– Так ступай вперёд и там, в царстве мёртвых, найди Ахилла и поведай ему о моём бесчестье, расскажи ему о выродке Неоптолеме!
Сказав так, он поволок Приама, чьи ноги скользили в крови сына, к алтарю. Левой рукой он держал его за волосы, правой же занёс меч и вонзил его в бок старику. Так скончался царь Трои, которому рок судил перед смертью видеть своё царство в огне и свою твердыню, твердыню грозного властителя Азии, повелителя земель и народов, – разрушенной, и бездыханное его тело, отделённое от головы, рухнуло на осиротевшую землю.
Я застыл в ужасе. В это мгновение мне вдруг представился образ моего собственного отца – ведь я только что был свидетелем того, как от страшного удара испустил дух такой же, как он, старик. Я вспомнил о своей супруге Креусе, представил, как враг рушит мой собственный дом и убивает младенца Юла. Я оглянулся кругом в поисках оставшихся воинов, но все уже покинули битву – кто трусливо попрыгал со стен и башен и убежал, а кто в отчаянии бросился в огонь. Я был один.
Так я брёл в одиночестве по пылающему городу, когда вдруг на пороге храма Весты заметил Елену, дочь Тиндара, – она пряталась в этом тёмном убежище, в тишине, но я увидел её в свете пожара. Та, что была рождена на гибель Трое, дрожа, пряталась у алтаря, страшась равно и того, что данайцы покарают её за измену, и того, что тевкры отомстят ей за сожжённый Пергам. В душе моей поднялся гнев, и я готов был уже перед смертью воздать ей за гибель отчизны.
«Значит, – думал я, – она невредимой вернётся в Микены, увидит родную Спарту, проедет в триумфе по улицам города, увидит своих сыновей и обнимет родителей, войдёт в свой дом в окружении толпы илионских рабов – и это тогда, когда Приам убит, когда Троя пылает и берега Азии залиты кровью! Так не бывать же тому! Пусть убийство женщины не прибавит мне славы – подвиг не из тех, которым можно похвалиться, – но как сладко будет покарать её за все преступления, стереть с лица земли эту скверну, утолить дух мщения и хоть немного отплатить за смерть близких!»
Такие мысли одолевали меня, ослеплённого гневом, когда вдруг перед моими глазами явилась мне мать – впервые в жизни так ясно, во всём величии небожительницы, блистая белоснежными одеждами, источая сияние, что разгоняло ночь вокруг неё. Она удержала мою руку и так сказала мне:
– К чему этот безудержный гнев? Зачем отдаёшься охватившей тебя страшной боли и позволяешь безумию завладеть тобой? Или тебе нет уже дела до своей семьи? Что же ты не узнаешь сперва, что с твоим стариком отцом? Жива ли ещё Креуса и юный Асканий? Ведь ты оставил их, а они уже окружены отрядами греков! И если бы не моя надёжная защита, быть им уже в огне или на копьях врагов.
Нет, – продолжала она, – не красота ненавистной тебе дочери Тиндара и не безрассудство Париса погубили Трою, но лишь беспощадная воля богов. Взгляни, сын мой, стоит мне снять пелену с твоих смертных очей и рассеять застилающий твой взор туман, и ты увидишь. Там, где громады башен повержены в прах, где глыба рушится на глыбу, где дым пожара мешается со столбами пыли – то Нептун своим трезубцем сам сотрясает камни, крушит город и с корнем вырывает из земли стены, которые когда-то сам же и воздвиг. Там, в Скейских воротах, сама Юнона, опоясанная мечом, полна ярости, кличет войска с кораблей. Вот на высоком холме заняла крепостную стену Паллада, сияет на её плече чудесная накидка – Эгида, и голова Медузы на её груди готова обратить врагов в камень. Сам Юпитер проходит между данайцами, укрепляя их боевой дух и возбуждая других богов против дарданцев. Спасайся бегством, сын мой! Покинь сражение и спеши к отчему дому, а я буду рядом с тобой, чтобы ты был в безопасности.
С этими словами она скрылась, и снова вокруг меня был непроглядный сумрак ночи, но я воочию видел во тьме грозные лики ополчившихся на Трою богов. Весь пылающий Илион целиком распростёрся предо мною – моя Троя повергалась в прах. Так с вершины горы, подрубленный беспощадным железом, падает старый ясень. Топоры земледельцев чередуют удары, всё учащая ритм, и до поры ствол стоит, всё больше раскачиваясь трепещущей кроной, но наконец, не в силах выдержать всё более глубоких ран, он отрывается от родного хребта и с тяжёлым стоном рушится в пропасть.
И я устремился вниз к старому дому отцов. Ведомый богиней, я невредимым миновал пожары, незамеченным прошёл между рыщущими по городу вражьими полчищами и оказался у родного порога. И тогда мой старик отец, тот, к кому более всех стремилась моя душа, тот, кого я хотел спасти, унести в горы, мой родитель упрямо сказал, что не желает принимать доли изгнанника и что если погибла Троя, то и ему подобает смерть.
– Вас, – сказал он, – ещё не тронула старость, ваши тела крепки и полны сил, вы и бегите! Что до меня, то если бы богам было угодно продлить мой срок на этой земле, они сохранили бы мне мой дом. Но раз уж довелось мне видеть падение отчизны, воочию зреть свой город в руках врагов, то пусть здесь я и лягу. Оставьте меня и бегите! Я же приму смерть от своей собственной руки или от руки врага, позарившегося на богатую добычу. Я не страшусь остаться без могилы! И так я зажился на белом свете, никому не нужный и презираемый богами с тех пор, как Громовержец отметил меня своей молнией!
