го, а загрязненного. Лишь бы внимание от «Манхэттена» отвести. Вот и вся дружба.
— Да-да, это тихо-тихо понимают люди. И начинают делать выводы. Вот психологическая платформа для аккуратного разговора — без подкупа, без угроз, без пропаганды. Надо помнить, что они сами видят, как наши союзники нас игнорируют. Твой пример неплохо бы им в уши.
— А Курчатов что?
— А Курчатов тоже думает об этом, конечно. И тоже сомневается. Но еще он думает о том, как спасти Родину, как ни высокопарно это звучит. Ему трудно, Курчатову. Он такой один. Ему очень трудно, Павел Михайлович. Но он точно — думает…
На летном поле Ванина ждал Сергей Чуешев, майор из германского отдела, улыбчивый, легкий парень, в 42-м чудом избежавший ареста гестапо в Таллине после разгрома разведгруппы, связным в которой он был. С ним Ванин летел в Тернополь, где планировал на месте проконтролировать работу разведки по дезинформации вермахта насчет места и обстоятельств предстоящего массированного наступления советских войск в направлении Польши.
С прошлого дня Ванин был не в духе из-за неприятного случая на стадионе «Сталинец» после матча между ЦДКА и «Торпедо». Все только и говорили о предстоящем в конце июня розыгрыше Кубка СССР по футболу, и команды выкладывались так, словно от их победы зависела судьба страны. Возбужденные, Ванин и Чуешев вместе с толпой болельщиков выходили со стадиона, как вдруг дорогу им преградил жёваного вида инвалид с костылем, на засаленном лацкане пиджака криво висела потускневшая медаль «За отвагу». Распространяя вокруг себя смесь перегара и немытого тела, он шагнул к Ванину.
— Дай закурить! — требовательно прохрипел он.
Ванин выбил папиросу из пачки и протянул инвалиду, но тот сграбастал всю пачку.
— Ты чего делаешь, дядя? Спятил? — вскинулся Чуешев.
— Шта-а? — неожиданно заорал инвалид, выламывая челюсть, и рванул на груди рубаху, так что отлетели пуговицы. — Ты? Мне? Са-апляк!! Я на фронте вшей корми-ил! Я зубами фашиста грыз! А ты, штабная моль, в тылу отсиживался! Тушенку жра-ал! Глядитя, люди, морды гладкия! Пока нас танк «Ти-гар» гусеницей давил, они тут бабу ма-ацали! Водку кушали! Шта, суки, зассали? Мало вас, вертухаев, на фронте побили! Ма-ала!
Внезапно Ванин, побелев, схватил его за ворот и крепко припер к стене. Достал из кармана купюру, сунул ему за пазуху. Сквозь зубы выдавил:
— Опохмелись, папаша. Купола на грудь тоже на фронте набили?
Чуешев подал упавший костыль.
На обратном пути Ванин молчал, мрачно дымя папиросой, а Чуешев рассказывал, что в Москве участились квартирные разбои: помяукают под дверью, человек откроет — и всё. А промышляют этим как будто мальцы и комиссованные с фронта инвалиды.
Бортмеханик опять завел двигатель самолета. Что-то ему не нравилось.
— Ну, ладно, пока они возятся, пойду, что ли, с девчонками побалакаю? — Чуешев кивнул в сторону сидевших на чемоданах неподалеку медсестер.
— Давай, иди, побалакай, — разрешил Ванин.
— Чего-то боязно, — поежился Чуешев, сгоняя складки на гимнастерке за спину. — Отвык я от женского общества, Пал Михалыч.
— Иди, не бойся. Если что — кричи.
Ванин задумался. На недавнем совещании Берия объявил главной стратегической задачей разведки — максимально полный сбор информации по работам над оружием массового поражения, а кроме того — недопущение разведок союзников к секретам урановой программы рейха. Эти постулаты были преобразованы в задание и разосланы в большинство зарубежных резидентур. Ванина беспокоило германское направление, где не хватало агентов, имеющих доступ к важным информационным источникам. Тем не менее задание включило требование Сталина воспрепятствовать любым попыткам физического устранения Гитлера. Сталин сказал: «Теперь нам невыгодна смена власти в Германии. Если убьют Гитлера, его место займет лицо, подотчетное нашим англоамериканским друзьям, которые сохранят нацистский режим для дальнейшей борьбы с нами. Все переговоры германского сопротивления с нашими союзниками направлены на заключение сепаратного мира против нас. Замена Гитлера даст им повод для заключения такого мира. Пока Гитлер жив, переговоры будут пробуксовывать, а мы будем побеждать».
Техник опять полез на крыло.
— Ну, скоро вы там? — нетерпеливо крикнул Ванин, приложив ладонь к бровям.
— Сей момент, товарищ комиссар! — Перепачканный в масле техник попытался вытянуться на скользком крыле и с грохотом навернулся, чуть не скатившись с него. — Еще разочек опробуем, и — баста. Техдокументацию уже заполнили. Щас полетим!
Месяц назад профессор Штайнкоттен потерял жену.
Она тихо скончалась во сне от сердечного приступа, пока он работал в кабинете. Потерявший голову профессор, человек широко образованный, около часа пытался ее разбудить, сидел рядом, расправлял одеяло, возмущался, и потом, когда приехал доктор, подчеркнуто спокойным голосом уверял всех, что не всё потеряно, что надо что-то делать, что еще есть надежда. А когда осознал наконец, что ее больше нет и не будет, на него обрушилась пустота, какой он не знал всю свою жизнь.
