бу и предадут их смерти.
О великий царь, именем бессмертных богов, которым известна вся правда, именем самой верности, если только среди смертных ещё не забыта верность, я молю тебя сжалиться над несчастным. Сжалься над безвинным, кому суждено было вынести столько тяжёлых бед!
Не в силах вынести слёз хитреца, мы даровали ему жизнь. Сам Приам повелел развязать ему руки и ласково сказал:
– Забудь греков, которых ты покинул, и вместе с ними все свои невзгоды, отныне ты будешь гражданином Трои. А теперь поведай нам всю правду о стоящем здесь исполинском коне – кто и для чего воздвиг его здесь? Орудие ли он войны или подношение богам?
Синон, исполненный коварства, воздел освобождённые от пут руки к небесам и сказал так:
– Клянусь сиянием всевидящих звёзд, клянусь ножом и алтарём, которых избег я, клянусь жертвенными повязками, которые надели на меня, чтобы вести на заклание, нет для меня греха в том, чтобы отречься от сородичей, нет бесчестья в том, чтобы порвать узы, связывающие меня с родиной! Закон отчизны более не властен надо мной, и тайны греков более не мои тайны! Лишь ты, устоявшая Троя, храни верность своим обетам, а я щедро отплачу тебе, открыв всю правду!
Залогом победы, – сказал Синон, – всегда была для греков благосклонность Паллады. Но после того как Диомед с Улиссом – вот злодей из злодеев! – с оружием вошли под своды её храма, чтобы выкрасть священный Палладиум, лишили жизни хранителя храма и дерзнули окровавленными руками коснуться девственных повязок богини, гнев Афины обратился на греков, и тотчас счастье наше ушло, надежда стала покидать нас, и силы пошли на убыль. Гнев богини был явлен нам воочию – когда священную статую принесли в лагерь, глаза её сверкали грозным пламенем, на теле проступал солёный пот, и, к нашему ужасу, статуя, как была, вместе со щитом и копьём, три раза подпрыгнула на месте.
Синон продолжал:
– Прорицатель Калхант так трактовал знамения: ахейцы должны немедля бежать морем, ибо аргосские копья бессильны до тех пор, пока, вернувшись в Аргос, они не испросят новых благоприятных знамений. Вот зачем греки спешат в родные Микены – вернуть себе милость богов и с новыми силами обрушиться на Трою.
И Калхант же, – сказал пленник, – повелел построить этого коня во славу Паллады, чтобы искупить нанесённое ей оскорбление. Он повелел сделать его таким огромным, чтобы ваш народ не мог, внеся его в ворота, забрать себе, ибо, стоя в стенах города, конь охранял бы его своей священной силой. Ведь если вы своими руками оскорбите приношение Минерве, страшные кары обрушит она на Трою – о, пусть они обрушатся на врагов ваших! – но если вы внесёте его в город, то удел, когда-то предречённый грекам, достанется вашим потомкам, Троя сама пойдёт войной на Пелопоннес и сокрушит его!
И мы поверили лживым клятвам вероломного Синона. Нас не сломили ни десять лет осады, ни мощь Ахилла с Диомедом – но мы угодили в расставленную данайцами западню.
Новое знамение, страшнее и ужаснее прежних, явилось нам. В то время Лаокоон, жрец Нептуна, готовил перед алтарём в жертву богу быка. Тогда мы увидели, как по глади морских вод, от острова Тенедос, изгибая кольцами мощные тела, плывут две исполинские змеи. Приподняв над волнами головы с кровавыми гребнями и влача за собой громадные хвосты, вспенивая воду, извиваясь, они двигались к берегу. Солёный простор стонал под их тяжёлыми телами. Вот они выползли на берег, глаза их были полны кровью и огнём, и раздвоенные языки облизывали жуткие свистящие пасти. Побледнев от страха, мы разбежались. Но змеи стремились прямо к Лаокоону – первыми они схватили двух его сыновей. Сдавив их в страшных объятиях, они стали душить не успевшие окрепнуть тела, кусать и разрывать зубами нежную плоть. Отец поспешил на помощь, потрясая копьём, но морские гады кинулись на него и огромным двойным кольцом оплели его тело и горло, поднявшись над ним своими чешуйчатыми шеями. Тщетно пытался он руками разорвать живые путы, яд и чёрная кровь заливали ему глаза. Страшный вопль, слышный и небесам, издал перед смертью несчастный, и крик его слился с рёвом жертвенного быка, силящегося вытряхнуть из наполовину пробитой головы топор жреца. Наконец бык освободился и убежал прочь, а оба морских дракона, оставив бездыханные тела, в тишине ускользнули к храму грозной Паллады, чтобы там укрыться под её священным щитом.
Ужас объял нас тогда, все говорили, что Лаокоон поплатился за то, что посмел нечестивым своим копьём поразить тело коня и осквернить заповедный дуб. Стали кричать, что нужно немедленно ввести священный символ в город и молить богиню о прощении. Мы пробили в городской стене брешь, открыли широкий проход и, принеся катки, обвив исполинскую шею верёвками, стали тянуть коня в город. Полный вражьим оружием, конь двигался тяжело, но мы упорно тянули. Юные девы и мальчики вкруг нас пели гимны и ликовали, когда конь приближался к стенам. Трижды, задевая за порог, конь вставал, и внутри него лязгало оружие, но в ослеплении нашего разума мы ничего не замечали и продолжали тянуть. Себе на горе поставили мы роковую громаду посреди священной нашей твердыни. Предрекая нашу судьбу, голосила Кассандра, но её пророчествам мы не верили и раньше – такова была воля богов. В тот день, день, которому суждено было стать для нас последним, мы украшали наши храмы цветами и зелёной листвой, будто в праздник!
