— Спокойной ночи. — Перл стояла в нерешительности; тут не было строго заведенного ритуала. И, помедлив, подставила ему щеку для поцелуя. Он поцеловал ее, слегка задержавшись губами на бархатной коже. Он не дотронулся до ее рук. От нее шел освежающий запах духов.
Энджелл прошел к себе в спальню, разделся и лег — солидная, средних лет громадина, укрытая простынями; он воззрился на натюрморт Дюфи[10], висевший над камином работы Адама. Потом раздались ее шаги, она поднялась к себе, и он тихонько лежал, прислушиваясь, как она готовится ко сну. Вскоре он выключил свет и тут же заснул. С тех пор как он женился, у него не случалось больше приступов клаустрофобии, страха перед одиночеством, как тогда, в ночь полета в Швейцарию. Все это лето он держался в отличной форме и теперь не собирался нарушать свое как душевное, так и физическое равновесие каким-либо необдуманным шагом, наподобие тех, что позволяют себе другие женатые мужчины.
На следующее утро, когда он пришел в Линкольн-Инн[11], его ожидало там письмо от лорда Воспера, где тот сообщал, что готов принять условия, предложенные ему компанией «Земельные капиталовложения», желающей приобрести усадьбу и 200 акров земли в приходе Хэндли-Меррик в Суффолке.
Восперу потребовалось четыре месяца, чтобы, наконец, прийти к такому решению.
Глава 8
По подсчетам Энджелла, на завершение сделки требовалось еще шесть или восемь недель. Нужно было получить еще одну консультацию в канцелярском отделении суда, и Энджелл пошел повидаться с Саулом Монтегю, который считался, пожалуй, самым опытным юристом по имущественным вопросам. Им предстояло составить довольно хитрое соглашение, поскольку лорд Воспер до сих пор еще не имел законного права на владение ни усадьбой, ни землей и было важно связать его обязательствами, как если бы он действительно ими владел. Чтобы закрепить за человеком право продавать то, чем он еще не владеет, нужно было решить проблемы чисто технического порядка.
Стряпчему Воспера требовалось составить проект договора о продаже, а затем договор будет присоединен к соглашению. Но когда Энджелл повидался с Холлисом, тот был не расположен приниматься за дело, до тех пор пока не будет готов проект соглашения. Нет никакой нужды проявлять излишнюю торопливость, считал Холлис, все нужно делать по порядку. Кроме того, требовалось разрешение и на другие документы от стряпчих, представляющих интересы опекунов. Это, без сомнения, можно было устроить, поскольку обе конторы нередко вели общие торговые сделки. Но тут нужно проявить такт, сказал Холлис, и не спешить. Энджелл ушел от него раздраженный, не уверенный в том, двинется ли дело, пока за него не возьмется Саул Монтегю.
Посреди всех этих событий раздался телефонный звонок — Годфри Браун спрашивал мистера Энджелла.
Он не может сам прийти, сказал Годфри, ему трудно отлучиться; леди Воспер в воскресенье было совсем плохо, и он решил позвонить. Доктор приходит ежедневно, так же как и миссис Мак-Ноутон. Доктор сказал, что леди В. болеет теперь еще какой-то другой болезнью. Давление или что-то вроде.
— Повышенное давление?
— Вот-вот. Это самое. Доктор говорит, ей нельзя перенапрягаться. Да разве она послушается. Уж лучше тогда сразу отдать концы, заявила она ему. А если ей станет лучше, она в субботу поедет в Меррик, сама поведет машину — отпраздновать, что ей вернули права. Говорит, опять я за рулем. Это здорово. Ничего с ней не поделаешь. Она поступает по-своему.
Каким-то странным образом этот телефонный звонок, конфиденциальный разговор без свидетелей, придал их отношениям особый интимный оттенок, что Энджеллу вовсе не нравилось. Вместо того чтобы прийти к нему в контору, где разница в возрасте, солидности и общественном положении сразу становилась ясна, доверительный разговор по телефону до некоторой степени уравнивал их, словно Годфри был уже посвящен во все дела, словно неизвестно, по какой причине он догадался, что не Энджелл ему, а он Энджеллу делает одолжение своим звонком.
— А пока до скорого, сэр. Что если я зайду через недельку, когда мы вернемся?
— Это вряд ли понадобится. Если, конечно, не возникнет что-нибудь важное.
— Я говорю, если мы будем в Лондоне. Как только ей полегчает, мы тут же уедем. Мистер Энджелл…
— Да?
— А вдруг мне нужно будет вам кое-что сообщить, могу я наведаться к вам домой?
— Ко мне домой? Зачем?
— Это близко от нас. Пять минут ходьбы, понимаете? Я могу заглянуть в любую минуту. А до вашей конторы далековато. Надо ехать на двух автобусах. Когда я отсутствую, леди В. всегда интересуется, куда я ходил.
— Вот как. Ну что ж, приходите. Но только если вы… Ну, хорошо, в крайнем случае можно. Только вечером. Лучше всего по понедельникам и пятницам после шести — самое удобное время. По средам и четвергам меня не бывает.
— Прекрасно. О'кей! Спасибо. Если будет что новенькое, я загляну.
В тот же вечер, лежа в постели, леди Воспер сказала Годфри:
— Мне кажется, я скоро умру.
— Что? Что вы сказали? Бросьте, ваше высочество, что за кошмары вы мне рассказываете?
— Матьюсон сказал сегодня одну вещь.
— Что ж он сказал? Этот старый хрыч.
