Хартман не сомневался, что в лице Жана он имеет дело с американской разведкой. А Жан пока еще гадал, с каким зверем он заигрывает. Но в любом случае ему было интересно. Разговор получился коротким и плодотворным. Хартман не стал скрывать, что скоро окажется в Швейцарии, где ему предстоят беседы по вопросу урановых вооружений. С кем и когда, он не позволил себе распространяться.
— Я продам вам что-то из этой информации, — пообещал он. — В Цюрихе.
— В чем слабое место большевиков? — ухмыльнулся Жан. — Они недооценивают могущества рынка. Идеалисты. Вы тоже идеалист, Иван. Но вы небезнадежны. Рынок помогает мозгам работать здраво, практично, с обоюдной выгодой. Заслуга вашего Маркса перед человечеством в том, что он этого не понял.
Договорились, что каждые две недели в четверг на главном почтамте Берна можно будет ожидать телеграмму на имя Жоржа Готье, в которой, соответственно принятой кодировке, Хартман назначит встречу в одном из трех заранее обозначенных мест города. Также обсудили пароль и условия контакта. Таким образом при неблагоприятном развитии ситуации у Хартмана появлялась возможность маневра. Кроме того, теоретически он мог встроиться в игру Управления стратегических служб США вокруг германской урановой бомбы. Хартман рассудил, что, если предотвратить подобные контакты будет не в его силах, то оказаться в курсе происходящего — уже немалое достижение.
— Господи, я заснула, — встрепенулась Мари. — Долго я спала?
— Нет. — Хартман посмотрел на часы. — Всего сорок три минуты.
— Где мы?
— Проехали Эггинген. До границы меньше часа.
— Давайте меняться, — вздохнула Мари. — Вы полуляжете сзади как человек, которому нездоровится. И наденьте шляпу. Придется немного полицедействовать.
— Вот чего я никогда не хотел, так это быть актером.
— Почему? Это так романтично, особенно в юном возрасте.
— Наверное, потому, что самая желанная и самая недопустимая роскошь в нашей жизни — это быть собой. Просто быть собой. Я предвзято отношусь ко всему, что создает видимость правды.
Они поменялись местами. Мари села за руль, глядя в зеркало заднего вида, подкрасила губы, взбила прическу и надавила педаль газа. По радио официальный военный комментатор генерал Дитмар вдруг заявил, что следует готовиться к серьезным поражениям, поскольку на Восточном фронте германские войска столкнулись с «сезоном грязи».
— Надо поторопиться, — заметила Мари. — Иначе всё решится без нас. Русские придут не только в Германию.
Хартман промолчал.
На пограничном пункте Вальдсхут было на удивление пустынно. Перед шлагбаумом стояли только две машины. К «Хорьху» Мари подошел оберлейтенант жандармерии в теплых наушниках. Он явно сильно мерз.
— Попрошу документы, — сказал он простуженным голосом. — Цель вашей поездки?
— Мы едем в Цюрих. Наш сотрудник, господин Лофгрен, серьезно болен. — Мари повернулась к Хартману, который забился в угол машины и тяжело дышал. — Ему предстоит операция в госпитале Хайлиггайст. К сожалению, в Германии таких специалистов не нашлось. Вот наши паспорта. Вот документы из Хайлиггайст, подтверждающие запись на обследование. А это резолюция господина Риббентропа на разрешении покинуть Германию через Вальдсхут.
— Подождите несколько минут, фрау. — Оберлейтенант заглянул в паспорт, — фрау Свенссон.
— Фру, — с улыбкой поправила его Мари, — если позволите, фру Свенссон, господин офицер.
— Так точно, фру Свенссон. Простите.
Забрав документы, обер-лейтенант подошел к тучному майору, который что-то возбужденно объяснял впереди стоявшему водителю. Прервавшись, майор повертел в руках бумаги, особенно внимательно изучил факсимиле Риббентропа и махнул рукой. Обер-лейтенант вернулся к «Хорьху».
— Всё в порядке, господа, — сказал он, передавая документы Мари. — Можете ехать.
Начальник отдела C1, занимавшегося обработкой информации, полицайрат Пауль Мацке, изнывая от изжоги, допивал второй стакан воды с содой, когда секретарь принес ему обзор событий по секторам: картотека, справочная служба, наблюдение за иностранцами, визовый отдел и прочее. Мацке нацепил на нос очки и, вздыхая и чертыхаясь, погрузился в чтение. Спустя полчаса он вызвал к себе начальника визового отдела Швайдера.
— По поводу Майера. Почему так долго? — сурово спросил Мацке.
— В соответствии с распоряжением номер восемьдесят семь дробь шесть полагается десять суток на ответ: необходимо согласовать с инстанциями, запротоколировать, но из-за бомбежек подзатяну-лось, — с невозмутимым видом одетого в латы регламентов и инструкций чиновника отрапортовал Швайдер. — Майер оформлялся у нас в центральном аппарате, а бумаги запустил через Фронау, округ Райниккендорф, где он проживает. Пока запросили, пока они отреагировали, пока согласовали, провели по цепочке.
— С ума можно сойти! Идите.
Помявшись в нерешительности, Мацке направился в кабинет Шольца. Все в гестапо знали, что Шольц ходит в любимчиках Мюллера, и относились к нему с осторожностью. Просьбы Шольца, как правило, исполнялись досконально, особенно те, которые передавались на ухо. Мацке помнил о желании Шольца знать обо всем, что происходит в ведомстве Шелленберга.
