первооткрытия роман С. Г. Чавайна будет волновать читателя, как волнует все первое, изначальное.
КНИГА ПЕРВАЯ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Летом под зеленой листвой я ходил.
Зимою по белому снегу ходил[3].
1
Съезжая по некрутому склону в низинку, Сакар задел лыжей ильмовый куст. Упругий высокий прут хлестнул вершиной нависшую над ним еловую ветку, и на Сакара посыпался мягкий, пушистый снег. Он попал за воротник, запорошил разгоряченное лицо и сразу растаял, превратившись в прохладные, словно утренняя роса, капли. Сакар отер рукавом мокрые лоб и щеки, поднял голову и увидел, как сквозь густые ветви ели струятся чешуйки, похожие на маленькие коричневые листья. Он ухватился правой рукой за подвернувшийся на пути клен, описал около него полукруг и остановился, поставив лыжи поперек склона. Сакар снял с плеча ружье, а его острый охотничий взгляд побежал вверх по направлению падающих чешуек.
Почти на самой верхушке, закрывшись пушистым дымчатым хвостом и подняв торчком уши с черными кончиками, сидела белка и шелушила шишку, зажав ее в передних лапах.
Сакар сошел с лыж, встал под низкой, раскидистой пихтой, неторопливо прицелился. Лесную тишину разорвал ружейный выстрел. Белка, распушив и без того широкий хвост, полетела вниз.
И в тот же миг с соседней ели в снег спрыгнул темно-коричневый зверек. Это была куница, которая тоже охотилась за белкой. Выпавший лишь вчера снег был пушистый и мягкий, но неглубокий. Куница в несколько прыжков перемахнула открытое место, взбежала по стволу на ель, росшую на другой стороне полянки, и, роняя с ветвей снег, пошла скакать с дерева на дерево.
Сакар в мгновение ока подхватил белку, метнулся к лыжам и помчался вслед за уходящей куницей.
Снег хороший, лыжи скользят легко. На ходу. Сакар открыл пестерь[4], положил в — него белку, перезарядил ружье А сердце бьется. «Эх, взять бы эту куницу, — думает он, — сразу бы разделался с долгом старому Чужгану!»
Сакар устал, а куница, будто назло, все бежит и бежит. Вот уже и опушка сосняка. Куница перепрыгнула просеку и снова скрылась в лесу.
«Может быть, это вовсе и не куница? Может быть, это леший нарочно заманивает меня в чащу?» — подумал Сакар и стал про себя читать молитву.
Но куница от молитвы не сгинула: вон она скачет, стряхивая с ветвей снег. «Нет, надо, видать, не так, тут надо хитростью взять, — решил Сакар. — Все равно она от меня не уйдет…»
Сакар остановился, вынул из пестеря белку, осмотрел ее. Ничего не скажешь — хороша: шкурка выйдет крупная, мех крепкий. Пожалуй, за такую Чужган даст двенадцать копеек, а если снести на базар, выручишь все пятнадцать.
Но подстреленная белка только расстроила Сакара: ведь куница-то стоит самое малое десять рублей! Его руки сами собой сжали ружье, лыжи заскользили вдоль еле приметной дорожки, намеченной комочками снега, сбитого куницей с деревьев.
Куница свернула в овраг и пошла по верхушкам. Вдруг она учуяла резкий сладкий запах. Она на миг приостановилась, навострила уши. Вокруг было тихо. Преследовавший ее враг остался далеко позади. А запах манил, притягивал — он шел от осины, которая росла совсем близко, на краю вырубки. Куница перепрыгнула с ели на липу, с липы на пихту, спустилась на землю и по снегу побежала к осине, в стволе которой, метрах в десяти от земли, темнело дупло. Куница взбежала по толстому стволу и юркнула туда.
Вскоре след привел Сакара к той же осине. Он обошел дерево вокруг и уверенно сказал:
— Здесь!
Еще раз обошел осину, быстрым взглядом осмотрел ее от корня до вершины, отметил про себя: «Вход в дупло только один».
Сакар вынул из-за пояса топорик, стукнул обухом по стволу. Посыпался снег, но куница не показывалась. Ударил еще раз, и опять куница не вышла. «Вот упрямая… Ну ладно, раз так не получается, я могу и по-другому…» Сакар облюбовал молодую осинку, свалил ее, отрубил кусок в сажень длиной, сунул палку за кушак и по кривой липе, которая росла, прислонившись к осине, добрался до дупла. Топориком забил палку в отверстие дупла и обрубил ее так, что снаружи торчало всего с четверть аршина.
— Теперь не уйдет, — удовлетворенно проговорил он.
Сакар спустился с липы, встал на лыжи, достал из пестеря краюшку хлеба, закусил и, жуя зачерствевший холодный хлеб, пошел в сторону просеки.
Он вышел на просеку и увидел, что вдоль просеки трусит пегая кобыленка, запряженная в сани-розвальни. В санях сидел кудашнурский мужик Семен, по прозвищу Сирота, с мальчонкой, своим младшим сыном.
— Эй, дядя Семен, стой! — окликнул Сакар.
— Тпру-у! — остановил Семен лошадь. — А-а-а, Сакар. Чего тебе?
— Куда едешь, дядя Семен?
— Вывозить на кордон дрова.
— Пила у тебя есть?
— Есть.
— Дядя Семен, помоги мне тут одну осину спилить и подвези до дому. Я тебе за это рубль заплачу. Уж больно хороша осина на клепку. Сам знаешь, лошади у меня нет, все равно кого-нибудь придется нанимать.
— Ну что ж, вечерком можно подвезти. И ты до вечера походишь тут, глядишь, сколько-нибудь белок настреляешь.
— Нет, дядя Семен, не могу до вечера. А осина, понимаешь, позарез нужна… Ты уж мне привези Сейчас, а на кордон завтра съездишь…
— Вот незадача!.. И дрова вывозить, говорят, срок кончается… Что будем делать, Оньой? — поглядел Семен на сына и снова повернулся к охотнику. — А ты, Сакар, когда деньги отдашь?
— Завтра же и отдам.
— Где твоя осина-то?
— Айда за мной.
Семен завернул лошадь и без дороги, прямо по сугробам, поехал за парнем.
— Только вот что, Сакар, если встретим лесника, ты сам с ним договаривайся. Мое дело — сторона, я — подводчик, меня не впутывай.
— Не бойся, дядя Семен, я сам за все буду отвечать.
Через четверть часа подъехали к осине.
— Вот эта осина, дядя Семен, — сказал Сакар.
— А не с гнильцой ли она?
— Нет, что ты, крепкая.
— Ну ладно, держи! — Семен, взявшись за одну ручку поперечной пилы, протянул ее Сакару.
«Дзинь-дзинь» — вгрызалась пила в дерево. Вскоре осина задрожала, покачнулась и стала заваливаться.
Ударившись о землю, осина дала трещину по дуплу. Из трещины стрелой мелькнула куница и в один миг взлетела на самую вершину высокой ели. Сакар, подхватив ружье, погнался за зверем.
Подслеповатый Семен не увидел куницу, зато его сын успел заметить, что из дупла выскочил какой-то зверек.
— Что с ним? — удивленно проговорил Семен. — Осину спилили, а он убежал. Посмеялся, что ли, над нами?
— Он, тятя, за каким-то зверьком погнался. Такой темный зверек, вроде кошки.
— Может, куница была?
— Смотри-ка, тятя, смотри: пчелы лезут.
Из дупла медленно выползали пчелы и тут же замирали, прихваченные морозом.
Семен взялся за пилу:
— Давай-ка, сынок.
Они распилили осину чуть повыше и потом чуть пониже трещины, раскололи отпиленную плаху. Все дупло оказалось заполненным пчелиными сотами. Загустевший мед выступал из сот, как пихтовая смола.
— Что будем делать, сынок? Как повезем? Рубашку, может, скинешь?
Семен Сирота смахнул пчел, топором вырезал соты-и принялся складывать их в рубашку, снятую сыном. Но только лишь он вырезал последний кусок, как за его спиной послышался громкий сиплый бас:
— Вы что тут делаете, а?!
Семен обернулся. У распиленной колоды стоял лесной объездчик Токтар.
— Мед воруете? Кто вам позволил? У кого разрешение спрашивали? А? — кричал Токтар.
— Капитон Иваныч, мы не сами… Нас Сакар сюда привел…
— Какой еще Сакар? Где он?
