Но сейчас эти люди в принципе готовы поддержать Ельцина. Просто они не понимают: а чего именно он от них хочет?.. Ведь съезд не распущен.
И еще один неприятный момент: выступление Баранникова, министра безопасности. Его потребовал на ковер Хасбулатов, как только речь зашла о референдуме. Строгий вопрос: верен ли Баранников конституции, верен ли съезду? Как военный человек, министр отвечает без запинки: служу съезду, служу России. Ура!
Эти нотки угодливости, расшаркивания перед Хасбулатовым (сказать можно, главное, как сказать), крайне неприятны ему. Больше того, эти нотки крайне тревожны для Ельцина.
На съезд приглашается Валерий Зорькин, председатель Конституционного суда.
Зорькин — еще один «тихий профессор» эпохи ранней демократии, вынесенный волной перемен в сферу публичной политики. Только что признавший незаконным запрет компартии, он для этого съезда, конечно, фигура родная.
Сам этот ход наверняка заранее спланирован Хасбулатовым.
Зорькин призван как-то разрядить дискуссию и объяснить Ельцину, что назревшая у него идея референдума, мягко говоря, некорректна.
Тихим, интеллигентным голосом он уговаривает его и Хасбулатова помириться. Ведь страна на нас смотрит! Хасбулатов сокрушенно, горько соглашается: да, действительно нехорошо. Нехорошо получилось.
Но как помириться?
Оказывается, помириться все-таки можно! Было бы желание… Согласительная комиссия, рабочая группа, напряженная работа экспертов днем и ночью и, наконец, постановление Седьмого съезда «О стабилизации конституционного строя Российской Федерации», где в первом пункте предписывалось вынести на референдум 11 апреля — нет, не вопрос о доверии президенту или о доверии съезду, а — «проект основных положений» новой конституции.
Это решение приостанавливало вступлением силу поправок к действующей конституции (ограничивавших полномочия президента), которые вызвали такую острую реакцию Ельцина…
В ответ президент, к радости съезда, согласился вынести на голосование кандидатуру премьер-министра. Компромисс был достигнут. Ценой невероятных усилий.
…Декабрьский компромисс — для меня один из самых неясных, загадочных моментов того года. Каким образом Ельцина удалось уговорить поставить на голосование кандидатуру премьер-министра? Чем можно объяснить эту роковую для него уступку?
Когда Зорькин предложил процедуру «мягкого, рейтингового голосования», эта идея сразу понравилась Ельцину тем, что была заимствована из парламентской практики других стран (да и вообще — мягкое, рейтинговое! — звучит). Он упрямо включил Гайдара в список кандидатов (всего их было 18). Верил, что, несмотря на позицию Хасбулатова и верхушки, депутатская масса каким-то внутренним чутьем поймет смысл происходящего и подчинится его воле.
Перед голосованием, или сразу после него, Гайдар подошел к Б. Н., отвел в сторону, напомнил об их разговоре (что первое правительство президент почти наверняка должен будет принести в жертву) и попросил ни в коем случае не назначать Юрия Скокова, а в случае необходимости отдать предпочтение кандидатуре Виктора Черномырдина, который уже успел поработать несколько месяцев в правительстве.
Ельцин имел право поставить на голосование любого человека из списка, поскольку процедура не имела законодательной силы. Но, увидев, что Гайдар набрал всего 245 голосов (у Скокова и Черномырдина было в два раза больше), он сдался…
Кандидатура Черномырдина прошла на ура.
Вечером того рокового дня, 12 декабря, на автобусной остановке возле кинотеатра «Гавана» ко мне подошел совершенно пьяный человек и попросил объяснить, что же происходит в стране. «Хасбулатова не выбрали… Гайдара не выбрали… Кого же выбрали?» — загибал он негнущиеся пальцы на морозном ветру.
Тогда я подумал, что социологические опросы, пожалуй, стоит проводить прежде всего среди пьяных.
Отставка Гайдара явилась оглушительной неожиданностью не только для политической элиты, но и для общества в целом. И она стала первым ощутимым политическим поражением Ельцина. Мы все чувствовали, как дорог этот смешной кабинетный интеллигент для президента, и вместе с ним — может быть, наивно — верили, что он знает какую-то особую, тайную правду и выведет страну туда, куда нужно. Мы готовы были терпеть. Терпеть еще год, и еще. Терпеть до последнего. Этот лозунг был стране как раз понятен — в силу нашей исторической традиции.
Терпеть — но с Гайдаром! Чтобы было с кого спросить. Кого наказать. Кого казнить. Теперь же спрашивать было не с кого.
Впрочем, депутаты и пресса создавали совершенно другое ощущение, что для народа Гайдар — это враг номер один, символ всего плохого, что произошло со страной в последние годы. «Козел отпущения». Ненавистный и непонятный. Это ощущение словно висело в воздухе. И Ельцин прислушался к нему.
Однако мне представляется более интересной иная причина.
Пока Ельцин сражался за Гайдара, перед ним неожиданно встала во весь рост новая цель. Он, наконец, понял, «куда прыгнет лев». В тот момент, когда Хасбулатов и съезд торжествовали свою победу (а демократы оплакивали свое горькое поражение), Ельцин, наконец, это понял. Его нельзя было загонять в угол…
Они совершили большую ошибку.
