Шелленберг молча поздоровался с Керстеном и вошел в комнату, больше напоминающую казенное присутствие, чем кабинет второго человека в рейхе. Врач последовал за ним, чтобы забрать свои вещи.
— Рейхсфюрер хорошо выглядит, — сказал Шел-ленберг, усаживаясь в кресло. — Ваше искусство творит чудеса. Не могли бы вы посмотреть мою супругу? У нее часто болит голова.
— Конечно, господин Шелленберг. Возможно, это мигрень. Сейчас это распространенное явление. Нервы, бомбежки. Плохое питание. Да и вам бы поменьше курить.
— А, — махнул рукой Шелленберг, доставший сигареты, но вовремя вспомнивший, что Гиммлер категорически не приемлет курение, кроме послеобеденной сигары. — По мне, так это лучшее лекарство от мигрени. Что нам осталось? Сигарета, рюмка коньяка. Боюсь сказать об этом своей жене.
Ровно через одиннадцать минут Гиммлер появился в дверях в зимнем мундире и сапогах. Шелленберг встал.
— Сидите, оберфюрер, — сказал Гиммлер и сел в кресло напротив. — Так что привело вас в Ангербург?
Шелленберг украдкой взглянул на часы.
— Здесь рядом разведшкола абвера. Хочу выбрать пару человек для заброски в Англию и кого-то — за линию фронта к русским. А заодно прибрать к рукам это заведение.
— Канарис согласится?
— Адмирал деморализован. У него возникло много свободного времени. На Тирпицуфер его видят все реже. Он постоянно торчит в своем особняке на Бетацайле. Молится в церкви.
— В церкви? Молится?
— Да, он греческий католик. Чуть что, едет в Испанию. Там, в Альхесирасе, у абвера филиал. Говорят, он много времени проводит на кухне. Готовит. Он хорошо готовит, между прочим… Зачем ему эта школа?
— Вермахт держится за военную разведку зубами.
— Но он не умеет ею распорядиться, — возразил Шелленберг. — Дивизию «Бранденбург» бросают в бой как обычное воинское соединение. Вмешайтесь, рейхсфюрер.
Гиммлер задумчиво постучал ногтем указательного пальца по передним зубам.
— Вы на верном пути, Шелленберг. Вся военная разведка представляет собой дублирующий орган СС. Смысла в ней мало. Настало время предельной концентрации физических и моральных сил. Только крепкий кулак сможет противостоять натиску врага. Ведомство Канариса решительно обветшало. Мы вдохнем в него дух СС.
Мысленно Шелленберг поморщился от барабанных фраз, указывающих не столько на решимость, сколько на растерянность перед надвигающейся угрозой. Он посчитал, что сейчас самое время перейти к делу, которое привело его в Посессерм.
— Вы помните, я вам говорил, рейхсфюрер, о предложении СИС продолжить разговор, прерванный прошлым летом, — осторожно начал Шеллен-берг.
— Ах, вы об этом, — флегматично фыркнул Гиммлер. — Я мог бы догадаться.
— Позволю себе напомнить, что, проанализировав наше положение, мы согласились с целесообразностью принять это предложение.
— И что же?
— Прошло два месяца. Мы молчим, рейхсфюрер.
— Вы знаете мою позицию. Через две недели пройдет испытание установки Гейзенберга. Взорвем ее и после посмотрим. Если рейх получит эту бомбу, не понадобятся никакие переговоры.
— Но согласитесь, нам надо быть готовыми к любому развитию событий, — мягко возразил Шел-ленберг. — Самое дорогое, что сейчас есть, — время. Начав разговор с англичанами, мы получим резерв времени. И распорядимся им по своему усмотрению.
— Вы готовы рисковать головой, Шелленберг? — резко оборвал его Гиммлер.
— Только ради спасения Германии.
— Будьте скромнее. Не ассоциируйте свою голову с Германией.
— О своей голове я даже не думал, рейхсфюрер.
Гиммлер поерзал в кресле. Сменил позу, положил ногу на ногу.
— Не знаю, Вальтер, по-моему, это слишком рискованная игра.
— Видите ли, рейхсфюрер, — Шелленберг машинально вынул и сразу убрал обратно в карман пачку сигарет, — с каждым днем у нас остается меньше возможностей быть услышанными. В ближайшее время, вероятнее всего в июне, на севере Франции союзники начнут наступление, и мы окажемся зажатыми между двух фронтов. С нашим стремительно тающим потенциалом сколько мы сможем продержаться? При этом ни Черчилль, ни Рузвельт не горят желанием вести диалог с Германией, тем более — с нами.
— А чем мы хуже какого-нибудь Канариса?
— Буду с вами предельно откровенен. Они не простят СС лагерей и решения еврейского вопроса в том виде, в каком мы его осуществляем. У них идея — судить.
На последних словах Гиммлер вскочил и стал кружить по кабинету, размахивая руками. Он был в гневе.