— За каким-то зверем побег.
— Побег?
— На лыжах побег.
— Куда?
— Вон в ту сторону, — махнул рукой Семен.
— А зачем осину спилил?
— Я не пилил, Сакар заставил.
— Опять Сакар! Какой Сакар?
— Из нашей деревни… Сакар Ефремов…
— Заворачивай кобылу, едем в казенный дом!
— Зачем в казенный дом?
— Протокол на тебя буду писать!
— Капитон Иваныч, не виноват я… Сакар ведь привел…
В это время вдали прогремел выстрел.
— Вон он, Сакар стреляет… Капитон Иваныч, отпусти с богом, не пиши протокол…
— Ну ладно, так уж и быть, обойдемся без протокола. А мед отвезешь ко мне домой, отдашь жене.
— Ой, спасибо! Вот спасибо тебе, Капитон Иваныч! А мед я тебе мигом доставлю. Вот сейчас поеду и отвезу…
— Значит, говоришь, Сакар в ту сторону убежал?
— Туда, туда, вон его лыжня.
— Ладно, пойду посмотрю, что он там, проклятый, стреляет. Небось без билета охотится.
Токтар побежал по лыжне, проложенной Сакаром. А Семен завернул лошадь и потихоньку поехал, направляясь к казенному дому-сторожке, где жил Токтар.
2
Сакар гнался за куницей, не отставая от нее. На одной высокой ели куница остановилась и притаилась в гуще ветвей. Сакар потерял ее из вида. Но она была тут, потому что здесь пропадали оброненные ею с ветвей комочки снега. Сакар отошел и спрятался под соседней елкой, не сводя глаз с той, на которой притаилась куница.
Совсем рядом длинноносый дятел долбил своим крепким, как сталь, клювом полузасохшую пихту, выуживая длинным, острым языком личинки короеда.
Голодная куница не выдержала. Прижимаясь к стволу, она стала бесшумно подкрадываться к дятлу. Зоркий охотничий глаз Сакара ясно различал среди темных ветвей ее блестящий мех…
Выстрел раздался, когда куница уже поджалась и напряглась, приготовившись к последнему прыжку. Она прыгнула, но ее острые когти не достали дятла. Распластавшись всем телом, куница свалилась в снег. Собрав последние силы, она попыталась встать на ноги, но тут подоспел Сакар и наступил на смертельно раненного зверька.
Куница скорчилась, затрепетала и, вытянувшись, замерла.
Сакар поднял убитую куницу. Он долго держал в руках еще теплое тельце, долго рассматривал мех, потом осторожно, опустил в пестерь. И тут силы оставили его, он в изнеможении прислонился к елке… Куница! У него в руках драгоценная куница!.. Ведь это же такое богатство!..
Но тут Сакар вспомнил про Семена: «Как он там? Вышло, вроде, я подшутил над ним».
Сакар встал на лыжи и тронулся по своей лыжне в обратный путь.
Токтар, чертыхаясь, пробирался по следу Сакара. Тонкие прутья били его по лицу, сверху осыпал снег. Спускаясь с пригорков, он уже несколько раз падал.
— По такой чащобе только зверям да лешему дорога, — ворчал объездчик. — Добрый человек в такую глушь ни в жизнь не полезет.
Низко опустив голову, Токтар взбирался на, крутой холм. Вдруг мимо, обдав его ветром и едва не задев, стрелой промчался встречный лыжник. Токтар обернулся и крикнул:
— Стой!
Лыжник остановился. Токтар узнал Сакара.
— Стой! — повторил Токтар и торопливо стал спускаться вниз.
Лесник! Лесная охрана! У Сакара в пестере есть охотничий билет. Но по этому билету разрешается стрелять лишь белку и рябчика. А куница — дорогой зверь, на нее Сакар не имеет права охотиться. Да, добыв куницу, лучше не встречаться с лесной охраной. А уж если встретился, то удирай скорее. Уйдешь — твое счастье!
Сакар быстро стал взбираться по противоположному склону оврага и, только оказавшись на самом верху, оглянулся. Токтар остался далеко внизу. «Э-э, да этот увалень и на лыжах-то как следует стоять не умеет! — подумал Сакар и усмехнулся — Обожди, вот заставлю я тебя попотеть!»
— Стой! — кричал Токтар. — Стой, а то стрелять буду!
Сакар стоит, ждет, даже повернулся в сторону лесника.
Когда Токтар был уже метрах в двадцати от него, Сакар наклонился, разбежался и помчался вниз, ему навстречу. В один миг перемахнув низинку, он взлетел на противоположную сторону оврага.
— Ах ты, чертов сын, стой! — крикнул Токтар, поворачивая обратно, и свалился лицом в снег.
— Эй, Токтар, что ты там в снегу ищешь? Что. потерял? — засмеялся Сакар. — Догоняй, вместе пойдем!
— Стой, мошенник! Все равно от меня не. уйдешь!
— Разве мне от тебя, такого быстрого, уйти? Я и не собираюсь.
Но когда Токтар уже почти добрался до него, Сакар снова скатился вниз и с разгона въехал на противоположный склон.
— Лешак! — потеряв терпение, выругался лесник. — Ладно, все равно попадешься. Я на тебя все равно протокол напишу…
Видимо, окончательно убедившись, что ему не догнать Сакара, Токтар присел и закурил.
«Ну, теперь он совсем из сил выбился, — подумал Сакар. — Теперь можно и домой».
3
Сакар вышел на дорогу.
Посреди дороги, уныло понурив голову, стояла низкорослая длинношерстая лошаденка, запряженная в сани. У лошаденки были тощие впалые бока. Она еле держалась на дрожащих ногах. На санях нагружено шесть-семь плах дров, не толстых и не тонких — так, средней толщины. Возле саней топталась, бегала туда-сюда девушка: то понукала лошаденку, то вожжи дергала, то сани подталкивала, а лошадь ни с места.
— Ой, господи, что же мне делать? — заплакала девушка. — Но, милая!.. Не тяжело ведь… Но-о!
Лошаденка переступила с ноги на ногу, но сани даже не стронулись с места. Всхлипывая, девушка подошла к лошади:
— Ну чего ты? Чего?.. Чего не идешь?
Сакар поравнялся с возом, остановился, поставил ружье к дереву, погладил лошаденку.
— Лошадь из сил выбилась, надо ей передохнуть. Зачем, девка, так гнала?
— Не гнала я… Только утром не кормила. Отец говорит, дров осталось немного, съезди привези, ну, я и поехала. Правда, кормить-то особо нечем, овса нет, на одном сене она у нас живет. Да и то плохое…
Сакар достал из пестеря остатки хлеба, разломил на куски и стал с ладони скармливать лошади.
— Дрова-то куда везешь?
— На смолокурку.
— Далеко твоя смолокурка?
— У Долгого болота.
Занятый лошадью, Сакар почти не смотрел на девушку. Но когда она сказала, что они гонят смолу вдвоем с отцом, он с интересом взглянул на нее. Девушка была очень молода, сероглаза, смуглолица — наверное, от работы на смолокурке, но смуглота не портила ее.
Хотя Сакар прожил на белом свете уже двадцать лет, слава богу повидал девушек и, бывало, на вечерках снимал с их рук варежки и браслеты[5], но такой красавицы еще не встречал. И сама хорошая — глаз не отведешь, и голос певучий — век бы слушал.
— У вас в семье мужиков, что ли, нет? Тебе бы за прялкой сидеть, а ты смолу гонишь.
— Есть братишка, да он еще мал отцу на смолокурке помогать. Он в школу ходит.
— Ты сама-то не ахти какая большая.
— Мать говорила: на покров исполнилось восемнадцать. Работа, конечно, нелегкая, да что поделаешь: бедному человеку выбирать не приходится. А нам Осып Чужган из Лопнура на постройку смолокурки денег взаймы дал.
— Ты откуда будешь, сестренка?
— Мы — аркамбальские.
— С той стороны Элнета?
— Да.
— А почему сюда ездите гнать смолу?
— Когда Чужган деньги давал, велел работать у Долгого болота. Он сам билет-покупал.
— А на сколько паев ставили смолокурню?
— На восемь. У нас с отцом восьмой пай.
В это время впереди, на дороге, показались двое саней: легкая кошевка и мужицкие розвальни. Подъехав к возу, сани остановились. В кошевке сидел человек в тулупе, правил лошадью моркинский мариец. В других санях было трое мужиков.
