Каким же образом ему удалось написать тайно от наблюдателей свою записку? Вот что он рассказывает об этом в своих воспоминаниях:
«Не знаю, откуда и зачем, но у нас в лаборатории была папиросная, очень тонкая, высокого качества бумага. Даже если писать на ней чернилами, они не расплывались. А карандашом можно было писать очень, очень мелко. Что, если попробовать написать на ней хотя бы основные результаты работы? Сколько это займет места?..
Это была очень трудная работа, не только потому, что приходилось писать микроскопическими буковками, но и потому, что это нужно делать так, чтобы решительно никто этого не видел. Не только стража, которая ежеминутно наблюдала за нами через “глазок” в двери, но и другие, работающие в лаборатории. Среди них был и мой инженер-винодел. Я вспомнил, как студентами мы хранили массу для гектографа, на котором печатались прокламации, в цветочных горшках. Масса наливалась на дно, покрывалась восковой бумагой, а сверху помещалась земля с цветами. Нечто подобное было сделано и теперь. Папиросная бумага складывалась в пакетик из восковой бумаги и помещалась в студень очень темного агар-агара, который также был в лаборатории. Кончая работу, я всегда оставлял этот сосуд с агар-агаром на самом видном месте.
Папиросную бумагу, на которой я писал остро отточенным карандашом, приходилось часто складывать, запись на сгибах оказывалась испорченной, и не один раз все приходилось переписывать. Но как передать незаметно на свидании хотя бы и такую маленькую вещь, размером с пуговицу?
Мне приходилось сидеть с уголовниками, в частности с карманными ворами. Все они, между прочим, замечательные слушатели. Они часами слушали, как я пересказывал им романы Жюля Верна или Дюма. Они делились со мной и тайнами своей “профессии”.
“Самое главное, — говорил мне один парнишка лет восемнадцати, — отвлечь внимание, тогда “он” (обкрадываемый) как баран становится. Не только кошелек из кармана вынешь, а и часы срежешь. Ничего не заметит!”
Отвлечь внимание! Но как?.. Я сделал четыре фигурки из хлеба. Пользуясь ими, я разрабатывал всевозможные варианты, чтобы встать, заслоняя от наблюдающих правую или левую руку».
Он передал записку и вернулся на «шарашку» счастливым. «Рукопись была в верных руках. Рано или поздно она увидит свет. Я не сомневался, что на следующем свидании я найду возможность дать понять З.В., что рукопись нужно печатать независимо от моей участи. Но судьба решила иначе…»
Множество благоприятных обстоятельств сопутствовало тому смелому шагу, на который решилась З.В. В третьей части романа «Открытая книга» я подробно рассказал (с ее слов) о первых шагах русского пенициллина. Это были трудные шаги, ей приходилось преодолевать инертность Наркомздрава — «начальство медлило, взвешивало, сомневалось» — на эти страницы моей книги может без опасения сослаться будущий историк советской медицины.
В 1943–1944 годах З.В. удалось добиться успеха. Приехал знаменитый Флори (в моем романе он назван Норкроссом) и привез — в подарок союзникам — штаммы английского препарата. Я не выдумал «дуэли» между З.В. и Норкроссом, когда при сравнительном изучении русский пенициллин дал лучшие результаты. Сохранились протоколы.
Это состязание почти совпало с поездкой З.В. на фронт в составе бригады, которую возглавлял главный хирург Красной армии Н.И.Бурденко. Поездка оказалась более чем удачной, волшебное лекарство на глазах изумленных свидетелей отменяло смертные приговоры, возвращало к жизни безнадежных раненых и больных. Из многих клиник приходили радостные известия, доказывавшие, что спектр действия препарата необычайно широк.
И З.В., жена (или вдова?) A.A.Захарова, у которой уже за плечами был Сталинград, в котором она остановила эпидемию хо
леры, — З.В., с ее уложенным на всякий случай чемоданчиком, годами стоявшим под кроватью, — бросила на одну чашу весов успех, а на другую — освобождение Льва. На этот раз письмо Сталину подписывают виднейшие ученые страны во главе с вице-президентом Академии наук Л.А. Орбели. Но на конверте З.В. пишет только одно имя: Н.И. Бурденко. И это был обдуманный шаг, потому что Главнокомандующий не может не прочитать письма главного хирурга армии, — на всех фронтах генеральное наступление.
В 10 часов утра 21 марта письмо передано в Кремль, а в первом часу ночи… Но здесь уместно, мне кажется, передать перо брату.
«…После тяжелого припадка грудной жабы меня положили в Бутырскую больницу. На пятый или шестой день вечером загремел засов, открылась дверь, и в камеру вошел… комиссар второго ранга, тот самый, у которого я недавно был. Зачем? Что ему нужно еще от меня? Волна беспокойства и тревоги заставила насторожиться до предела. Комиссар был большим начальством, полагалось встать. Я продолжал лежать в постели и молчал. Комиссар сел на свободную кровать, стоявшую у противоположной стены.
— Вот что я хочу сказать вам, профессор, только, пожалуйста, не волнуйтесь, все будет теперь хорошо. Ведь жить у нас вам, наверное, надоело, не правда ли?
— Мне кажется, что это никому здесь не интересно, и меньше всего — вам.