— Я ему сказала что-то насчет охоты в следующем году, а он ответил: «Хорошо… придет время, тогда и решим». И дело не в его словах, а в том, как он при этом на меня посмотрел. Взгляд его говорил, что решать никогда не придется.
— Вот уж ерунда! Забудьте об этом. Вы крепкая, сработана на совесть. Никогда не износитесь. Надо поменьше пить, и все будет в порядке.
— А я в этом не так чертовски уверена, мой малыш. Я работаю только на одном цилиндре, понимаешь? Вот уже целых восемнадцать лет.
— На одном цилиндре — вот уж не верится. Да у вас их все шесть! Модель люкс, спортивная, с независимой подвеской и автоматической коробкой скоростей.
— Нет, не трогай меня больше.
— Почему?
— Я теперь могу этим лишь понемногу заниматься. Ты меня совсем загнал, дьяволенок. Послушай, что я скажу…
— Слушаю.
— О, какого черта. Я устала.
— А все-таки расскажите мне о Силверстоуне. Знаете — о той автомобильной аварии.
— Я тебе уже рассказывала.
— Не все. Вы просто сказали, что это случилось, когда вы шли вторым номером.
— Да, давненько это было. Ты тогда еще сосал соску в своем приюте.
— Ладно. Сосал, ну и что?
— А я шла второй, и впереди оставалось всего три круга. Тебе это о чем-нибудь говорит?
— Да. У вас был шанс выйти победительницей.
— Да, был шанс. Да еще в таких гонках. Я Флора Тауэр, гонщик-любитель, да еще женщина. В гонках участвовали два итальянских чемпиона, и оба сошли с дистанции из-за неполадок в коробке скоростей. Мне оставалось только обойти Ли Тернера, и я попыталась это сделать у Стоува, а потом на повороте у Чепела. Затем на углу Бекета я его обошла, но на такой большой скорости, что закружило в штопоре и я перевернулась. Машина сверху, а я под ней. Подходяще для женщины, не правда ли?
— Сигарету?
— Ты знаешь, я всегда не прочь. Не прожги простыню, мальчик. Это последняя из моего приданого!
— Для какого мужа?
— Бонни Мэйхью, разумеется. Мы только на эту свадьбу и получили подарки.
— Да ну?
Флора заморгала, стараясь отогнать черные точки, мелькавшие перед глазами. Она не отличалась сентиментальностью, но сейчас в ней боролись противоположные чувства. Воспоминания всколыхнули в ее душе тоску по прошлому, и, принявшись рассказывать, она боялась, что не сумеет вовремя остановиться.
— Ну и как же?
— Какого черта тебя все это интересует?
— А почему бы и нет? Мне интересно. Почему бы и нет?
Она внимательно посмотрела на него сквозь сигаретный дым. Похоже, он над ней не смеется.
— Та свадьба, она произошла за месяц до начала войны. Вот когда мы с ним поженились. Мне только исполнилось девятнадцать, и моя дорогая мамочка считала, что мы слишком торопимся. Но мы знали, что делали. Бонни было тоже девятнадцать — он пришел ко мне как-то в жаркий августовский день во время грозы и сказал: «Россия и Германия подписали пакт о ненападении. Давай на следующей неделе поженимся!» И мы поженились. Мать была в ужасе: она боялась, как бы соседи не заподозрили, что я беременна.
— А этого не было?
Она пропустила его слова мимо ушей и продолжала:
— Мариам родилась в сорок первом. Бонни знал, что за пактом последует война.
— А что такое пакт о ненападении?
— Я тебе как-нибудь расскажу.
— На чьей стороне была Россия в той войне? Я считал, что мы воевали против Германии.
— Я тебе куплю книгу об этом. Ты умеешь читать?
Годфри почесал нос о простыню.
— Бонни Мэйхью. Чудное имя для мужчины. Больше девушке подходит. Вам он нравился?
— Его настоящее имя было Бонами. Только никто его так не называл. Да, он мне нравился, нахальный ты мальчишка. Мы любили друг друга. Он был сорви-голова, ясно было, что ему недолго жить на этом свете. Его сбили над Критом в сорок первом. Он был из тех людей, которые играют со смертью.
— Я что-то не понимаю.
— Куда тебе. Во всяком случае, я не из таких. Нет, мне смерть ни к чему, когда бы она ни явилась, и меня угнетает, когда доктор смотрит на меня, будто хоронить собрался.
— Расскажите мне о следующем муже.
— О котором? О Поле Тауэре? Я ведь тебе уже рассказывала.
— Не очень подробно.
Флора Воспер затянулась сигаретой. Пальцы у нее последние дни постоянно дрожали.
— Поль был тоже порядочным повесой. Наверное, я чем-то таких привлекаю. Но Полю было уже 46, когда мы поженились. Во время войны он неплохо нажился, продал свой машиностроительный завод в Ковентри, и у него были деньги, чтоб прожигать жизнь. Я ему в этом помогла. Мы целых пять лет колесили по Европе. Ему льстило иметь жену, которая завоевала себе имя в первоклассных гонках. Странно получилось с той аварией. Я знала, что обгонять Ли Тернера, значит идти на риск, на который не отважится ни один здравомыслящий профессиональный гонщик, но я также чертовски хорошо знала, что подобный шанс — стать победительницей в первоклассных гонках — мне больше не представится. И Аскар и Фарина уже выбыли из-за неполадок в коробке скоростей, и почти всех Других тоже постигла неудача. Это был отвратительный день, ветреный, трек скользкий…