— Эй ты, прочь с дороги! — крикнул с облучка кучер.
— Сам свернешь, — ответил Сакар, — ты — порожний.
— Ах ты, колода, еще споришь! Сказано тебе, дай дорогу, значит, проваливай! Не видишь разве, кого везу! Дорогу Филиппу Афанасьевичу!
— Мне плевать, кого ты везешь. А за колоду и по уху можешь получить.
— Кто по уху? Я? А сам не хочешь? — Пьяный ямщик спрыгнул с саней.
Тронуть Сакара он, видимо, побоялся, но, взяв лошадь под уздцы и хлеща ее кнутом, потянул с дороги в снег.
Если бы он ударил Сакара, то Сакару было бы, наверное, не так обидно и больно, как обидно и больно было ему смотреть на вздрагивавшие под ударами кнута впалые бока лошаденки. Не помня себя, Сакар схватил ямщика за шиворот и изо всех сил поддал ему ногой пониже спины. Пьяный ямщик снопом покатился в снег.
— Караул! Убивают!
С задних саней спрыгнули два мужика, подбежали к Сакару. Один, который был повыше, размахнувшись, ударил его. У Сакара вскипела кровь, резко и сильно он ткнул своим тяжелым кулаком в грудь высокому. Мужик сразу согнулся и сел в снег. Другой побежал назад, к саням. Сакар. не погнался за ним, он подошел к лошади, впряженной в кошевку, взял ее под уздцы и, сведя с дороги, по снегу провел мимо воза с дровами. Ехавшие сзади мужики направили свои розвальни вслед за кошевкой.
Сидевший в кошевке человек в тулупе за все это время не проронил ни слова, он только пристально рассматривал Сакара, словно стараясь запомнить его.
Сакар взял ружье и повернулся к девушке:
— Трогай!
Девушка, наблюдавшая за происходившим с испугом и удивлением, словно очнулась, услышав голос Сакара, торопливо подобрала вожжи, дернула. Сакар подтолкнул сани сзади. Лошаденка стронулась с места и пошла. Сакар, волоча лыжи, зашагал вслед за возом.
Видя, что Сакар уходит, побитый мужик осмелел и, грозя кулаком, крикнул:
— Ты мне еще попадешься!
Сакар даже не оглянулся. Он немного проводил девушку, потом сказал:
— Теперь-то уж ты, не знаю, как тебя звать, сама доедешь, тут недалеко, и дорога под горку…
— Большое спасибо тебе, дядя, за помощь, — ответила девушка. — Коли будешь в наших краях, заходи. Спросишь Яшая Никифорова. Это мой отец.
Девушка пошла за санями, а Сакар, надев лыжи, легко побежал сосняком…
Сакар бежал на лыжах и думал о дочке аркамбальского Яшая. То, что девушка назвала его «дядей», Сакару не очень-то пришлось по душе, но приглашение заходить вроде бы обнадеживало…
4
«Элнетская сосна — восковая свеча, корамасские поля — блинная земля!» Так поют корамасские девушки.
Широко раскинулись корамасские поля. По одну сторону Элнета целых шесть деревень называются Ко-рамас и на другом берегу, за элнетским лесом, в двадцати пяти верстах, еще два Корамаса… Элнет-река — большая река. Много деревень стоит по ее берегам, далеко тянутся леса. Да только нет на всем Элнете места красивее, чем Элнетский бор, и мало такой хорошей земли, как корамасские поля… Только корамасским беднякам не светят восковые свечи, да и блинов достается им очень мало. А вот Осыпу Чужгану эти же поля приносят и блины, и пироги, и калачи. Сорок скирд хлеба стоят на гумне у Чужгана. На иных уж молодые березки выросли. А если говорить о Сакаре и Яшае Никифорове, то, если у них в дому от щедрот корамасских полей заведется когда сухая корка, и на том спасибо.
И Сакару и Яшаю своего хлеба хватает лишь до рождества. Сакар осенью и зимой охотится, Яшай осенью корчует сосновые пни, разделывает кряжи, а зимой жжет уголь, гонит смолу и скипидар. Уголь он возит в Казань, а самый прибыльный товар — скипидар — забирает Чужган. Хочешь не хочешь, а отдашь — ведь Чужган платил за разрешение поставить смолокурню, теперь надо расплачиваться.
Всю зиму напролет мучаются на этой смолокурке Яшай с дочерью, а заработка за год всего сто рублей. Из этой сотни и за билет заплати, и лесника угости…
Стройные, как свечи, элнетские сосны обогащают лишь купцов Пинериных, Булыгина, хозяина стекольного завода Хохрякова и прочих толстосумов. Каждую весну Пиперины сплавляют вниз сотни плотов. Булыгин тысячами саженей вывозит древесину. Дымящий круглые сутки своими двумя большими трубами завод Хохрякова за час пожирает целый воз дров. Каждый год Хохряков покупает лес на сотнях делянок. Строевой лес он перепродает лесопромышленникам, которые сплавляют его по Элнету на Волгу, дрова вывозит на завод. Напилишь на делянке поленницу аршинных дров, платит тридцать копеек, доставишь своей лошадью дрова на завод, накидывает еще столько же.
Мужики, которые подрались с Сакаром на дороге, валили лес для Хохрякова и теперь везли на делянки хозяйского приказчика Филиппа Афанасьевича принимать работу. После приемки на делянке дрова повезут на завод. А чтобы у Филиппа Афанасьевича сажень вдруг не стала длиннее, его немножко подпоили. Конечно, и сами при этом хлебнули.
Кучер, сидевший на облучке кошевки, никак не мог забыть полученный им от Сакара крепкий пинок и все упрекал приказчика:
— Эх, Филип Опанасыч, чего ж ты не стрелял! Пистолет-то при тебе?
— А зачем мне стрелять, он меня не трогал. Если тебе попало, сам виноват, не поддавайся.
— Ах, Филип Опанасыч, откуда ж мне знать, что он меня ногой… Кабы знал, тогда, конечно… Вот, видишь, какой у нас народ: этот черт меня бил, и хоть бы кто вступился…
— Ты, Степан, на него в суд подай. Тогда в другой раз будет уважать старших и дорогу уступать.
— А ты, Филип Опанасыч, пойдешь свидетелем?
— У тебя и так трое свидетелей, а я тебе напишу прошение.
— Вот спасибо, вот спасибо… Только ведь я этого парня не признал. На кого подавать-то? Эй, Спиридон, чей это парень был? — крикнул ямщик, обернувшись к задним саням.
— Охотник Сакар, из Кудашнура! — ответил приземистый мужичок.
— Сакар?
— Он самый.
— Ну, Филип Опанасыч, — вновь обратился кучер к приказчику. — Этот Сакар — самый настоящий злодей. Самое место ему в тюрьме.
— Это уж что суд присудит, — ответил приказчик. — Может, и в тюрьму запрячет.
— Эй, Степан, гляди, куда едешь! — закричали с задних саней.
Степан чуть было не проехал поворот на делянку. Он резко потянул за левую вожжу и свернул в лес на узкую, еле заметную дорогу. Спиридон и его товарищи повернули за ним.
5
А Чачи все думала о Сакаре.
Говорит ли с отцом, выгребает ли уголь, сливает ли скипидар, собирает ли смолу — никак не идет с ума тот парень, что помог ей на лесной дороге.
«Эх, глупая, — корит себя девушка, — и чего не спросила, откуда он, как зовут…»
Сакар представляется Чачи богатырем Нончыком.
Сказку о Нончыке рассказывал осенью один мужик, нанимавшийся на смолокурню рубить дрова. Очень интересная сказка!
«Давным-давно, в прежние времена жили старик со старухой. Детей у них не было.
Один раз месила старуха тесто на лапшу. Старик ей и говорит: «Нету у нас с тобой, старуха, детей, слепи ребеночка хоть из теста». Послушалась старуха и слепила из теста куклу. Положила она эту куклу на печку, и вдруг кукла ожила. Обрадовались старик и старуха, нянчат куклу, как самого настоящего ребеночка.
Назвали ребеночка Нончык[6].