Зашло солнце, опустилась ночь, окутав мраком и землю, и море, чтобы скрыть злодеяния данайцев. Уставшие после долгого дня, мы разбрелись по домам и уснули. Тогда корабли аргивян, построившись фалангой, в тишине отплыли от Тенедоса и в неверном свете луны вновь двинулись к знакомому берегу. На царском корабле взметнулось пламя – то был условный знак, и по нему Синон, хранимый враждебной волей богов, откинул сосновый запор и открыл деревянную утробу, выпуская наружу скрытых в ней воинов. Вышли наружу храбрый Фессандр и свирепые Сфенел с Улиссом. Скользнув по канату, спустились Фоант с Акамантом, и сын Ахилла Неоптолем, и врачеватель Махаон, а за ними царь Менелай и, наконец, сам строитель коня Эпей. Напав на одурманенных вином и сморённых сном стражей, они отворили ворота и впустили в город высадившийся с кораблей отряд.
В этот час, о царица, в час, когда первый сон, подарок богов, нисходит на усталых людей, принося им отдых, – в этот час явился мне во сне Гектор. Он был печален и лил слёзы. Как в тот день, когда Ахилл влачил его тело вслед за своей колесницей, он был весь чёрен от крови и пыли, и на стопах его вспухали раны, через которые были продеты ремни. О, как он был не похож на того гордого Гектора, который когда-то вернулся из битвы в доспехах Ахилла, снятых с Патрокла! Или когда он сжёг данайские суда фригийским огнём! Борода его была в грязи, волосы слиплись от крови, на груди его кровоточили раны, которые получил он у родных стен. Мне снилось, что я плачу и говорю ему:
– О свет Дардании! О надежда тевкров! Почему ты медлил? Откуда пришёл ты? И почему ты являешься теперь, когда мы уже похоронили столько твоих родных, а народ и город претерпели столько трудов и бед? Зачем так мрачен твой лик, чем опечален ты? Почему я вижу тебя, покрытого ужасными ранами?
Но Гектор не хотел терять времени, отвечая на мои праздные вопросы. Тяжело вздохнув, он издал глухой стон и промолвил:
– Сын богини, спасайся! Беги из огня, ибо враг уже овладел стенами, и прекрасная Троя рушится. Твой долг Приаму и родине отдан. Только моей десницей мог бы быть спасён Пергам, но ты не силах спасти твердыню. Троя вручает тебе своих пенатов и все святыни – возьми их, чтобы найти для них новые стены. Ибо тебе суждено, обойдя моря и земли, воздвигнуть новый великий город.
И я увидел, как с этими словами он протягивает мне вечный огонь из храма Весты, статую богини и её священные повязки.
В то время город огласился воплями скорби. Дом моего отца Анхиза стоял в стороне, окружённый густыми зарослями, но и до него донеслись уже и лязг мечей, и крики умирающих. Мгновенно поднявшись с ложа, я взбежал на крышу и стоял там, вслушиваясь в ужасные звуки. Так, когда стремительным огнём вдруг занимаются поля или бурный поток уничтожает вспаханную быками пашню, губя плоды усердных трудов, изумлённый земледелец стоит на вершине скалы, не веря своим глазам и ушам. Только тут мне ясны стали козни данайцев, и истина открылась моему взору. Я видел, как, спалённый пожаром, рухнул дом Деифоба, рядом догорал дом его соседа Укалегона, и блеском отражённого пламени пылали воды Сигейской бухты. Отовсюду гремели тревожные трубы и слышались крики воинов. И хоть мало было пользы в моём мече, я всё же схватился за него, я жаждал найти соратников, чтобы, собрав отряд, занять Пергамскую крепость. Ярость и гнев омрачили мой разум, и более всего мне хотелось погибнуть с оружием в руках.
Тут я увидел, как к моему порогу с внуком на руках спешит старец Панф, жрец Аполлона. Я стал расспрашивать его обо всём, что происходит. Он отвечал мне так:
– Пришёл срок дарданскому царству, и настаёт его последний день! Велика была слава Илиона, Троянского царства и тевкров, но днесь всё забирает у нас жестокий Юпитер и отдаёт врагам! Посреди крепости исполинский конь выпускает одного за другим аргивян во всеоружии. Ликуя, поджигает один за другим дома Синон-победитель. Тьмы данайцев отряд за отрядом входят в Трою и занимают тесные улицы, выставив копья и сверкая обнажёнными клинками. Лишь у самых ворот немногие стражи ещё противятся натиску, но тщетны их слепые усилия!
Я слушал Панфа, мрачная богиня мщения овладевала мной, и я ринулся туда, куда она звала меня, – в огонь, на шум оружия, к поднимающимся до неба воплям. При свете луны я встретил отважных Рифея, Эпита, Гипанида и Диманта. Они искали меня, чтобы примкнуть ко мне и сражаться со мной вместе. Был там и Кореб, сын Мигдона. Безрассудно полюбив Кассандру, он лишь недавно явился к нам, чтобы присоединиться к Приаму и фригийцам, и не пожелал внимать пророчествам своей исступлённой невесты.
Увидев соратников, я сказал им: