Как уже говорилось, пиком Элевсинских мистерий считалась эпоптейя — «акт зрительного восприятия света»[506]. Фрейденберг, равно как и другие ученые (Клагес, Кереньи и другие), подчеркивает, что исток платоновского созерцания идей кроется именно в эпоптейе. Созерцание идей оказывается центральным событием и в «поездках за город». Зачастую все действие состояло во взирании, при этом было не всегда понятно, во что именно следует вперять взор, ибо, по замыслу устроителей, медленно возникающий в поле зрения объект попадал из зоны невидимости в зону неразличения и бывал почти неотличим от фона. Таким образом, смотрение сопровождалось интеллектуальными усилиями. Для того чтобы впечатление от зрительного опыта было неожиданным, «остраненным», организаторы употребляли особые средства, предваряя появление объекта напряженным ожиданием этого появления: «Мы используем прием постепенного выведения объекта восприятия… из невидимости… Если до сих пор мы имели переживание чистого ожидания, то теперь… начинается процесс усиленного смотрения»[507]. Если в мистериях посвященные лицезрели явление божества, то «появление» в «Коллективных действиях» было неопределенным, апофатическим[508].
В книге «Образ и понятие»[509] Ольга Фрейденберг о зрительной стороне античных ритуалов пишет следующее: «Мифологические представления породили еще в глубокой древности особые мифы и действа, в которых изображались сияние солнца и его временное помрачение. Основой таких действ служила зрительность: часть общины изображала в лицах „сияющую красоту“, а другая часть взирала на изображаемое. Анарративные образы, представленные в виде малоподвижных „персон“, то есть вещей, масок и олицетворявших вещи людей, не имели ни сюжета, ни действия; их сущность заключалась только в виде „появлений“ или „уходов“ световых инкарнаций. Моменты сияний, или „чудеc“, вызывали „явление“, то есть свечение, свет, — на диво дивовались. Инкарнации света имели свою „изнанку“, свои „подобия“ в виде „тени“ — призраков, мрака, тумана, туч и т. д.»[510]
Такого рода «анарративные» «появления» и «уходы», но снабженные аурой неопределенности, с самого начала становятся основой «Коллективных действий». Правда, в акции «Появление» концептуальное «диво» было не только лишено особого «свечения», погруженное в безликий, холодный снег[511], но еще и снижено до обыденщины вторжением советского бюрократического ритуала: «Зрителям были разосланы приглашения на акцию „Появление“. Когда приглашенные собрались (30 человек) и разместились на краю поля, через 5 минут, с противоположной стороны, из леса, появились двое участников акции, пересекли поле, подошли к зрителям и вручили им справки („Документальное подтверждение“), удостоверяющие присутствие на „Появлении“»[512].
Монастырский пытается и далее отрабатывать феномен «появления»[513], инициируя через шесть лет акцию «Десять появлений» (1981) — и на этот раз на заснеженном поле: «Вернувшимся участникам устроители акции раздали фотографии (30 × 40 см), наклеенные на картон. На каждой фотографии изображался тот участок леса, куда ушел в начале акции получающий фотографию участник и едва различимая вдали фигура человека, появляющегося из леса. Фотографии были снабжены этикетками-подписями, на которых значились фамилии авторов акции, название ее — „Десять появлений“ и событие, изображенное на фотографии, например: „Появление И. Чуйкова первого февраля 1981 года“, т. е. под каждой фотографией указывалось „появление“ того участника, кому она вручалась. Эти фотографии были изготовлены за неделю до проведения акции: устроители акции снимались в „полосе неразличения“ по тем же направлениями, по которым во время акции были направлены участники и откуда они затем появились»[514].
Квазибюрократические «документальные подтверждения», раздаваемые участникам акций, могут быть интерпретированы как реликты тайных священнодействий. Эти документы можно расценивать как удостоверения в прохождении инициационного обряда. В мистериях, как известно, могли участвовать только те, кто прошел обряд посвящения. Так называемые «профаны» не допускались к участию под угрозой казни; некоторые прохожие, случайно оказавшиеся в «священном» месте, гибли по непонятным причинам. Соприкосновение с сакральным было смертельно опасно для того, кто не был к этому подготовлен специально. Неслучайно Элевсинские мистерии состояли из двух частей: первая, подготовительная, проводилась весной, а собственно «Великие Мистерии» проходили в сентябре-октябре и к ним допускались только те, кто прошел подготовительный весенний обряд[515].
