Изгнанный из большой политики, не имеющий никакого ресурса во власти — избирается первым президентом России.
Само время, сама эпоха выталкивают его наверх.
Обкомовский период его жизни — с одной стороны, самый спокойный, с другой — и самый противоречивый. Будущий революционер, рьяно и последовательно выполняющий решения партии и правительства. Будущий ниспровергатель основ, который эти основы успешно оберегает и укрепляет. Парадокс? Да. (В истории таких парадоксов хоть пруд пруди.)
Но парадокс Ельцина — особого свойства. Идеалист с огромной верой в себя, в свои безграничные силы — он мог потерять этот идеализм на крутых ступенях своей головокружительной карьеры, мог сломаться, мог «врасти» в свою эпоху, в свое время, и не пойти дальше… Однако он сохранил и цельность характера, и волю, и свое безграничное, невероятное упрямство, умение пройти весь путь до конца. В этом-то и загадка.
…Но зато этот период — и самый гармоничный в его жизни. Здесь он достиг самого главного для мужчины его возраста — абсолютной уверенности в себе. Внешние обстоятельства жизни полностью совпали с тем, что бурлило внутри.
«А вообще, конечно же, в те времена первый секретарь обкома партии — это бог, царь. Хозяин области… Мнение первого секретаря практически по любому вопросу было окончательным решением. Я пользовался этой властью, но только во имя людей, и никогда — для себя. Я заставлял быстрее крутиться колеса хозяйственного механизма. Мне подчинялись, меня слушались, и благодаря этому, как мне казалось, лучше работали предприятия», — пишет он в «Исповеди на заданную тему».
Об этом гармоничном самоощущении говорят и, казалось бы, самые мелкие детали.
«Ельцин любил проводить несколько дней редкого отдыха в Бутке. Его родители вернулись туда… чтобы окончить жизнь так, как начинали: возделывая небольшой огород. Деревенские соседи были немало удивлены, увидев, как владыка области… вскапывает огород, носит воду из колодца и колет дрова…
Поначалу многие, в основном близкие и дальние родственники, стали приходить к нёму со своими многочисленными проблемами. Ельцин попросил мать остановить этот поток нуждающейся родни: “Я должен подходить ко всем одинаково”.
Однако Ельцин занимался личной благотворительностью. Посылал в детские дома изрядные гонорары, получаемые из центральных газет и партийных журналов. Однажды во время визита на один из свердловских заводов к нему подошла скромная уборщица и пожаловалась, что осталась без средств из-за черствости бюрократов… Но оказалось, что для улаживания потребуется время. Ельцин вернулся к женщине, ждавшей у двери директорского кабинета. “Возьмите, — сказал он и сунул ей в руку деньги. — Раз обещал помочь, я буду помогать вам лично, пока дело решается”» (Леон Арон).
Власть не тяжела для него — ни в какой ситуации. Даже в самой щепетильной. Он чувствует ее, как человек чувствует кожу. То есть попросту не замечает. Ему понятны ее границы. Ему ведомы ее бездны и искусы. Он легко избегает и того и другого.
Он — на своем месте.
Уважаемый Михаил Сергеевич… (1985–1987)
В начале 1984 года на областную конференцию Свердловской партийной организации приехал новоиспеченный член Политбюро, бывший первый секретарь Томской области.
Вот что пишет об этом секретарь Свердловского горкома Виктор Манюхин в своих мемуарах:
«…Должен был прибыть к нам новый член Политбюро Егор Кузьмич Лигачев. Как-то за обедом, а секретари обкома обедали в буфете на этаже первого секретаря, Борис Николаевич сказал: “Вот звонил сейчас в Томск, спрашивал у коллеги, что любит Лигачев, чем его кормить, сказали, что спиртное он не пьет, любит гречневую кашу с молоком. Вот и организуем ему эту кашу. Всего он будет у нас 5 дней. На все дни распишем секретарей для работы с Кузьмичом. Я с ним буду только на конференции”».
Ельцин выполнил свое обещание: секретари обкома и горкома сопровождали Лигачева в его поездках по области, Б. Н. — нет. Это немало удивило его подчиненных. С членом Политбюро Андреем Кириленко Ельцин всегда ездил сам…
Новые члены Политбюро — Горбачев и Лигачев — были выдвиженцами Юрия Андропова. Все знали, что это — его молодые наследники, особенно М. С. Горбачев. Перед смертью Андропов попросил обоих приехать к нему на дачу, о чем-то долго говорил с ними, лежа в постели. После смерти Юрия Владимировича Горбачев, несмотря на глухое сопротивление престарелых членов Политбюро, быстро выдвинулся на пост второго секретаря, по идеологии, вел заседания Политбюро в отсутствие вечно больного Черненко, и хотя вокруг него шла глухая возня — старики, «брежневцы», старались оттеснить его от трона — постепенно всем стало ясно, что он и есть реальный наследник.
С самого начала Лигачев и Михаил Сергеевич были неразлучным тандемом. Оба они — из одного поколения с Ельциным, причем возглавляли области, гораздо менее значимые по масштабам и промышленному потенциалу. Оба уже давно вызывали у него ревнивое раздражение своим внезапным и труднообъяснимым взлетом.
«Минеральный секретарь» (как острили тогда злые языки) Горбачев организовывал отдых — обеды, ужины, прогулки, охоту — влиятельных секретарей ЦК и министров, лечивших в Кисловодске и Пятигорске свои усталые пищеварительные тракты. Там он и познакомился с Андроповым.
…Лигачев, приехавший на конференцию в Свердловск в начале 1984 года, показался Ельцину довольно странным человеком. Эта его излюбленная гречневая каша с молоком, которую надлежало готовить заранее, старательно афишируемая трезвость (на самом деле, от коньяка он вовсе не отказался), навязчивый томский патриотизм (Ельцин даже велел главному архитектору города Белянкину сесть в машину с Лигачевым и поспорить с ним насчет «угрюмой свердловской архитектуры», не идущей, разумеется, в сравнение с прекрасным Томском), восторженность и вместе с тем напускная суровость — ему это казалось позерством.
Вполне рабочая, как считал сам Ельцин, его собственная речь на партийной конференции и вполне будничные для этой партийной организации «ответы на вопросы из зала» привели Лигачева в состояние странного возбуждения.
Он никак не мог успокоиться и всё продолжал говорить и говорить о том, что именно такой — принципиальный, предметный, содержательный — анализ проблем остро необходим сейчас, «в нашу эпоху», «в наше время». Прозрачный намек на то, что Лигачев гораздо больше всех присутствующих знает о том, что это за время и что это за эпоха, не понял только ленивый.
Лигачев, как показалось Ельцину, постоянно на что-то намекал, сыпал псевдонародным юмором, был перманентно возбужден и ни о чем не говорил прямо. Первый секретарь | проводил гостя с чувством облегчения.
…Однако встреча оказалась важной: Лигачев не забыл доклад Ельцина на конференции, содержавший, как всегда, огромную порцию жесткой критики, его прямые ответы на вопросы из зала и немедленно переговорил с Горбачевым о нем. У Горбачева тоже был опыт личного общения с Ельциным, причем не самый приятный.
Вот как сам Б. Н. описывает их первую встречу с Михаилом Сергеевичем в 1983 году:
«В Свердловск приехала очередная комиссия из ЦК. Их было много тогда. Эта проверяла положение дел на селе». («Что-то они там не то сажали или не так сажали, их за это ругали, я уж не помню», — сказала Наина Иосифовна, когда я попросил ее вспомнить об этой первой неприятной встрече.)
Постановление Секретариата ЦК о положении дел в сельском хозяйстве Свердловской области Ельцин посчитал несправедливым и прямо на бюро обкома высказал свои претензии работнику ЦК Капустяну. Тот в ответ подготовил записку в Секретариат ЦК с жалобой на поведение Ельцина — тот, де, нарушает партийную дисциплину.
И вот тогда Ельцина вызвали в Москву, для беседы с членом Политбюро Горбачевым, который отвечал за сельское хозяйство.
«…Он встретил, как будто бы ничего и не произошло, мы поговорили, и уже когда я уходил, он мне говорит: “Познакомился с запиской?” — с каким-то чувством внутреннего неодобрения моих действий. Я говорю: “Да, познакомился”. И Горбачев сказал сухо, твердо: “Надо делать выводы!” Я говорю: “Из постановления надо делать выводы, и они делаются, а из тех необъективных фактов, изложенных в записке, мне выводы делать нечего”. — “Нет, все-таки ты посмотри”, — он, кстати, со всеми на ты. Вообще со всеми абсолютно. Я не встречал человека, к которому он бы обратился на вы. Старше его в составе Политбюро — и Громыко, и Щербицкий, и Воротников — он всех на ты. Или это недостаток культуры, или привычка, трудно сказать, но когда он “тыкал”, сразу возникал какой-то дискомфорт, внутренне я сопротивлялся такому обращению, хотя и не говорил ему об этом».
Горбачев, конечно, запомнил это «внутреннее сопротивление» свердловского секретаря, и когда Егор Лигачев стал рьяно расхваливать Ельцина, поначалу отнесся к этому сдержанно. Но потом обстоятельства резко изменились.
1984 год — особый в истории страны. И дело не только в том, что постепенно, шаг за шагом начинает сдавать позиции брежневское поколение, престарелые вожди партии. Кризис начался гораздо раньше: проблемы в экономике и война в Афганистане, бесконечный больничный режим Брежнева, разлитое в воздухе ощущение тревоги…
Руководитель военно-промышленного комплекса Устинов, который невероятно усилил свои позиции на посту министра обороны, и Андропов, ставший вторым человеком в партии, уйдя из КГБ, — именно этот союз, как ни парадоксально, и обозначил рубеж системного кризиса. Кризиса, рокового для СССР.
ВПК, армия, госбезопасность — этот сжатый воедино кулак оказался сильнее, чем вся брежневская система «сдержек и противовесов», его личного контроля над партией.
Брежнев никогда не слыл интеллектуалом, был рыхлым лидером в идеологии, но его огромное чутье и здравый смысл обеспечивали баланс сил, так нужный этой огромной стране и на внешней, и на внутренней арене.
Переломным стало решение «тройки» (Брежнев — Андропов — Устинов) о вторжении в Афганистан в 1979 году.