— На!.. — И «Дед» вручает мне отработавшую срок лампу. — В телевизор вставишь. В телевизоре она еще сгодится…
Вечером рассказываю обо всем в казарме.
— Ребята, — говорю. — А как это он?
— Так у него спирт в сейфе, — объясняют мне, снимая заднюю стенку с телевизора. — Ты еще ногу на верхнюю ступеньку ставил, а он уже ключик проворачивал. До секунды все рассчитано, понял?
Да-а, такого, пожалуй, обморочишь…
А Лёху Лешего, между прочим, к регламентным работам распоряжением комбата близко не подпускали. Черт знает почему, но в его присутствии все лампы выходили из параметров, а осциллограф начинал выдавать такие елки зеленые, что мама не горюй!
Дело рядовому Лешему нашлось другое.
В начале июля возле кишлака пробило какую-то там трубу, и вода, предназначенная для колхозных виноградников, принялась заболачивать территорию дивизиона. Командуй стартовой батареей не «Дед», а кто-нибудь другой, кинулся бы к председателю-узбеку и закатил грандиозный скандал, перемежая матерные тирады обвинениями политического характера вплоть до умышленного подрыва нашей обороноспособности. Испуганный председатель поклялся бы мамой, что завтра же все исправят, — ну и, как водится, оказался бы на поверку клятвопреступником.
Но тем-то и славен был майор Сапрыкин, что любую неприятность умел обращать во благо. Две страсти владели его душой: где б чего выпить и где б чего построить. Он мог простить неподшитый подворотничок и скверную выправку, но вид болтающегося без работы военнослужащего приводил его в неистовство.
Так что, сами понимаете, ругаться с протекшим на нас председателем майор не стал. Оглядев из-под низко надвинутого козырька отворившиеся хляби земные, он справедливо рассудил, что до осени трубу узбеки вряд ли починят, удовлетворенно крякнул и тут же отдал приказ: всех солдат (кроме тех, конечно, что несли боевое дежурство) бросить на дренажные работы. Воду отвели в овражек — и за капонирами в скором времени возникло буколическое озерцо, возле которого велено было разбить огород, отрядив для полива и охраны военнослужащего из местных (того самого стукача-узбека). И все лето на обеденном столе стартовиков алел, на зависть радиотехнической батарее, свежий — только что с грядки — помидорный салат.
Стоило, однако, первым плодам порозоветь, повадились туда наши «дедушки», и пришлось комбату сторожа сменить — как не оправдавшего доверия. Сторожем стал Лёха Леший.
Вот когда чудеса начались!
Территория части — три квадратных километра. Ну и как там, скажите, можно заблудиться? Тем не менее рядовой Горкуша чуть умом не тронулся, битый час пытаясь выйти к запруде и каждый раз оказываясь возле третьего капонира.
Тогда он поступил по-другому. Сразу после поверки подозвал Лёху.
— Ты, пугало огородное! Принесешь помидор, — велел он. — Самый большой. Самый красный. Положено «дедушке»! Понял, да?
— Так точно! — отчеканил тот и ничего не принес.
Я с тревогой ждал, чем кончится дело. Ничем не кончилось. Вечером все повторилось:
— Принесешь помидор! Понял, да? Понял, нет?
— Так точно, принесу!
Запруда. На вколоченной в грунт штакетине грозная фанерная табличка «Купаться запрещено». Искупался, стою на мостках в чем мать родила, отжимаю трусы. Огородный сторож Лёха сидит неподалеку, задумчиво подперев скулу кулаком.
— Слушай, Лёх! А ты каждый раз Горкуше память отшибаешь?
— Каждый раз… — вздыхает он.
— Но это ж замучишься! А нельзя так, чтоб враз и навсегда?
Лёха поднимает на меня медленно проясняющиеся глаза, но, похоже, последней моей фразы он не расслышал.
— А правду говорят, — спрашивает он, — что на пьяных даже радиация не действует?
— Говорят… А к чему это ты?
— Да понимаешь… В лес-то иногда и по пьянке забредали…
— И что?
— Трудней всего с такими… Начнешь его с пути сбивать, а он и сам уже сбился… Ну и, знаешь, случалось, выбирались…
— Из чащи?
— Ну да…
— А радиация-то тут при чем?.. А-а… — Я наконец догадываюсь, куда он клонит. — Ты про комбата, что ли, про нашего?
Внезапно, прерывая беседу, из-за отдаленного пригорка с грохотом вываливается бульдозер и в клубах белесой пыли направляется прямиком к запруде. Мне становится не по себе. Поговаривают, будто «Дед» садится иногда за рычаги и гоняет по территории.
Кошусь на Лёху. Тот спокоен. Стало быть, отставить! Тревога ложная.
Неспешно, с достоинством облачаюсь в трусы и панаму.
Бульдозер рычит, гремит, проваливается в ложбины и вскарабкивается на бугры. Медленно, с натугой гусеничный монстр одолевает оставшиеся двадцать метров. Останавливается. Дышит жаром. Наружу выбирается рядовой Наумович в радужных импортных плавках, а «шнурок»-бульдозерист остается в кабине.
— Снимать умеешь?
— Так точно! — Я принимаю протянутый мне фотоаппарат, а «дедушка» Наумович плюхается в пруд, затем выбирается на мостки и нежно обнимает штакетину с табличкой «Купаться запрещено».