Стал Нончык расти, как на дрожжах, не по дням, а по чдсам. Прошло всего три дня, а он так вырос, что по виду дашь ему три года. Прошло шесть дней, а он уже вроде бы шестилетний мальчишка. А через девять дней таким стал, что все только удивляются. Выйдет Нончык на улицу поиграть, возьмет кого-нибудь за руку — руку оторвет, схватит за ногу — ногу сломает. Рассердились соседи на старика и старуху, стали их бранить.
Тогда старик и старуха говорят Нончыку:
— Сынок, ты поди сходи в лес, там живут Дуб-богатырь и Сосна-богатырь. Вот с ними и поиграй.
— Ладно, — отвечает Нончык, — только дайте мне железный кистень.
Пошел старик в кузницу. Там ему выковал кузнец трехпудовый железный кистень.
Взглянул Нончык на трехпудовый кистень и говорит:
— Нет, не годится, мал очень.
Выковал кузнец шестипудовый. Взял Нончык шестипудовый кистень одной рукой, подбросил и говорит:
— И этот не годится, легкий очень.
Тогда выковал кузнец девятипудовый кистень. Взял Нончык его и говорит:
— Вот этот мне по руке.
Попрощался Нончык с отцом-матерью и пошел в лес.
Идет Нончык по дороге, догоняет богатыря.
— Кто ты такой, куда идешь? — спрашивает Нончык.
— Я — Дуб-богатырь, — отвечает путник. — А иду я в город, что стоит за темным лесом. Повадился туда летать и пожирать людей страшный опкын[7]. Хочу я его поймать и убить.
— Возьми меня с собой, — говорит Нончык.
— Пойдем, — ответил Дуб-богатырь.
Идут они дальше, идут, догоняют еще одного богатыря.
— Кто ты такой? Куда идешь? — спрашивают они его.
— Я — Сосна-богатырь. А иду в город, что стоит за темным лесом. Повадился туда летать и пожирать людей страшный опкын. Хочу я его поймать и убить.
— И мы туда же идем, — говорят Нончык и Дуб-богатырь.
— Ну что ж, ладно, — отвечает Сосна-богатырь, — пойдем вместе.
Шли они, шли, прошли темный лес. А за лесом, невдалеке, виднеется красивый город.
— Вот здесь остановимся, поставим шалаш и будем ждать опкына, — сказал Сосна-богатырь.
— Ладно, — согласились Нончык и Дуб-богатырь.
Поставили они на краю темного леса шалаш и поселились в нем.
В первый день караулить опкына пошли Дуб-богатырь и Нончык, а Сосна-богатырь остался готовить обед.
Сосна-богатырь поймал годовалого бычка, зарезал, бросил в котел вариться.
Когда похлебка сварилась, откуда ни возьмись к шалашу явился опкын-людоед: сам с локоть, голова с пивной котел, борода в сажень.
— Обед отдашь или жизнь отдашь? — спросил опкын и так взглянул на Сосну-богатыря, что тот задрожал от страха.
Одним глотком выхлебнул опкын весь котел, проглотил целого бычка и ушел.
Сосна-богатырь опомнился немного от страха, поймал еще одного бычка и принялся варить новую похлебку.
Не успела еще закипеть вода в котле, как вернулись Дуб-богатырь и Нончык.
— Что, обед еще не готов? — удивился Дуб-богатырь.
— Скоро сварится, — ответил Сосна-богатырь, а про опкына он даже не заикнулся.
На другой день остался варить обед Дуб-богатырь. Поймал он двухгодовалого бычка, стал варить похлебку.
Только похлебка сварилась, как является опкын — сам с локоть, голова с пивной котел, борода в сажень.
— Похлебку отдашь или жизнь отдашь? — спросил опкын и так взглянул на богатыря, что у того коленки задрожали.
Одним глотком выхлебнул опкын всю похлебку из котла, проглотил целиком бычка и ушел.
Дуб-богатырь поймал еще одного бычка и принялся снова варить похлебку.
Только закипела вода в котле, возвратились Нончык и Сосна-богатырь.
— У тебя еще похлебка не готова? — удивился Нончык.
— Скоро поспеет, — ответил Дуб-богатырь, а про то, что всю похлебку съел опкын, ничего не сказал.
На третий день остался варить обед Нончык. Поймал он трехгодовалого бычка и стал варить похлебку.
Только похлебка сварилась, является опкын — сам с локоть, голова с пивной котел, борода в сажень.
— Похлебку отдашь или жизнь отдашь?
— Ни похлебки тебе не отдам, ни своей жизни, — отвечает Нончык.
— А, ты так! — закричал опкын и бросился на Нончыка.
Дрались они, дрались, долго дрались. Наконец Нончык одолел опкына, расколол вдоль большой дуб и зажал в трещине саженную бороду опкына.
Вскоре возвратились Дуб-богатырь и Сосна-богатырь.
— Ну, товарищи, — говорит Нончык, — сегодня приходил ко мне обедать опкын.
— И всю похлебку съел? — спрашивают Дуб-богатырь и Сосна-богатырь.
— Даже не попробовал, — отвечает Нончык. — Я его самого поймал и за бороду на дубе подвесил.
— Не может быть! — не поверили Дуб-богатырь и Сосна-богатырь.
— Если не верите, сходим посмотрим после обеда.
Поели богатыри, попили и пошли смотреть на опкына. Пришли к дубу — нет опкына, висит на дубе одна его окровавленная борода, и стелется от дуба кровавый след.
Пошли богатыри по кровавому следу. Шли, шли, и след привел их к отверстию в земле.
— Кто за опкыном под землю спустится? — спрашивает Нончык.
Богатыри молчат.
— Ладно, я сам за ним пойду, — сказал Нончык. — Только для того, чтобы спуститься под землю, нужно нам свить семь веревок длиною в семьдесят семь саженей каждую.
Свили богатыри семь веревок по семьдесят семь саженей каждую. Взял Нончык свой девятипудовый кистень, обвязался веревкой и стал спускаться под землю. Опустился он на одну веревку, а дна еще и не видать, опустился на две, на три, и только когда кончилась седьмая веревка, его нога коснулась дна.
Огляделся Нончык вокруг: оказывается, и под землей живут люди. Пошел он дальше по следу, оставленному опкыном, и пришел в деревню. Зашел Нончык в крайнюю избу, видит, там седая старушка на своих слюнях замешивает тесто.
— Почему ты замешиваешь тесто на слюнях? — спрашивает Нончык старушку.
— Потому что поселился у родника трехголовый змей и никому не дает воды, — отвечает старушка.
— Дай-ка мне ведро, я сам по воду схожу, — сказал Нончык, взял, ведро и. пошел к роднику.
Подошел он к роднику, а трехголовый змей увидел его и зашипел:
— Кто приш-шел? Зачем приш-шел?
— Я — Нончык. Дай ведро воды.
— Ладно, гостю одно ведро дам.
Принес Нончык в деревню полное ведро воды.
Окружили его измученные жаждой люди и выпили всю воду.
Пошел Нончык за водой во второй раз.
Подошел он к роднику, а трехголовый змей увидел его и зашипел:
— Кто приш-шел? Зачем приш-шел?
— Я пришел — Нончык. Дай еще ведро воды.
Поднял змей все свои три головы, вытянул шеи, стараясь ужалить Нончыка.
— В первый раз пришел — гостем был, во второй раз явился — врагом стал!
Но взмахнул Нончык своим девятипудовым кистенем и снес трехголовому змею сразу все его три головы.
Принес Нончык воду в деревню и сказал людям:
— Теперь берите воды, сколько вам нужно, я убил, змея.
Обрадовались люди, пошло в деревне такое веселье, что и описать нельзя. Три дня подряд продолжался праздник. На третий день спрашивает Нончык людей:
— Знает ли кто из вас, где живет опкын — сам с локоть, голова с пивной котел, а борода в сажень?
Один древний старик сказал Нончыку:
— Трехголовый змей, которого ты убил, меньшой брат того опкына. А сам опкын живет подальше, за высокой горой.
Пошел Нончык за высокую гору.
Шел он, шел, перевалил через гору и вышел к богатым каменным палатам. Обошел Нончык палаты вокруг, а зайти нельзя: все двери заперты, окна закрыты. Но вот открылось одно окошко, а в окошке показалась девушка, писаная красавица.
— Кто ты? — спросил ее Нончык.
— Меня сюда опкын с земли притащил — и не ост меня, и домой не отпускает, — ответила девушка.
— А где сейчас он сам?
— Спит в своих покоях. Он на землю ходил, бороду потерял, а в бороде-то была вся его сила.
