И вот наступила расплата. Сначала жизнь выманила его из убежища, теперь она предала его. И с ужасом, в полной растерянности он обнаружил, что пути назад нет. Если бы Перл умерла, как умерла Анна, тогда свежие корни легко было бы обрубить. Любовь, вожделение, ревность, ненависть, кипение чувств — смерть ампутировала бы все, и после периода выздоровления, заживления ран он смог бы вновь уползти в свою крепость. Но теперь все было по-иному. Перл по-прежнему делила с ним стол и жилище. Прекрасная, величавая, невозмутимая, земная, мягкая, с нежным телом, своим присутствием она непрестанно будила в нем чувственность.
Всю жизнь сознание собственной неполноценности, слабости тела и духа, угнетало его, но за два десятилетия он успешно соорудил себе защитный фасад, обманывавший всех, даже его самого. Теперь его слабость стала очевидной в первую очередь ему самому. Он хотел Перл и, ненавидя ее в душе, по-прежнему время от времени наслаждался ею. У него не хватало духа выгнать ее из дома.
Его попытка отомстить Годфри тоже пока ничем не кончилась. Бирман сообщил, что поднял сумму до двух тысяч и вроде бы несколько поколебал упорство Джуда Дэвиса, и тем не менее тот отверг предложение. Энджелла потрясло, что Бирман увеличил сумму, и, когда Бирман заикнулся, что лишняя тысяча или пять сотен смогут окончательно перевесить чашу весов, он категорически отказался. Его клиент, сказал он, ни за что на большую сумму не согласится.
Но мысль о неудаче терзала его, словно ноющий зуб. Увидеть, как на ринге избивают этого неотесанного, заносчивого недомерка и выскочку, и предпочтительно в присутствии Перл, — о таком удовольствии он только и мечтал; но даже месть и та имеет свою цену. Порой, обозревая свои картины и мебель, он думал: я ни в чем сейчас не нуждаюсь, в случае необходимости я даже могу кое-что продать, к примеру этого Миро или довольно скучного Дюфи, что позволит мне с легкостью окупить все расходы. Но он не мог превозмочь себя и бросаться деньгами подобным образом.
Была ли любовная сцена, свидетелем которой он явился, единичным явлением, случайно возникшим в его отсутствие, или их встречи стали постоянными — этого он не знал. Несколько раз он звонил домой после обеда, и дважды никто не брал трубку. Правда, это еще ничего не доказывало. Ему приходило в голову явиться неожиданно домой после обеда или в один из вечеров, отведенных для бриджа, но он не осмеливался, поскольку боялся застать их вдвоем. В первый раз он отложил разоблачение, опасаясь поступить опрометчиво, о чем впоследствии мог бы пожалеть. Теперь он знал: случись это опять, он вел бы себя точно так же.
Дважды, когда Перл не было дома, он обыскивал ее спальню. Эта процедура и раньше немного возбуждала его, а теперь к этому прибавилась и боль ревности. Он рылся в ее белье и платьях, вдыхал их запахи, заглядывал в сумочку и выворачивал карманы пальто в поисках следов преступления. Но не находил никаких улик.
Ему казалось, что он успешно скрывает от нее свои чувства и ведет себя так, как вел до поездки, но в их отношениях произошли неуловимые перемены. Исчезла доброта. В момент любовных ласк он становился похож на патологоанатома, занимающегося диссекцией.
Он знал, что многие мужчины на его месте убили бы ее или, скорее, Годфри; в ту ночь у него тоже мелькнула такая мысль — классический выход из положения для обманутого мужа. Но то был пустой сон, как в предрассветные часы, когда тешишь себя иллюзиями, позабыв о реальности. У него никогда не хватит мужества нажать курок или занести нож. В Египте он, помнится, не мог даже пристрелить крысу, за что над ним тогда все издевались.
Итак, остается одно: развод, цивилизованный выход из положения. Но если он разведется с ней, он ее потеряет, а он слишком хорошо знал, что приступы одиночества, которые иногда мучили его до брака, окажутся ничтожными по сравнению с теми муками, на какие он будет обречен, если Перл от него уйдет. Чего не знаешь, о том не пожалеешь. Стрелку часов не отвести назад. Пусть он ее ненавидит, но он не желает с ней расставаться.
Был и третий выход, который он избрал: притворяться неведающим в надежде, что связь окончится сама собой, и предпринимать какие-то шаги — словно это так легко придумать, — чтобы ее разрушить. Он долго ломал себе голову, не накинуть ли еще пятьсот фунтов, дабы уговорить упрямого Джуда Дэвиса. Мысль о столь крупных суммах была просто невыносима. К тому же никто не мог поручиться за благоприятный исход. Он считал, что Перл не устояла перед физической привлекательностью Годфри и его неслыханной самоуверенностью, удивительной в таком маленьком человеке. Но стоит уничтожить этот выдуманный образ, как разлетятся иллюзии, побудившие его глупую красавицу-жену связаться с обыкновенным вульгарным слугой-недоростком. Однако женщины народ ненадежный. От них всего следует ждать.