— Слышь, только всю пленку не трать!
Делаю два кадра.
Такие снимки в дембельских альбомах ценятся наравне с фотками верхом на боевой ракете. Н-ну… якобы на боевой.
— Молодец!
— Служу Советскому Союзу!
Наумович забирает аппарат и лезет в бульдозер.
— Гони, ямщик!
Раскаленное чудовище взревывает и, развернувшись, пускается в обратный путь.
— Так что ты там насчет радиации?..
Да нет, ерунда! Даже если допустить, будто «Дед» настолько проспиртован, что его и колдовство не берет… Ладно-ладно, останемся материалистами: не колдовство! Уличный гипноз…
Все равно ведь ерунда получается!
Взять того же Карапыша! Я слышал, тоже выпить не дурак, просто концы поглубже прячет. По-другому ему нельзя — замполит.
И что толку? Дурит его Лёха — как хочет!
Кстати, вопрос мой насчет Горкуши, оказывается, был очень даже хорошо расслышан. Когда перед отбоем старослужащий опять подкатился к Лёхе с каноническим требованием помидора, дружок мой пристально взглянул в синие горькие глаза и тихо выговорил какую-то полную бредятину:
— Шел, нашел, потерял…
И все! Больше запросов ни от кого не поступало.
Глава 4
Ну и, наверное, несколько слов о том, что собой представляет «старт».
Пологий округлый холм, похожий на черепаший панцирь. Издали он выглядит замшелым, поскольку сплошь порос янтаком (по-русски сказать, верблюжьей колючкой). За вычетом излишней правильности очертаний — ничего особенного, вполне заурядная возвышенность. Но, если воспарить над ней подобно орлу или, скажем, американскому спутнику-шпиону, невольно кое-что заподозришь: с двух сторон из холма, будто из торта, вынуто по неглубокому клинышку. Впрочем, как успокоил нас однажды замполит, «сквозь маскировочную сеть не заподозрят».
Клинообразные выемки эти на самом деле весьма обширны и представляют собой два противоположных входа в подземелье, разделенное бетонным брандмауэром. В одной половине — как было уже упомянуто — дизель, в другой — кабина управления «стартом».
И вот вы стоите у краешка широкого бетонного ската, полóго уходящего, сужаясь, в земные недра, а над вами натянута маскировочная сеть, непроницаемая, по словам замполита, ни для орлиного, ни для вражеского глаза. Оглянитесь окрест. Всюду унылые серо-зеленые бугры… А, нет! Не всюду. В паре сотен шагов белеет бетонное строение: два длинных стрельчатых свода впритирку друг к другу, бок о бок. Это капониры, где хранятся якобы готовые к старту изделия — то, что беспечные штатские неосторожно именуют ракетами. Строений таких ровно шесть, располагаются они вызывающе правильным кругом, а в центре его притаился наш столь тщательно замаскированный холм, на который все они, так сказать, смотрят в оба.
Ну и на кой, спрашивается, ляд было маскировать?
Впрочем, замполиту виднее.
К общему изумлению, наша стартовая батарея помаленьку-полегоньку начала выбиваться в лидеры соцсоревнования. Хотя нет, не к общему. Как минимум трое знали, в чем дело: Лёха, я и, предположительно, комбат.
Собственно, в смысле боевой подготовки мы и раньше мало кому уступали, но вот дисциплина…
Боевые учения. Объявили атомную угрозу. Влезаем в ПХЗ, напяливаем противогазы, смирно сидим на скамье в укрытии (проще говоря, в той же бытовке), ожидаем дальнейших распоряжений. Минут пятнадцать-двадцать спустя заходят проверяющие — куда ж без них?
По идее, должно прозвучать: «Встать! Смирно!»
Не звучит. Как сидела стартовая батарея на скамейке, привалясь спинами к стене, так и продолжает сидеть.
Тряхнули одного за прорезиненное плечо — спит, мерзавец. Тряхнули другого — тоже.
Хоть бы на стрему выставили кого, раздолбаи!
Так вот, с некоторых пор череда подобных казусов прервалась. За одним лишь исключением.
Уснул на посту рядовой Горкуша. Нашли его во втором капонире, где он и прикорнул прямо на бетоне в обнимку со своим «саксаулом». И ладно бы сразу нашли, а то ведь тревогу подняли: часовой пропал… Короче, не скроешь уже!
Не так страшна гауптвахта, как ее последствия, то есть неминуемый гнев комбата. Мысль о том, что его стартовик в течение нескольких суток будет пахать не на территории батареи, а где-то на стороне, для «Деда» невыносима.
Стоим в строю. Перед нами жуткий в своей недвижности майор Сапрыкин и виновный рядовой.
— Этот <…> человек… — клокоча начинает комбат и не глядя втыкает в Горкушу палец. — Как на пост заступит, так у него <…> задница разбухать начинает… А кожа ж, по закону, должна откуда-то браться! Так у него <…> глаза закрываются… Спит!
Точность образа, конечно, вызывает сомнения (если задница разбухает, то глаза вроде бы должны раскрываться), но фраза врезается в память.
— Ты <…> у меня…
Дальше идет подробное перечисление работ, и, смею заверить, все они будут «дедушкой» Горкушей выполнены.