— Помоги мне, девушка, в покои опкына попасть, я расправлюсь с ним и тебя отсюда на родную землю выведу.
Девушка спустила из окна шелковую веревку. Нончык поднялся по этой веревке в покои. Зашел Нончык в одну комнату, а там, задрав голый подбородок, спит опкын. Нончык не стал долго раздумывать, размахнулся своим кистенем и прикончил его.
Потом взял он девушку за руку и повел ее к выходу из подземелья.
Первой поднялась на землю девушка. За ней полез по семи веревкам Нончык. Уж совсем было он вылез, но тут Дуб-богатырь и Сосна-богатырь обрубили веревку, и Нончык полетел обратно в яму.
— Если суждено мне жить, пусть упаду на мягкую перину, если суждено умереть, пусть упаду на твердый камень, — сказал Нончык.
Нончык упал на мягкую перину. Поднялся он на ноги и пошел в знакомую деревню, которую избавил от трехголового змея. Отыскал там старика, указавшего — ему дорогу к палатам опкына, и рассказал о том, какая с ним стряслась беда. Выслушал его старик и сказал:
— Есть в нашем подземном краю белая птица, она одна может вынести тебя отсюда к солнцу. Только при каждом взмахе крыльев она должна съедать кусок мяса. Вот тебе мой совет: убей в лесу дикого быка, разруби на куски и ступай к белой птице.
Нончык так и сделал, как научил его старик: убил быка, мясо сложил в мешок и пошел к белой птице. Юна согласилась вынести его из подземного царства.
Сел Нончык на спину белой птице, и она полетела. — Летит птица, машет крыльями, и при каждом взмахе — крыльев Нончык дает ей кусок мяса.
Летели они, летели, долго летели, уже белый свет впереди показался, а тут как раз мясо кончилось. Белая птица стала падать. Что тут делать? Вырезал Нончыку себя из-под мышки кусок мяса, дал птице. Взмах-пула она крыльями, поднялась вверх. Вырезал Нончык у себя из второй подмышки еще один кусок мяса, дал птице. А тут уже и вылетели они на белый свет, на милую землю.
— Очень вкусные были последние два куска, — говорит белая птица. — Какого зверя мясо ты мне давал?
— Это куски моего тела, — отвечает Нончык. — Я вырезал их у себя под мышками.
— Знала бы я, что ты такой вкусный, никогда не выпустила бы из подземного царства. Твое счастье, что мы уже на земле, и здесь я тебя осилить не могу, — сказала белая птица и скрылась в подземный ход.
А Нончык пошел в город. Заходит он в город, а там — крик, драка. Дуб-богатырь и Сосна-богатырь спорят — дерутся из-за того, кому жениться на спасенной девушке. Тут же и девушка стоит со своими отцом-матерью, и народ городской — смотрят, ждут, кто из богатырей окажется сильнее.
Нончык подошел к девушке, та увидела его, обрадовалась и говорит отцу-матери и всему народу:
— Вот мой настоящий спаситель! Это он убил опкына и избавил наш город от него!
Народ окружил Нончыка. Отец и мать девушки сразу согласились отдать дочь замуж за Нончыка. А отец этой девушки был в том городе большим начальником.
Дуб-богатырь и Сосна-богатырь от стыда и позора готовы были сквозь землю провалиться. Они даже на свадьбу не остались, ушли в лес.
Нончык со своей красавицей женой зажил в том городе богато и счастливо, и род его расселился по всей земле.
А не верите, посмотрите у себя под мышками: если есть у вас ямки, значит, и вы из рода нашего могучего-и прославленного Нончыка».
Когда мужик кончил рассказывать про Нончыка, то многие из слушателей полезли к себе под мышки. И у всех там оказались ямки.
— Глянь-ка, и вправду есть, — удивился один подслеповатый мужичок.
— А вы думали, я сам выдумал? Я не вру, правду говорю, — подмигнул сказочник.
Вечером, ложась спать, Чачи потрогала у себя под мышками. «Значит, и я из рода богатыря Нончыка?» — подумала она. Но почему же тогда у нее нет такой силы, какая была у Нончыка?
Правда, для девушки она довольно сильна: колоть-ли дрова, пилить — в этом Чачи не отстанет от любого мужчины. И немалые плахи таскает, никого на помощь не зовет. А вот от Макара Чужгана прошлым летом сама отбиться не смогла. Хорошо бы спустить его с сарая вниз головой… Тот парень, что повстречался в лесу, наверное, так бы и сделал. Вот он действительно из? рода Нончыка-богатыря…
И всякий раз, как только Чачи подумает о нем, так. у нее начинает сильнее биться сердце и перед глазами, как живой, встает парень-богатырь. До сих пор ни один парень не заставлял ее столько думать о себе. Правда, когда она, бывало, встретит на улице Григория Петровича — учителя из их деревни, потом долго вспоминает. эту встречу и на душе у нее бывает так хорошо и радостно… Григорий Петрович не похож на других парней в деревне: одет всегда чисто, говорит складна и вежливо. До — сих пор Чачи казалось, что нет на свете человека лучше, чем Григорий Петрович, но перед парнем, повстречавшимся в лесу, образ учителя значительно поблек. Конечно, у того парня и одежда, как у всех, и разговор простой, но все равно он не такой, как все, и не хуже Григория Петровича…
Что же тут поделаешь? Видно, подошло время думать девушке о милом, сравнивать, выбирать… От Григория Петровича и парня, что повстречался в лесу, мысли Чачи перешли к Макару Чужгану…
6
Прошлым летом Чачи с отцом ходили работать к Осыпу Чужгану в Лопнур.
Как-то, повстречав Яшая, старый Чужган сказал ему:
— Приходи ко мне, поможешь зерно молотить, да навоз надо вывезти, а я тебе за это сколько-нибудь ржицы одолжу.
Для бедняков самое тяжелое время перед новым хлебом. И на базаре тогда мука бывает дорога. Поэтому Яшай обрадовался предложению старика Чужгана.
Отправляясь к Чужгану, Яшай взял с собой и Чачи: в богатом хозяйстве лишней паре рук дело всегда найдется. «На двоих-то, — думал Яшай, — глядишь, Чужган побольше хлеба даст». Конечно, с нового урожая долг придется вернуть, Чужган долгов не прощает. Конечно, мало радости даром гнуть на него спину, но, если не придешь помочь, потом никогда ничего у него не займешь. Хорошо хоть, пока работаешь — кормит, поит. Для бедняков и это — большое дело.
У старика Чужгана было четыре сына. Старший занимался домом и хозяйством, присматривал за работниками. Второй сын жил на скипидарном заводе в полуверсте от села. Со всех окрестных смолокурен скипидар-сырец шел к Чужгану, на его завод.
Каждую осень Чужган ссужает бедняков деньгами: на уплату за билет для устройства смолокурни, на починку котлов, на медную трубу, необходимую для гонки скипидара, — на все нужны деньги. А где бедняку, да еще летом, набрать такую прорву денег? Хочешь не хочешь, приходится кланяться Чужгану. Тот никогда не отказывает, только скажет, давая деньги:
— Я тебя уважу, деньжонок дам, и ты меня уважь — не дорожись, сдавай мне скипидар на две копейки дешевле.
Бедняки не возражают, соглашаются сдавать скипидар на две копейки дешевле. Понятно, богатый человек гак просто денег не даст. Говорят, что русские и татарские богачи с долгов берут проценты. Чужган никаких процентов не берет. Поднесешь ему вина — выпьет. Если с котла выставишь четверть казенной, разве это много? Правда, осенью, когда нанесут ему водки со всех смолокурен, недели две все гуляют. Да кто это считает? Весной, при расчете, тоже празднуют, опять же, водка льется рекой.
Под взятый осенью аванс смолокуры всю зиму возят скипидар на Чужгановский завод. Там его сын записывает, кто сколько привез. Если что понадобится, Чужган отпускает товары из своей лавки в долг. А весной, когда на смолокурнях оканчивается работа, бывает полный расчет.
Третий сын Чужгана возит скипидар в Казань. В каждую поездку гонит по двадцать — тридцать подвод.