Можно, конечно, пожертвовать целым состоянием, чтобы стереть его в порошок, сбить с него спесь, поубавить самонадеянности у этого наглого петушка, унизить его дикое высокомерие…
Даже успехи Энджелла в прочих областях жизни никак не компенсировали этой неудачи. Был произведен обмен соглашениями, из рук в руки передан чек на десять тысяч фунтов; лорд Воспер, проматывающий деньги в Лозанне, оказался теперь целиком и полностью опутан хитроумным юридическим договором, обязывающим его продать усадьбу Меррик и все прочее компании «Земельные капиталовложения» за дополнительные восемьдесят тысяч фунтов, когда усадьба перейдет в его собственность. Сэр Фрэнсис Хоун был очень доволен, что в дебатах, последовавших за речью королевы в палате представителей, не было сделано никаких объявлений о строительстве в этом районе. Дело потихоньку продвигалось вперед, и Хоуну было известно, что в скором времени Министерство обратится к консультантам по поводу плана строительства.
Сэр Фрэнсис остался также доволен покупкой Каналетто. Получив картину, он призвал экспертов со стороны, подтвердивших мнение Кристи. Картина теперь занимала почетное место в гостиной сэра Фрэнсиса, над камином работы Адама.
Уилфреду все это казалось суетой и томлением духа. Жизнь обретала для него смысл только за столом, он находил извращенное удовольствие в том, чтобы вернуть потерянный вес. Дома он притворялся, что придерживается диеты, но за его стенами поглощал обеды, достойные Гаргантюа. Его клуб вовсе не был раем для гурманов: туда ходили, скорее, беседовать, чем есть, поэтому даже в те вечера, когда он играл в бридж, он частенько ужинал в одном из славившихся своей кухней ресторанов в Сохо. Как-то, в один из вторников в конце ноября, он поужинал в ресторане на Сент-Мартинз Лейн слоеными пирожками с рокфором, за чем последовали палтус «берси», цыпленок с грибами и гренками с паштетом из куриной печенки, затем филе со свежим паштетом из гусиной печенки и трюфелями под соусом «мадера». Он завершил ужин ванильным суфле и кофе и запил двумя бутылками вина.
В клубе, за бриджем, он вдруг почувствовал изжогу, что удивило и обеспокоило его. Они оба взяли карты, он и его партнер, старичок по имени Морис, прославившийся в двадцатые годы своими любовными похождениями. Поэты и пэры спорили по поводу его греческого профиля, борьба за его благосклонность вызывала сцены жесточайшей ревности, он был замешан в одном из громких скандалов того времени. Теперь это был высохший старичок с морщинистыми щеками, лысиной и горестно опущенными углами рта. А ведь слыл когда-то красавцем.
Морис был незлобивым человеком, несколько суетливым и дотошным, но сегодня его присутствие раздражало Энджелла. Вид его напоминал ему о собственной бренности, о том, во что скоротечное время обращает и молодость, и красоту. Вспомнилась Энджеллу и лживая красота и молодость в доме № 26 на Кадоган-Мьюз, свежая, податливая, цветущая, которая в этот самый момент могла быть добычей другого мужчины, нарушавшего права его, Энджелла, собственности и крадущего у него счастье и наслаждение.
Они сыграли один роббер и проиграли его, затем потянули карты и вновь оказались партнерами. Когда-то Морис считался хорошим игроком, но после микроинсульта стал рассеян. Они умудрились дойти до трех-без-козыря, не имея ни одной заручки в трефах, но благодаря неудачному выходу контрпартнера Энджелл сумел-таки набрать положенные взятки. При следующей сдаче, — поскольку они были уже в зоне, и не будучи полностью уверенным в своем партнере, — Энджелл удержался от назначения в пиках, дававшего им роббер, и вместо этого с полным основанием дублировал пять бубен, назначенных противниками. По ходу игры противники взяли две взятки в червах, причем Морис сбросил сначала валета, а затем тройку. Как только контрпартнеры начали козырять, Энджелл взял своим тузом и пошел в черву. У Мориса оказалась десятка. Игра была выиграна.
— О чем вы, дорогой мой, думали? — сказал Энджелл, — вы же показали мне, что у вас всего две червы. Мы могли бы посадить их без одной.
— Неужели я действительно показал, Уилфред? — прошепелявил Морис. — Ах, да, точно, голубчик. Припоминаю. Видите ли, я хотел запудрить им мозги. Решил, что они будут пытаться выиграть игру на ренонсах, и думал напугать их и заставить козырять, — он довольно хихикнул, восхищенный собственной хитростью. — Бывает, правда, что вместо противника надуешь собственного партнера. Ничего не поделаешь.
При следующей сдаче их контрпартнеры назначили малый шлем в бубнах и выиграли его.
Энджелл отказался от следующей партии. Часы показывали половину десятого, он почувствовал усталость и заторопился домой. Им овладело чувство фатальной обреченности. Пусть он застанет их вместе, значит, так велит судьба. Значит, это неизбежно. Он выпил две порции чистого виски, вышел на улицу и подозвал такси. В такси его немного мутило.
Отбросив все предосторожности, он вошел в дом, хлопнул входной дверью, сбросил пальто. В прихожей горел свет, полоска света проникала из-под двери гостиной, но его никто не окликнул. Он с шумом растворил дверь. Перл сидела за работой, подшивая юбку. Одна.
— Уилфред, — сказала она, — вы сегодня рано. Что-нибудь случилось?