— Привет, Кристиан, — как можно беспечнее бросил Мацке, входя в кабинет Шольца, и замер перед шкафом, заполненным куклами в национальных нарядах. — О, у тебя пополнение! Эти откуда?
— Это польские. Прислали коллеги из Кракова. Я там был до войны. Ты же знаешь, я собираю кукол только из тех стран, в которых побывал. Симпатичные, правда?
— Да. Сестра моей жены живет в Венгрии. Если хочешь, попрошу ее прислать оттуда какую-нибудь веселенькую парочку.
— Я не был в Венгрии, — отрезал Шольц и сел за стол. — Что привело тебя ко мне?
— Да вот, — Мацке сунул ему тонкую папку, — завалялась тут одна чепуховина. Я бы не обратил внимание, но ты говорил, что тебя интересует любая информация из конюшни полуфранцуза. Вот и решил закинуть ее тебе. — Мацке ткнул пальцем в нужную строчку. — Тут, видишь? Норберт Майер, обер-штурмбаннфюрер. Он из Шестого управления. Как говорят, близок к Шелленбергу. Формально он числится в группе VIA — общие заграничные и разведывательные дела, но это так, для виду, а работает он напрямую с полуфранцузом. Вот. Где-то с двадцать второго февраля начал оформление выездных документов: райзепаспорт, партийная характеристика, ну и все такое.
— Черт тебя побери, Пауль! — воскликнул Шольц. — Двадцать второго февраля! А ты только сейчас притащил мне это!
— Бюрократия, Кристиан, ты же сам знаешь. Зарылись в согласованиях, инструкциях, регламентах. Без официальной подачи уже и «здрасьте» не скажешь. Я сам только сейчас получил. Невозможно работать, честное слово!
— Куда он оформляется?
— Швейцария. Цюрих.
— С какой целью?
— А черт его знает. Цель не обозначена.
— Надолго?
— На месяц. Сначала на месяц — с правом пролонгации.
— Ну, и где он сейчас?
— Да уже там, полагаю.
— Всё!! Иди, Пауль. Иди от греха подальше. Чепуховину он мне принес! А то я за себя не отвечаю.
Подумав, Шольц достал из стола формуляр и аккуратным почерком заполнил его, после чего вызвал к себе гауптштурмфюрера Штелльмахера из отдела Е (контрразведка), невзрачного блондина с соломенными усами.
— Возьмите, — протянул он заполненный формуляр Штелльмахеру. — Установите за этим человеком непрерывное наблюдение. Сейчас он в Цюрихе. Свяжетесь с нашей резидентурой. Оформите выездные документы. Докладывать будете лично мне, минуя все инстанции, день в день. Каждый шаг, слышите? Каждый. С кем, куда, когда? О своей миссии не распространяйтесь, даже своему непосредственному начальству. С Хуппенкотеном я договорюсь. Помните, это задание группенфюрера. Официальное распоряжение получите чуть позже. — Шольц выложил на стол карточку. — Вот его фото. Запомните. Оберштурмбаннфюрер Норберт Майер.
На небольшой площади перед кинотеатром «Макс Вальтер», вымощенной отполированным миллионами ног булыжником, тучный фельдфебель, преодолевая одышку и то и дело расправляя старомодные усы a la Бисмарк, муштровал подростков из Гитлер-югенда, привлеченных к службе в зенитных расчетах. Одетые в коричневые рубашки со свастикой на рукаве, в касках, несмотря на теплый день, парни напряженно маршировали на глазах фельдфебеля и дурачились у него за спиной, изображая идиотов. Свисток в усах фельдфебеля, сопровождаемый одиноким барабаном, прерывался отрывистыми командами: «Стоять! Кругом! Марш! Балбесы!»
Гесслиц пересек площадь и вошел в кинотеатр, на фасаде которого висела красочная афиша «Венского вальса» с Мартой Харелль и Гансом Хольтом в главных ролях. Там он купил билет и прошел в фойе. Побродив среди редкой публики, Гесслиц постоял перед эстрадой, где маленький горбун, одетый как провинциальный денди, мягким тенором исполнял подзабытую «Так больше никогда не будет», после чего по тесному коридору направился к туалету и, не дойдя до него, шагнул в дверь, ведущую в служебное помещение. Темная, петляющая лестница вывела его на верхний этаж, где располагалась будка киномеханика, в которую можно было попасть из фойе, через служебный вход и из соседнего здания через внутренний двор. Именно здесь, в сопровождении тихого треска проектора, он встречался с вышедшим на него месяц назад сотрудником аналитической службы Верховного штаба сухопутных сил (ОКХ) Лео Дальвигом, переведенным в тыл после тяжелого ранения в Италии. Немолодой уже, седовласый Дальвиг имел звание майора, служил в Цессене, южнее столицы, что не мешало ему два-три раза в неделю бывать в Берлине по оперативной надобности, страдал чудовищным тремором кисти правой руки, при этом курил как паровоз и любил выпить, впрочем, в меру; в общении был мягок, прост и циничен. В 40-м его внезапно призвали в действующую армию — сначала в Северную Африку, а затем, в 43-м, в Италию, — к большому разочарованию советского руководства, которое рассчитывало на Льва Ильича Куртова, известного в рейхе под именем Лео Дальви-га аж с 1933 года, именно в качестве кадрового сотрудника германского штаба. Сражающийся на западных рубежах театра военных действий офицер вермахта не мог принести советской разведке столько пользы, сколько «штабная крыса» в Берлине.