Дабы сохранить самообладание и рассудок, профессор замкнулся на работе, сковав себя жестким, поминутным распорядком. Проснувшись утром, он досконально знал, как, когда и чем закончится день. На его довольно-таки безвольном лице с обвислыми усами и усталым взглядом сенбернара обозначилась загадочная решимость, как будто он концентрировал в себе волю для какого-то важного поступка. Он перебрался жить в свой кабинет, там же и спал на неудобном, скользком диване. С женой он буднично переговаривался через комнату: ему хотелось думать, что она его слышит и даже отзывается.
Штайнкоттен проснулся без четверти шесть, но встал только через пятнадцать минут по звонку будильника. У него было полчаса, чтобы привести себя в порядок: умыться, почистить зубы, побриться. Еще двадцать минут он обжаривал гренки, резал консервированную ветчину и варил кофе.
— Ты слышала, Анхен, срок карточек на одежду истек, — крикнул он, выкладывая завтрак на тарелку. — Говорят, что из-за дефицита текстиля новых карточек не будет. Все-таки хорошо, что ты купила то летнее платье в горошек, когда была в Веймаре.
Ровно в четверть восьмого Штайнкоттен вышел из дома. Он посмотрел на небо — не ждать ли дождя? — сунул зонт под мышку, запер дверь и по хрустящей гальке направился к калитке. До Института физики было пятнадцать минут ровной ходьбы. На улице царило безлюдное спокойствие, только на обочине притулился серый «Опель» с откинутым капотом, под которым копошился водитель. Опираясь на зонт, как на трость, профессор направился в сторону института. Когда он поравнялся с «Опелем», водитель вынырнул из-под капота и, смахнув тыльной стороной ладони пот со лба, обратился к нему:
— Уважаемый, не окажете услугу? Будьте так любезны, сядьте за руль и включите зажигание.
Штайнкоттен посмотрел на часы, чтобы показать, что у него мало времени, кивнул в знак согласия и, прислонив зонт к корпусу автомобиля, занял водительское кресло.
Через минуту водитель выглянул из-за капота. Он молча уставился на Штайнкоттена. Белый как мел тот неподвижно сидел за рулем, губы его мелко тряслись, он неотрывно смотрел на прикрепленную к рулю фотографию, на которой его сын Ганс в кителе без ремня стоял окруженный смеющимися красноармейцами.
Гесслиц захлопнул капот. Вытирая тряпкой руки, приблизился к Штайнкоттену.
— Да, господин профессор, вы правильно понимаете, — сказал он. — Нам срочно надо поговорить.
В маленьком пансионе на соседней улице завтрак начинался в шесть утра. Девочка лет двенадцати, высунув язычок от напряжения, осторожно, чтобы не расплескать, принесла на подносе две миниатюрные чашечки кофе с тостами. Гесслиц помог ей выставить их на стол.
— Благодарю вас, — сказал Штайнкоттен, положил перед собой и сразу убрал сжатые в кулаки руки и, не притронувшись к кофе, поднял на Гесслица перепуганные глаза. — Знаете, а ведь я совсем не тот, кто вам нужен.
— Почему? — Гесслиц выдержал его взгляд.
— Видите ли, как бы это вам объяснить, я действительно работаю в Институте физики с профессором Гейзенбергом. Но сфера моих интересов, обязанностей, так сказать, это совсем не то, что вам нужно.
— А что нам нужно?
— Я догадываюсь, я догадываюсь, что вам нужно. Но вы ошибаетесь, если думаете, что я обладаю каким-либо объемом секретных сведений, связанных с военными вопросами. Совсем нет. Мое направление — чистая теория. Так сказать, сопутствующая дисциплина, простая наука. Понимаете? Нет?.. Ну, как вам сказать? Вот уже полгода я не участвую в практической работе Гейзенберга. Круг моих интересов — это проблемы ядерных взаимодействий, происходящих в результате обмена легкими частицами между нуклонами. Старая тема. Ее выдвинули еще, кстати, советские физики — Тамм, Иваненко. Что-нибудь вам говорит?.. Помимо легких мы ищем иные частицы, например мезоны и еще более тяжелые… Это не связано с урановыми исследованиями. Отнюдь. Я ведь даже в эвакуацию с институтом не уехал. Остался здесь. Иногда консультирую по отдельным аспектам научных задач — и всё.
— Скажите, а куда переехала лаборатория Гейзенберга?
Профессор опять положил руки на стол и повесил голову. После некоторой борьбы внутри себя он с явным усилием выдавил:
— Раскидали по разным землям. Гейзенберг обосновался в Хехингене, это в Баден-Вюртенберге. Там построили урановые котлы. Там многие наши коллеги работают теперь.
— Вы бывали там?
— Да. Я иногда выезжаю к ним, как я вам уже сказал, для консультаций. В принципе, в моих услугах они уже не нуждаются. Так, общие вопросы… Там такой прогресс.
— Прогресс?
— Конечно. Чудо-оружие — это не сказка, знаете ли.
— Ну, хорошо. А где они работают?
— Где-то в горах. Я не знаю, честное слово. Встречаемся мы обычно в городе, прямо на квартирах, где живут мои коллеги. Мы обсуждаем разные научные вопросы, спорим. И всё, я уезжаю. Но где-то неподалеку, знаете ли. Где-то в горах. Там везде горы, много гор… Очень серьезный контроль, гестапо, СС.