Отец упрямо повторял это, и тогда я взмолился, а вместе со мной и Креуса, и Асканий, и все домочадцы, чтобы он не губил всех нас своим упорством, но он стоял на своём, отвергал все мольбы и не хотел отказаться от того, что замыслил.
Тогда я вновь решил устремиться в битву и найти в ней смерть – был ли у меня другой выбор?
– И ты мог подумать, – сказал я отцу, – что я и в самом деле убегу, оставив тебя здесь? Как только такие бесчестные слова могли слететь с твоих уст! Что ж, если богам угодно стереть с лица земли этот когда-то могучий город и если ты желаешь к гибели Трои прибавить гибель свою и всех своих потомков, то тут нет никаких препятствий – смерть сегодня широко раскрыла свои двери! Пирр зарезал сына на глазах отца, а потом разделался и с отцом, испачканным в крови сына, и всё это в мирном святилище – нет сегодня законов ни божеских, ни человеческих! О всеблагая мать! Так вот для чего ты провела меня сквозь пламя пожаров и через вражеские копья – чтобы в собственном доме я видел врага и чтобы на моих глазах приняли смерть и отец, и сын, и супруга, чтобы все пали здесь мёртвыми, заливая друг друга кровью! Что ж, несите мне мой меч! Ныне последний рассвет зовёт побеждённых!
Я вновь облачился в доспех, укрепил на левой руке щит и поспешил прочь, в битву, но на пороге меня удержала жена, упав передо мной на колени, протягивая ко мне младенца Юла:
– Если ты идёшь искать смерти, то возьми с собою и нас! Но если ты взял оружие, чтобы подарить нам надежду, то защити сначала свой дом, не покидай отца, сына и ту, которую до сегодняшнего дня ты звал супругою!
Так причитала и оглашала чертог стенаниями Креуса, когда чудо явилось нашим изумлённым взорам – вкруг головы младенца Юла ровным сиянием вдруг разлился свет, и мягкие волосы мальчика, не причиняя им никакого вреда, охватил яркий огонь. Мы в страхе кинулись заливать водой кудри ребёнка, но священное пламя не гасло, и тогда родитель Анхиз простёр руки к небесам и, ликуя, воскликнул:
– О всемогущий Юпитер! Если и вправду ты склоняешься к мольбам нашим, если заслужили мы того своим благочестием, дай нам знамение своего благорасположения! Обрати свой взор на нас, Отец, и подтверди приметы своей воли!
Лишь только успел он произнести эти слова, как раздался гром и в небесах появилась звезда. Ярким блеском она разогнала сумрак ночи, и мы увидели, как, пролетев над нашей кровлей, она прочертила длинный огненный след в вышине, разлила вокруг сияние и серный запах и скрылась в лесах на склоне высокой Иды.
Тогда отец, глядя в небеса, убеждённый этим чудом, вновь обратился к богам:
– Я не медлю более, иду туда, куда боги отцов зовут меня! Лишь только спасите мой род и моего внука. В вашей божественной власти остаётся Троя, но нам дано знамение, и мне надлежит уступить. Веди меня, сын мой, и я буду твоим спутником!
Шум пожара снаружи становился всё громче, и рёв пламени подбирался всё ближе к стенам дома.
– Милый отец, – сказал я, – если так, то садись мне на плечи. Я сам понесу тебя, и ноша эта не будет мне в тягость. Что бы ни случилось с нами в пути – мы либо вместе спасёмся, либо погибнем вместе. Рядом со мной пойдёт маленький Юл и вслед за нами – Креуса. Вы же, – обратился я к слугам, – слушайте внимательно. За городской стеной есть заброшенный древний храм Цереры, рядом с ним растёт кипарис – среди отцов наших он слыл священным. Мы разными путями пойдём к этому дереву и встретимся у него. Ты же, отец, возьми наши святыни и пенатов, статуи богов и неси их, ведь мне не подобает касаться их, ибо руки мои обагрены кровью недавней битвы.
Сказав так, я покрыл плечи львиной шкурой, склонил шею и поднял дорогую ношу. В правую руку вцепился маленький Юл, неровным детским шагом он еле поспевал за мной. Креуса шла позади.
Мы шли, выбирая дорогу потемнее, и я, который только что не боялся ни туч летевших в меня стрел, ни толп преграждающих мне путь врагов, теперь дрожал от каждого ветерка, от каждого шороха, так страшно мне было за свою ношу и за спутника, вцепившегося в мою правую руку. Впереди уже завиднелись ворота, и я уж думал, что опасности миновали, когда вдруг до моего слуха донёсся топот ног. Отец крикнул:
– Беги, мой сын, беги скорее, они уже близко! Горят их щиты, и медь доспехов сверкает во мраке!
Я побежал не разбирая дороги, и тут какое-то злобное божество похитило мой разум, смутило его страхом – и пока я бежал, петляя по знакомым улицам, безжалостная судьба отняла у меня мою супругу Креусу. До сих пор я не знаю – замешкалась она по дороге, заблудилась или упала, выбившись из сил, только с тех пор мы не видели её больше. Я вспомнил о ней и догадался оглянуться назад не раньше, чем добрался до древнего храма Цереры на холме за городской стеной. Все были в сборе под раскидистым кипарисом, и только её одной не хватало.