А четвертый, младший сын Макар, околачивается в лавке да по улицам шляется — другой никакой заботы у него нет. Хотя Макару уже двадцать один год, мать все еще считает его маленьким. «Пока холостой, пусть погуляет», — говорит она…
Когда Чачи вслед за отцом зашла на чужгановский двор, она даже охнула от удивления. Никогда не видела Чачи такого богатства. Двор широкий, немного покатый в сторону улицы. По одну сторону ворот крепкий дом-пятистенок с шестью большими окнами на улицу. К дому пристроена двухэтажная клеть. По другую сторону от ворот — лавка. За лавкой — второй дом и амбар, такие же высокие.
А во дворе, под навесом, народу, как муравьев в муравейнике: кто кидает навоз из хлева, кто подгребает, кто накладывает на телеги. То и дело от хлева отъезжают две-три подводы и тут же подъезжают следующие две-три.
Старик Чужган увидел Яшая с дочерью, подошел к ним:
— До обеда пособите навоз возить, а после обеда пойдете молотить.
А попав на гумно, что было за огородом, Чачи поразилась еще больше: гумно было забито скирдами хлеба. В Аркамбале даже осенью, даже у всей деревни не бывает столько хлеба. А тут столько скирд, и каждая больше Яшаевой избы!..
На гумне молотили сразу в пять настилов. Настилы длинные, но работа идет споро. В столько-то цепов и не заметишь, как обмолотят. Кончив молотить, принялись веять, таскать мякину.
Вымолоченные снопы тут же на гумне складывают в скирды. Мякину корзинами таскают в сарай по широкому дощатому помосту, ведущему к сараю прямо из огорода. Тут же на гумне меркой-пудовкой работник отмерял зерно и насыпал в подставленные мешки, кому сколько велено: кому пуд, кому два, кому три. Те, кто уже получил обещанную рожь, благодарили Чужгана и, взвалив мешок на спину, уходили со двора.
Летом Чужган обмолачивает только две скирды, а на посев ему хватает того зерна, которое возвращают должники. Несколько скирд он обмолачивает зимой, когда поднимается цена на хлеб, да еще молотит, если получит выгодный подряд в Казани. А по мелочи — по пуду, по два — продает редко, только смолокурам, в счет сданного скипидара.
Рядом с Чачи работала еще одна девушка. Девушка сказала, что она здешняя, лопнурская. Ймя у нее было странное, не сразу выговоришь — Сандыр. Сандыр ловко орудовала цепом и все время ругала Чужганов:
— Стелют они мягко, да жестко спать. Вон сколько народу собралось молотить. Идут к нему и думают: вот какой добрый Чужган. Вы тоже за сколько верст пришли помочь доброму человеку. Может, он и сам себя добрым считает. Да только его доброта больше всех ему же самому выгодна. А по правде сказать, много народу из-за него пошло по миру с сумой.
— Зачем же ты сама пришла помогать дяде Осыпу, если он такой злодей? — спросила Чачи.
— Куда же деваться, когда он себе всю землю забрал? Поневоле придешь. Да что тебе говорить — все равно не поймешь!
Чачи и вправду не поняла, за что Сандыр ругает Чужганов.
В первый день Чужган не дал Яшаю обещанного зерна. Пришлось остаться на второй день.
На другой день Сандыр не отходила от Чачи. Но, оказывается, не только Сандыр не сводила с Чачи глаз, на нее все время поглядывал младший сын старого Чужгана — Макар.
Как и вчера, гумно было полно народу: сгребали зерно, клали скирды, Чачи и Сандыр носили в сарай мякину. Когда уже внесли последние корзины, Чачи замешкалась в сарае и отстала от Сандыр. Она направилась было к выходу, как вдруг кто-то схватил ее сзади, потянул и толкнул на мякину. Чачи не успела ничего сообразить, как затрещали завязки на вороте, и она почувствовала на голой груди прикосновение чужой грубой руки. Чачи показалось, что ее ужалила змея. Она изо всех сил оттолкнула руку, вскочила на ноги и в полутьме сарая разглядела Макара. Но Макар не дал ей сделать и двух шагов, обхватил и повалил на пол. У Чачи от стыда и страха перехватило горло, она даже не пыталась кричать.
Но тут кто-то отшвырнул Макара в сторону, помог Чачи подняться на ноги и за руку вывел из сарая. Только тут Чачи опомнилась. Возле нее стояла Сан-дыр.
— Вот дьявол, когда же он успел в сарай забраться? Я же за ним все время смотрела. Он тебя со вчерашнего дня караулит… Совсем сбесился от безделья… У-у, чертов сын, я еще доберусь до тебя!.. — погрозила Сандыр кулаком в сторону сарая.
…Чачи и сейчас, от одного только воспоминания об этом случае, стало страшно.
7
На смолокурне собираются разные люди, и каждый чем-нибудь да отличается от других.
Вот взять хотя бы деда Левентея, который нанимается к смолокурам заготавливать дрова.
Здоровый, высокий мужик, а ест только раз в сутки. Утром встанет и сразу же идет в лес на весь день, даже обедать не приходит. Зато вечером возвращается на смолокурню обычно раньше других лесорубов и приносит, глядишь, то белку, то зайца. Поэтому у него частенько бывает на обед мясной суп.
Ест он тоже не как все: за один присест съедает горшок супа и при этом уминает добрые полкаравая хлеба. И работает он тоже подходяще: каждый день один пилит по полсажени дров.
Чачи, задумавшись, сидела в шалаше. Яшай громко крикнул от очага:
— Чачи, котел готов!
Котел, наполненный порубленными сосновыми пнями и корнями, выдерживают на огне десять — двенадцать часов. Все это время под котлом непрерывно полыхает пламя. Пни и корни нагреваются, растопившаяся смола стекает вниз, а дерево превращается в угли. Когда поленья в котле станут углем, смолокуры говорят, что котел готов.
В детстве, до того, как я уехал учиться в Унжинскую школу, мне много пришлось пожить в шалаше на смолокурне. Я помогал отцу закладывать смолье в котел и вынимать из котла уголь. Если семья небольшая и нет взрослых помощников, мужики часто берут в лес семи-восьмилетних детей «тянуть» вторую рукоятку двуручной пилы. Когда я ушел в школу, «тянула» пилу с отцом моя сестренка Овдоч.
Работа на смолокурне — грязная, пыльная. Копоти там хоть отбавляй. Когда подходишь к смолокурне, еще за полверсты ударяет в нос едкий скипидарный дух, потом слышишь удары топора и треск раскалываемых дров. Пройдешь еще немного, увидишь поднимающийся среди сосен дым, а там уж видны и шалаши смолокуров.
А вон и сами смолокуры: рубахи черные, руки в смоле, лица покрывает черная угольная пыль, одни лишь зубы белеют. Постороннему человеку и испугаться недолго.
Я любил по вечерам, когда стемнеет, смотреть, как по краям котла из-под крышки идет зеленовато-голубой пар. Потом крышку сбрасывали, из котла вырывался серый клуб дыма, и вдруг в дыму мелькнет синий огонек, будто кто-то тяжко охнет, и высоко-высоко, до половины сосен взметнется ярко-красное пламя. На какое-то мгновенье становится светло, как днем, а потом все снова погружается во мрак… И снова лишь огонь горящих под котлом дров тускло освещает смолокурню. Тени людей становятся длинными-длинными, и сами люди кажутся какими-то призраками…
Но любоваться этой картиной мне приходилось недолго. Потому что у нас считается: кто в силах держать ручку пилы, тот вполне может и укладывать в котел дрова, и выгружать из котла готовый уголь. А работать у котла и взрослому человеку нелегко: в рот и в нос набивается песок, пыль, копоть, душит дым, обжигает пламя — кажется, будто попал в ад…
Услышав голос отца, Чачи оставила пряжу и выбежала из шалаша.
За ней вышел дед. Левентей.
Левентей не нанимался работать у Яшая — не по средствам Яшаю держать работников, — Левентей помогает ему не из корысти, а просто так. К тому же старик очень любит Чачи: «Я твоей Чачи хоро-о-ошего жениха подыщу!» — частенько говорил он Яшаю…
Коркасолинские мужики, работающие на смолокурне, рассказывают про Левентея разные любопытные истории.
Говорят, что в молодости Левентей был упрям и своеволен. Отец его умер, и он жил у бабки. От работы Левентей бегал, а поесть любил, да еще привередничал, выбирал, что повкуснее. Похлебку из борщевика, которой пробавлялись все в деревне, он не ел: то наварит себе яиц (яйца в чугунок накладывал, словно картошку), то поймает какую-нибудь бабкину курицу.