— Вот это мне нравится! — вскрикнул он. — Нас собираются судить! Кто? Кто собирается нас судить? Англичане? Уж не те ли самые англичане, которые перебили всех индейцев на континенте, захватили их земли, после чего назвали себя американцами и объявили благочестие высшей добродетелью? В Тасмании они подчистую истребили племена дикарей! А буры? Почему никто не говорит о бурах? Двести тысяч женщин и детей согнали в лагеря и уморили голодом! Эти англичане собрались нас судить? А почему не поляки с кучей трупов русских военнопленных в своих лагерях? Мы не забыли им резню мирных немцев в Бромберге! Может, еще и французы, которые устроили такую бойню в Алжире, что волосы встают дыбом? Вы знаете, что они вытворяли? Они наполняли людей водой и прыгали на них, чтобы вода вышла изо всех отверстий. А еще сажали на стекло, снимали скальпы, катали по ковру из шипов. Вот чем они занимались! Да уж если на то пошло, это мы должны устроить им суд! — Внезапно он успокоился, точно сдулся, и сел за стол. — Им не нравятся наши исправительные лагеря. Евреи, между прочим, живут в них на всем готовом. Их кормят, им выдают одежду. Мы над ними не измываемся просто так, как французы над алжирцами. Если бы не упорство фюрера, я дал бы им работать. Мне никогда не нравилась программа уничтожения еврейского народа. Помните, мы были готовы отдать их любой стране, которая пожелает их принять. Отказали все! Англия, Франция, Бельгия, США, Австралия! Все! Поляки запретили въезд евреям с польскими паспортами! А Бонне? Предложил рассмотреть меры для предотвращения их прибытия во Францию! Тогда мы захотели переселить их всех на Мадагаскар. Но фюрер был неумолим. Он сделал свои выводы, к которым его подвели все эти праведники. Нет, мы не лучше — но и не хуже их. Мне не в чем оправдываться. Я солдат, и приказ для меня не пустой звук.
— Вы правы, рейхсфюрер, — согласился Шеллен-берг. — Но ни один вор не станет ловить себя за руку. А вот заклеймить другого, чтобы отвести от себя…
Гиммлер отрицательно покачал головой:
— Нет, Шелленберг, нет, нет. Воздержимся пока от ваших контактов. Слишком рискованно. Слишком преждевременно. Не всё потеряно, не всё. Вчера наша авиация нанесла грандиозный удар по Лондону. Послушаем Гейзенберга. Сделаем выводы. Я приказываю остановиться.
Зазвонил телефон. Гиммлер снял трубку. Лицо его просветлело.
— Гудрун? Да, девочка моя, я не в Берлине. Работа, милая. Ты получила брошь, которую я тебе выслал? Нет? Разве ты не видела дядю Альберта? Сходи к нему, он остановился у Брюхнеров. Брошь у него. Что? Математика? Девочка моя, математика очень важная наука. Я хочу гордиться тобой. Ничего страшного. Мы разберемся вместе.
Шелленберг встал, поднял руку, прошептал: «Хайль», — и пальцами показал, что уходит. Гиммлер, не отрываясь от телефона, махнул ему на прощание.
Всё время перелёта из щелей видавшего виды «юнкерса» отчаянно дуло. Шелленберг, как ни кутался в генеральское пальто, основательно простыл. На аэродроме ему доложили, что некий капеллан, которого вызывает в Берлин военный викарий, просит взять его на борт. Шелленберг удивился и разрешил (капелланов в войсках почти не осталось, а в СС не было никогда) и, пока летели, с дремотным любопытством развлекался излишне словоохотливой болтовней немолодого, коренастого священника в мешковатой, застиранной форме гауптмана с католическим крестом на цепочке. Французский коньяк, предложенный Шелленбергом, чрезмерно развязал ему язык.
— А теперь, господин оберфюрер, положение сильно изменилось. В эти выходные с позволения нашего командира Вернера Курца я провел три мессы в польской церкви — и одну с причастием, вот так. И знаете, сколько пришло военных? Почти все, кто узнал. Год назад многие смеялись надо мной, спорили. Меня, видите ли, даже побили. А теперь? Через грязь и кровь Восточного фронта они все-таки пришли к Богу. Они очистились. Вот так. Им стало тяжело нести этот груз в темноте и одиночестве. Видите ли, когда я отпевал их товарищей на краю братской могилы, никто не остался равнодушен к Всевышнему. — Его пальцы с въевшейся под ногтями чернотой возбужденно шевелились, словно ему не хватало слов.
— Разве идея национал-социализма не светит им, как путеводная звезда? — удивился Шелленберг.
— Конечно, мой господин. Но это здесь, на земле. А там, в бесконечном пространстве посмертного существования?.. Когда смерть близко, люди припадают к стопам Господним. Вот так, видите ли.
— Но что они могут знать, простые солдаты?
— Человеческая мудрость, — лицо капеллана на мгновение озарилось краской безумия, — определяется не количеством знаний, а масштабом понимания.
— Вы отпускаете грехи всем? А как быть с теми из них, кто, скажем так, исполняет преступные приказы?
— Я отпускаю грехи всем, кто раскаялся. Но им надо понимать, что никогда и нигде преступные приказы не оправдывали их исполнителей. Вот… Как там в Писании-то? — Слезящиеся глазки уставились в потолок. — «Не следуй за большинством на зло и не решай тяжбы, отступая по большинству от правды». — Очередная рюмка с коньяком отправилась в рот. — Чего уж тут скажешь-то? — развел руками капеллан.
Когда самолет приземлился, Шелленберг был мрачнее тучи. Спускаясь по трапу, он обернулся к стоящему за его спиной смущенному капеллану и холодно бросил:
— Вы много выпили, любезный. Вам приснился дурной и опасный сон. Мой вам совет: забудьте его как можно скорее.