Я отвечал довольно резко. Казалось, комиссар просто издевается надо мной. Но не для этого же он приехал.
— Пожалуйста, не волнуйтесь, профессор. Я приехал сказать вам, что вы можете ехать домой. Да, домой.
Я лежал укрытый одеялом и молчал.
— Я говорю вам совершенно определенно — вы будете освобождены. Вызовите сюда дежурного врача, — обратился он к конвойному, вместе с которым вошел в камеру.
Не прошло и минуты, как вошла женщина-врач. Ясно, она была предупреждена и находилась где-то рядом. Что же за комедия разыгрывалась передо мной?
— Каково состояние заключенного? Могу я его у вас забрать? — обратился комиссар к врачу.
— Да, состояние удовлетворительное, можно взять. — Доктор даже не посмотрела на меня.
— Тогда прикажите, чтобы принесли его одежду. — Доктор вышла, и конвойный вышел вместе с ней.
Принесли мою одежду. Я встал и оделся. Немного кружилась голова. Неотступно сверлила мысль — что же все это значит?
Мы вышли в коридор, безукоризненно чистый и широкий. По мягким дорожкам, расстеленным вдоль камер, беззвучно ходили часовые, заглядывая в “глазки” камер. Они становились во фронт, когда мы проходили мимо, и отдавали честь комиссару. Мне стало весело. Никогда не думал, что буду ходить по этим знакомым коридорам под таким почетным эскортом. Но что же дальше? Спустились на первый этаж. Зашли в какую-то комнату канцелярского типа.
— Подождите меня здесь. Я зайду к начальнику тюрьмы и сейчас же вернусь.
Я сел на стул и попытался еще раз разобраться в происходящем. У меня уже был двукратный опыт освобождения. Я твердо знал, что освобождают после довольно длительной процедуры. Следовательно, это не освобождение. Но что же? Оставалось ждать и следить за развертыванием событий. Решил быть предельно сдержанным и ничего не спрашивать.
Комиссар вернулся, и мы пошли с ним к выходу из тюрьмы. Стража взяла под козырек, прогремели засовы, открылись громадные, звенящие железом двери, и мы очутились на дворе. Стоял март, в воздухе была разлита весенняя свежесть, хотелось дышать полной грудью. Я остановился и оглянулся вокруг. Подъехала большая черная лакированная машина. На переднем сиденье рядом с шофером сидел офицер. Комиссар открыл заднюю дверь и пригласил войти. Он также вошел и сел рядом со мной. Машина тронулась.
— Куда же вас отвезти, профессор?
Неужели же меня действительно хотят отвезти домой? Но “дома” давно уже не было. Я жил очень далеко, за Покровским-Стрешневом. Моя жена и дети были в немецком плену, и я не знал, живы ли они. Что же сказать?
— Везите меня на Сивцев Вражек, к профессору Ермольевой.
— Пожалуйста, какой ее точный адрес?
Я ответил. Машина остановилась у подъезда дома, где жила З.В.
Комиссар обратился к офицеру, который был с нами, и приказал ему подняться в квартиру Ермольевой и передать ей, что я внизу и прошу ее спуститься к машине. Я похолодел. З.В. заманивают в машину, чтобы куда-то ее везти. Может быть, арестовать.
— Позвольте, — почти закричал я. — Я вовсе не прошу ее спуститься вниз.
Но было уже поздно, офицер вышел из машины, хлопнула входная дверь в подъезде.
Комиссар ничего не ответил. Мы молчали. Время тянулось невыносимо медленно. Наконец офицер вернулся.
— Ермольева, — доложил он комиссару, — не открывает дверь. Требует, чтобы явился сам профессор или представитель домоуправления. Я просил, убеждал, но безуспешно.
— Ну что же теперь делать? Придется, видимо, вам идти самому. — Комиссар был явно недоволен. — Желаю вам здоровья и успеха. Не поминайте нас лихом. — К офицеру: — Проводите профессора.
Я вышел из машины вместе с офицером и поднялся на третий этаж. Нас впустили. Вся квартира была в страшном волнении. Все были на ногах, хотя было около часа ночи. Офицер не уходил. Когда я освободился от крепких объятий, он сказал мне:
— Ваши документы и вещи вам привезут через несколько дней. Если в течение этого времени вас будет беспокоить милиция или домоуправление, звоните мне. Вот наш телефон.
…На следующий день мне привезли все мои вещи. Они даже не подвергались осмотру. Самое важное, что в полном порядке были все мои записи, протоколы опытов, копии заявлений.
Двадцать седьмого марта привезли справку об освобождении, из коей явствовало, что я освобожден решением Особого совещания от 26 марта (!). Все это укрепило меня в мысли, что И.В.Сталин лично распорядился о моем освобождении. Много лет спустя я узнал, что это не так. Письмо столь видных ученых произвело переполох в руководящих кругах тогдашнего НКВД. Было, вероятно, неясно, как будет реагировать на него Сталин. А вдруг и им достанется? Решили освободить, не передавая письма Сталину. Эту версию сообщил мне один из военных прокуроров, близко знакомый с моим делом. Но как бы то ни было, я был на свободе. Нужно было вновь организовать жизнь и работу. Все формальности с получением паспорта прошли очень быстро. Я вновь был полноправным гражданином своей страны.