Бабка его срамит, ругает. У него же один ответ:
— Ты моего отца голодом морила, а я не хочу голодать. Мне много еды не надо, я один раз в день обедаю. Не работаю, говоришь? Правда, не работаю. А зачем я на тебя работать стану? Все равно мне ничего не достанется, все оставишь своему Ивану. За меня тебе мой отец сполна отработал.
Левентеева бабка была очень скупа, и Левентей нарочно делал все ей. назло.
Женившись, Левентей ушел от бабки и стал жить своим хозяйством. Слова его сбылись полностью: бабка выпроводила его ни с чем.
Потом пошли у Левентея дети. Детей надо было поить-кормить, одевать-обувать, им-то какое дело, что в хозяйстве ни скотины, ни птицы, они просят есть — и все. Вот тогда-то узнал Левентей, что такое нужда. Осенью, пока не вылиняет белка, нанимался к смолокурам на заготовку дров. Пая себе не брал, нанимался к кому-нибудь в подручные. А когда наступала зима, Левентей бросал смолокурку и всю зиму промышлял охотой.
К охоте Левентея приучил его сосед — дед Янык. Дед Янык уходил в лес обычно на неделю, на две. Без товарища в лесу нелегко, и Янык брал с собой Левентея: парень сильный, в случае чего на него можно положиться. Они вдвоем и на медведя ходили…
А вот с детьми Левентею не везло: умирали один за другим. Двух сынков скосила оспа, дочка померла от зоба, остальных — кого прибрала чахотка, кого — дизентерия… Так и остался Левентей под старость один-одинешенек.
8
Гоняясь за Сакаром, Токтар устал и вспотел, к тому же, когда он сидел и курил, его продуло.
«Так и простудиться недолго, — подумал Токтар, — надо домой возвращаться».
Он встал на лыжи и повернул к дому.
Токтар шел и думал о Сакаре. Сколько лет он служил лесником, а такого озорника встретил впервые. Сначала выходка Сакара удивила его, потом Токтар начал злиться, и чем дальше, тем все больше и больше охватывал его гнев.
— Надо мной, над Токтаром, так надсмеяться!.. — с негодованием повторял он.
«Ну ладно, дал бы рублевку, и стреляй, кого хочешь, лес не мой: я его не сажал, зверя не выхаживал… Вот как хорошие люди поступают, — думал Токтар. — Вон Семен Сирота ворует лес. Ну и пусть ворует. Зачем на него составлять протокол, когда он всегда готов уважить: давеча ко мне повез мед, слова не сказал. Конечно, весь-то мед он не отдаст, половину оставит себе. Но за это его винить нельзя. Каждый человек о себе тоже думать должен. А этот, чтоб ему подохнуть, ни половины, ни четверти — ничего не дал. Да еще издеваться вздумал…»
Придя домой, Токтар сразу же сел сочинять протокол.
Жена вскипятила чай, выставила на стол мед, привезенный Семеном. Только Токтару и пить неохота, и кусок в горло не идет.
Почти час сидел Токтар, шевелил губами и писал: «Кудашнурский Ефремов Захар в 76 квартале срубил дерево, пограбил пчелиную колоду, грозил лесной охране…»
Сакар снял шкурки с куницы и белки, натянул на правилки и поставил сушить. Мать радовалась его добыче. «Теперь-то уж Сакар рассчитается с долгом», — думала она.
Этот долг тяжким камнем лежит у нее на душе. Сакар мог бы, конечно, не залезать в долги, да что поделаешь: такой уж он, что задумал, пока не добьется своего, не отступится. Увидел он как-то прошлым летом в Сосновке породистого жеребенка, и так этот жеребенок ему в ум запал, что он ночами спать не мог… На базаре жеребенка можно было купить за пятерку, а Сакар за своего отдал пятнадцать рублей.
И мать и Левентей уж отговаривали, отговаривали его, говорили, что незачем, мол, бедняку породистая лошадь, что за пятнадцать-то рублей можно купить двухлетку, которая на другой год будет годна в упряжку.
Но Сакар на этот раз не послушался ни матери, ни деда Левентея, хотя прежде никогда не перечил матери, и деда Левентея уважал. Да и как было Сакару не уважать деда Левентея, ведь только благодаря ему он стал охотником. Но об этом разговор потом, а пока — о долге.
Денег у Сакара тогда было всего пять рублей, и поэтому недостающий червонец он решил занять у Осыпа Чужгана.
Старик Чужган сразу же выложил десять рублей, только сказал:
— Что добудешь — беличьи шкурки или что другое, — никому не продавай, неси мне. А сейчас, если нужен чай-сахар, бери, дам в долг.
Сакар взял осьмушку плиточного чая и полфунта сахару.
Так Сакар стал должником Осыпа Чужгана, но зато у него в хлеву появился красавец жеребенок.
И теперь, как бы ни уставал Сакар, возвращаясь из лесу, непременно заглядывал к жеребенку. Но ухаживать за жеребенком приходилось матери, больше в семье никого не было. Вот уж год мать уговаривает Сакара жениться. Но Сакар отговаривается.
— Подожду немного. Поеду свататься на своей лошади…
Сакар хочет до женитьбы выбиться в люди. Опять же могут в солдаты забрать. Правда, говорят, что единственного сына освобождают от рекрутчины. Говорить-то говорят, да кто его знает?
После смерти отца Сакар остался десятилетним мальчонкой. Еще когда был жив отец, Сакара отдали в школу. Но в школе он пробыл всего три дня. Сынки учителя и урядника загнали его однажды в угол двора и стали дразнить:
— Черемисский заяц, черемисский заяц!
Но Сакар не был трусливым зайцем, он огрызнулся, как волчонок. Ребята повалили его в грязь, вымазали рубаху. Они хохочут, а Сакару плакать хочется. Но он не заплакал.
Собрав все силы, Сакар набросился на обидчиков, одного ударил кулаком по голове, другому досталось по носу. Учительский сынок побежал жаловаться отцу.
Уроки, как всегда, начались с молитвы. После молитвы учитель подошел к Сакару, ни слова не говоря, схватил его за шиворот, выволок из-за парты и толкнул в угол, к печке.
— Я тебе дам драться! Вставай на колени и стой до вечера.
Сакар упал, но тут же вскочил на ноги.
Учитель рассердился еще больше. На голову мальчика со свистом опустилась линейка. Сакар подхватил с вешалки свой ветхий кафтанишко с шапкой и выскочил на улицу.
Больше Сакар в школу не пошел, и потом, когда шагал мимо, то всегда отворачивался от нее и смотрел в сторону.
После смерти отца Сакар, как многие ребятишки из окрестных деревень, нанялся работать на стекольный завод. Тут можно было жить, к тому же и заработку в первый же месяц. начислили около восьми рублей.
Но вскоре с Сакаром случилась беда.
Однажды утром он вышел на работу и заметил, что мастер пьян. Сакар на совке носил раскаленные бутылки к калллыюй печи. Отнес раз, другой, потом снова подбежал к мастеру и протянул совок. Но мастер, то ли невзначай, то ли нарочно, бросил горячую бутылку чуть повыше, и она попала не в совок, а прямо на руку Сакару. Он выронил совок, рука тотчас покраснела и покрылась волдырями. Сакар закричал от невыносимой боли. Его отвели к фельдшеру, Фельдшер помазал обожженную руку мазью, обмотал бинтом и велел прийти завтра.
На следующий день Сакара рассчитали: хозяину калеки были не нужны.
Рука зажила только через полгода. Но на завод Сакар не вернулся.
Родная деревня Сакара Кудашнур стоит на краю леса, раскинувшегося далеко за Элнет. В лесу водится много зверья, а больше всего зайцев. Каждую весну, как только наст по утрам становится таким крепким, что выдерживает человека, кудашнурцы устраивают облаву на зайцев.
Выбрав подходящий участок леса, охотники с ружьями становятся на заранее выбранные места, а те, у кого нет ружей, с шумом, с криком гонят зайцев на стрелков.
— Агач!.. Агач!.. Агач!.. — раздается по лесу.
Заяц метнется в одну сторону — тут его встречает крик: «Агач!» Он в другую сторону, здесь снова — «Агач!» Наконец, выбежит заяц туда, где не слышно шума и крика. А тишина — самое страшное. Тут зайцу и конец…
— Бу-ух! — громыхнет. в одном месте, и оборвалась заячья жизнь.
— Бу-ух! — громыхнет в другом.
Бывает, повезет зайцу: промахнется стрелок, и обезумевший оТ страха косой убежит, унося в боку две-три дробинки…
Когда охота бывает удачной, каждому охотнику достается по зайцу. Иногда заяц на двоих. Но случается, что за всю охоту на пятнадцать — двадцать человек добывают всего одного-двух зайцев. Тогда всю добычу варят в. общем котле. Навар хлебают кто сколько хочет, а мясо делят поровну.
Для Сакара весенняя охота на зайцев была настоящим праздником. Только ему всегда приходилось быть загонщиком, потому что ружья он не имел, а свое ружье, да еще на охоте, никто не даст.
Однажды Сакар смотрел-смотрел на ружье Левентея и подумал: «Эх, мне бы такое ружье»!
— Дай, дядя, хоть разочек стрельнуть, — не выдержав, попросил Сакар.
— Очень хочется? — улыбнулся Левентей.
— Очень, — сознался Сакар. — Только ружья никто не дает.
— Ладно, держись возле меня, — сказал Левентей. Сакар обрадовался и весело побежал за Левентеем. Придя в лес, Левентей встал среди невысоких елочек и принялся объяснять Сакару:
— Ружье держи вот так, целься так. Стреляй зайцу в голову, чтобы не испортить шкурки.
Сакар взял в руки ружье. Издалека уже слышатся крики: «Агач! Агач!» Вот раздался первый, выстрел: «Бу-ух!» Сердце у Сакара прыгало, как перепуганный заяц. «Бу-ух!» — послышался второй выстрел. Сакар завертел головой боясь просмотреть зайца.
— Вон, вон он, — тихо шепнул Левентей, показывая на чуть заметный белый холмик.
Тут и Сакар заметил зайца. Скок-скок — приближается косой, вот он прыгнул и остановился. Всего какую-нибудь секунду сидел заяц, но Сакар прицелился, как его учил Левентей, и выстрелил. Заяц подпрыгнул и сразу же затих. Сакар подбежал к нему, схватил, принес Левентею.
— Ну ладно, — сказал Левентей. — На первый раз неплохо.
Несмотря на то что дед Левентей похвалил Сакара, мальчик почувствовал в его тоне какое-то недовольство.
— Дяденька, я что-нибудь не так сделал? — робко спросил Сакар.
— Да вон смотри, куда всадил… Шкурку начисто испортил…
Сакар поднял зайца, осмотрел — весь заряд угодил ему в бок…
— Я же сказал тебе, целься в голову, — приговаривал Левентей, перезаряжая ружье. — Заяц — ладно, а если белку так же будешь стрелять, так только себе в убыток. За дырявую шкурку тебе и полцены не дадут. Настоящий охотник, если бьет зверя ради шкурки, метит только в голову. Правда, теперь не всякий может так стрелять. Рад бы, да не умеет. Вот в старое время дед Ялкай одной дробинкой попадал белке в глаз…
— Стой-ка, — перебил — себя Левентей, — гляди, другой бежит!
На поляну против елочек выскочил заяц. Дед Левентей свистнул. Заяц остановился. Сакар выстрелил. Заяц ткнулся носом в снег, но не замер, как первый, а, переваливаясь с боку на бок, стал уходить.
Левентей и Сакар побежали за зайцем. Сакар догнал, наступил на него ногой.
— Задние лапы перебил… — покачал головой дед Левентей.
Сердце у Сакара сжалось: второй раз не попал в голову, теперь уж больше ему не придется стрелять… Но дед Левентей, видно, поняв, что творится в душе мальчика, успокаивающе сказал:
— Ничего, помаленьку научишься…
С этого дня, если дед Левентей уходил в лес, то Сакар старался увязаться за ним. Со временем и сам Левен гей стал его брать с собой. «Сакар счастливый, — говорил он, — с Сакаром пойдешь, с пустыми руками не воротишься».
Проходив при Левентее одну осень, Сакар научился стрелять. А зимой, когда они с дедом добыли куницу, Левентей за три рубля с полтиной продал свое ружье Сакару, а себе купил новое. Со своим ружьем Сакар стал настоящим охотником.
На следующий день Сакар понес куницу в Лопнур Осыпу Чужгану.
Чужгана он застал в лавке. Сначала Сакар выложил беличью шкурку. Чужган посмотрел шкурку, помял.
— Одна только?
— Сегодня одна, — ответил Сакар, глядя на стоявших в лавке двух незнакомых людей.
— Показывай, не бойся, — сказал Чужган.
Сакар достал куницу. Чужган долго рассматривал ее, потом вместе с беличьей шкуркой убрал под прилавок и повернулся к Сакару:
— Какой товар будешь брать?
— Дядя Осып, с долгом бы рассчитаться…
— Чего о нем говорить, — махнул рукой Чужган. — Долг твой грошовый, в другой раз рассчитаемся… А сегодня бери, что надо.
Сакар не стал спорить с Чужганрм, язык не повернулся. Он взял сахару, чаю, фунт дроби, полфунта пороху, пять десятков пистонов. Сверх того Чужган всучил ему фунт баранок, мол, гостинец матери.
На делянке Филипп Афанасьрич отдельно замерил бревна, предназначенные для сплава, отдельно приготовленные на дрова. Сегодня мужики как следует угостили его, поэтому он был в хорошем настроении и почти не придирался. Когда он трезвый — беда: к любому пустяку цепляется; то бревна оказываются или короче, или длиннее на толщину пальца, то их ошкурили нечисто, то дрова в поленнице редко сложены, то наколоты слишком мелко, — в общем, что-нибудь да отыщет и сбросит копейку-две с сажени. А мужику и копейка дорога.
Филипп Афанасьевич, понятно, старается для хозяина: если подсчитать все эти копейки, они, глядишь, обернутся лишней сотней рублей чистого дохода. А подпоишь Филиппа Афанасьевича да принесешь медку или маслица, тогда он бывает совсем другим человеком: разговаривает, шутит, на все смотрит сквозь пальцы.
Сегодня Филипп Афанасьевич принял работу по-хорошему.
— Приходите завтра за деньгами, — сказал он мужикам, усаживаясь в кошевку.
— Благодарствуйте, Филипп Афанасьевич. Спасибо.
Мужики стянули с голов шапки.
Степан снова влез на облучок. Филипп Афанасьевич махнул рукой.
— Ну, до свиданьица!
Степан дернул вожжи. Продрогшая на морозе лошадь резво тронулась с места. Сани, раскатываясь из стороны в сторону, заскользили по дороге.
Всю дорогу Филипп Афанасьевич молчал, о чем-то думая. Приехав домой, он завел Степана в комнату, налил две рюмки водки, одну выпил сам, другую подал Степану, потом, выложил на стол лист бумаги, взял ручку, спросил:
— Как зовут того мужика?
— Какого мужика?
— Вот тебе раз, забыл, что ли? Видать, надо было тебя покрепче отколотить.
— A-а, это ты про Сакара спрашиваешь…
— Значит, его зовут Захар? А фамилия как?
У Степана из головы давно выветрился весь хмель. Вместе с хмелем ушел и петушиный задор. Он стал гем же тихим мужиком, каким был всегда.
— A-а, Филип Опанасыч, да провались он, этот суд, — махнул рукой Степан, — с ним только время зря потеряешь…
— Такого бандита следует проучить, — сказал Филипп Афанасьевич.
— Ну, засудят Сакара, посадят, мне-то от этого какая польза?
— А про меня ты позабыл? Я из-за него время потерял. Я — человек служащий, мне время дорого.
— Тогда, Филип Опанасыч, сам на него в суд подавай.
— Кого он избил: меня или тебя? — рассердился Филипп Афанасьевич.
Степан заколебался… Судиться страшно, а гнев Филиппа Афанасьевича еще страшнее… Нет, нельзя его сердить, нельзя…
Степан вздохнул и тихо проговорил:
— Ефремов Захар, Кудашнурский черемис… Что было, сам знаешь, так и пиши. Свидетели: зеленопольские черемисы — Спиридон Епишев и Ипат Пайметов…
Полчаса спустя Филипп Афанасьевич кончил писать прошение земскому начальнику с просьбой привлечь Сакара к суду.
Так в один день на Сакара были составлены две жалобы…