Его речи на Седьмом съезде. Внезапная трансляция «Обращения к гражданам России». Отставка Гайдара. Поправки. Рейтинговое голосование.
Вот он стоит перед ними. Потрясает зал тяжелыми паузами. Слушает гул голосов.
В чем смысл всех этих драматических сцен? Насколько они нам важны, по большому счету?
Мне кажется, что эта картинка (Ельцин на Седьмом съезде) уникальна и важна вот чем — он заставляет Историю появляться перед нами. Появляться так открыто, так бесхитростно, что ее, наконец, можно разглядеть.
Обычно она стыдливо прячется в даты, документы, тихие совещания за закрытыми дверями. Даже штыки, пушки и бомбы не могут ее выманить наружу — всё решается чаще отнюдь не на полях сражений.
Она скромна, застенчива и стыдлива.
История становится зримой, прозрачной, откровенной именно в его присутствии. Потому что Ельцин — исторический человек. Его движения, собственно говоря, передают саму логику процесса.
…Как вы помните, после отставки Гайдара, в тот же вечер, Наина Иосифовна позвонила Егору Тимуровичу. И не выдержала, заплакала. Не знаю, чем успокоил ее в тот вечер Гайдар. Наверное, просто сказал: «Наина Иосифовна, да ладно, всё будет хорошо. Поверьте мне».
Десять пустых болванок (1993)
Мать приехала к нему в Москву в самое неспокойное время, в начале 93-го. Все последние годы она поступала так: летом ехала в Свердловск, «в свой сад», зиму проводила с ними в Москве. То же самое было и на этот раз. В эту зиму, 1993-го, Клавдии Васильевне было уже 84 года (родилась она в 1908 году).
О Клавдии Васильевне в своих воспоминаниях Ельцин пишет немного или, скажем так, не очень много. Но за каждой деталью кроется море недосказанного. И сдержанной, но очень сильной любви.
Вот, например, первый том его мемуаров — «Исповедь на заданную тему»:
«Мне рассказывала мама, как меня крестили. Церквушка со священником была одна на всю округу, на несколько деревень. Рождаемость была довольно высокая, крестили один раз в месяц, поэтому этот день был для священника более чем напряженным — родителей, младенцев, народу полным-полно. Крещение проводилось самым примитивным образом — существовала бадья с некоей святой жидкостью, то есть с водой и какими-то приправами, туда опускали ребенка с головой, потом визжавшего поднимали, крестили, нарекали именем и записывали в церковную книгу. Ну, и как принято в деревнях, священнику родители подносили стакан бражки, самогона, водки — кто что мог…
Учитывая, что очередь до меня дошла только ко второй половине дня, священник уже с трудом держался на ногах. Мама, Клавдия Васильевна, и отец, Николай Игнатьевич, подали ему меня, священник опустил в эту бадью, а вынуть забыл, давай о чем-то с публикой рассуждать и спорить… Родители были на расстоянии от этой купели, не поняли сначала, в чем дело. А когда поняли, мама, крича, подскочила и поймала меня где-то на дне, вытащила. Откачали… Не хочу сказать, что после этого у меня сложилось какое-то определенное отношение к религии — конечно же, нет. Но тем не менее такой курьезный факт был. Кстати, батюшка сильно не расстроился. Сказал: ну, раз выдержал такое испытание, значит, самый крепкий и нарекается у нас Борисом…»
Этот рассказ будет кочевать по всем его биографиям. Цитироваться на более чем тридцати языках мира. Между тем даже из описания этого «курьезного факта», если прочесть его внимательно, во всей полноте встает глубоко запрятанная внутрь драма крестьянской семьи.
Родители Б. Н. были религиозными людьми. Более того, дед Ельцина, Игнатий Ельцин, отец того самого Николая, который, стиснутый толпой, стоит в маленькой церкви и не знает, что сын захлебывается в купели, был не только хозяином мельницы, но еще и церковным старостой.
Староста — не просто уважаемый, это особый человек в крестьянском мире. То есть крепкий, основательный, зажиточный, самостоятельный и, что важно, — с характером. Староста знает церковную службу. Помогает священнику в делах прихода, в обустройстве церкви. Староста помогает ему «окормлять паству», то есть следит за религиозной, духовной, семейной жизнью прихожан, односельчан.
Вот в каком доме вырос отец Ельцина.
Верила в Бога и мама, Клавдия Васильевна. Даже в 1931 году, когда религия уже почти вне закона, с церквей уже сбросили кресты и колокола, церкви закрывают, священников расстреливают, в школе религию разоблачают, в газетах печатают злобные фельетоны про «попов», — эти люди, вместе с другими крестьянами, послушно идут в сельскую церковь, потому что иначе не умеют жить. Без Бога их жизнь не имеет смысла.
Но по тому, как рассказан этот эпизод в книге ельцинских мемуаров, а написана она в 1990 году, отчетливо видно — сам автор человек совсем не религиозный. Купель непочтительно называет «бадьей», святую воду — «некоей святой жидкостью», о молитве — ни слова, зато со знанием дела — о том, чем могли тогда, в 1931 году, поить священника в деревне.