В «Коллективных действиях» посвящение формализуется в буквальном смысле слова, превращаясь в бюрократически окрашенную констатацию присутствия на месте акции. Такое формализованное посвящение становится зачастую единственным содержанием подмосковной мистерии, а именно: в том случае если акция состоит только в том, чтобы выдать участникам листки, на которых обозначены время и место действия («Появление»). С другой стороны, в «поездках за город», как и в мистериях, можно обнаружить многолетнюю подготовку участников к действу. К тому же одни действа отсылают к другим, а документация уже проделанной акции используется для конструирования последующих «Коллективных действий».
Как уже говорилось, Эсхил чуть не был казнен за разглашение тайн элевсинских мистерий и чудом сумел оправдаться, доказав, что не проходил посвящения, а потому не мог знать подробности ритуала. В «Коллективных действиях» таинственность, конституирующая обряд посвящения, не просто исчезает, но принимает обратную форму. После акции участники не только не пытаются скрыть произошедшее, но и обсуждают его, протоколируя обсуждение. Отчеты об акциях составляют неотъемлемую часть самих акций. Можно сказать, что мистерия московских концептуалистов бюрократизируется не только изнутри, но и во «вторичной документации».
Конечно, завеса тайны все же остается и у концептуалистов: прежде всего, тайна — это сам смысл «поездок за город», который найти в них трудно, если вообще возможно. Бессмыслица еще более таинственна, чем смысл. Эзотеричность содержалась и в том, что в коллективных действиях принимала участие только художественная элита, «поездки за город» не были предназначены для широкого круга зрителей-участников, а в 1970-е годы они были так или иначе скрываемы от государства. Напротив, элевсинские мистерии поощрялись государством, и разглашение тайны посвящения каралось казнью тоже с санкции государства, представители которого под предводительством царя-архонта заседали в Священном совете сразу после окончания «Великих Мистерий».
В перформансах «Коллективных действий» участник и зритель, как правило, совпадают[516]. Акции, в которых тематизируется отношение участник/зритель, Сильвия Зассе называет метаакциями, например «Перемещение зрителей» (1989), «Остановка» (1983), «Прогуливающиеся люди вдали — лишний элемент акции» (1989). Как видно из последнего названия, в концептуальную акцию включались не только зрители/участники, но и так называемые профаны, непосвященные, случайно попавшие в зону действия. Подобная практика как бы разрушает топографию священных мистерий. Как уже говорилось, попадание в священную зону мистерий было чревато большой опасностью. В московских акциях сакральное поле утрачивает агрессивность по отношению к профанным элементам. Более того, в акции «Остановка» случайные прохожие становятся «материалом для действия»[517]. Оппозиция сакрального и профанного теряет свою остроту. Возникает вопрос, сохраняется ли вообще сакральное в перформансах «Коллективных действий» и если да, то в какой форме?
Как считает Валерий Савчук, в структуру практически любого перформанса вписана мистериальная терапевтика[518] и участники хеппенинга сродни участникам мистерии, восстанавливающим общность с коллективным телом. Рассуждения Савчука отсылают к термину «события отреагирования» (abreaktionsereignisse) из теории перформанса Германа Нитча, устраивавшего из каждой коллективной художественной акции оргиастический «праздник воскресения» (das auferstehungsfest)[519]. Известно, что Фрейд увлекался теорией катарсиса (в его терминологии — «отреагирования») только в ранние годы научного творчества, а позже отказался от нее в пользу метода свободных ассоциаций, считая, что катарсис не столько помогает проживанию травм, сколько способствует развитию невроза навязчивых состояний. Нитч в своих теоретических работах подчеркивает, что в его театре навязчивые состояния не развиваются как раз благодаря особой структуре акций. В манифесте «О. М. театр» (1962) Нитч пишет, что гибель и воскрешение становятся достоянием каждого зрителя напрямую, что препятствует возникновению невроза[520].
Подобно венскому акционизму, мистериальные перформансы в Советской России 1970-х работают с попыткой «отреагирования» индивидуальных травм. Но вместо «эксцесса» и «праздника», о которых пишет Нитч и которые не столько интерпретируют древнегреческую мистерию, сколько отсылают к теории праздника Роже Кайуа, «Коллективные действия» используют так называемые пустые действия: «Введение внедемонстрационного элемента в демонстрационную структуру на различных этапах действия и его протекание во времени демонстрации мы будем в дальнейшем называть „пустым действием“»