— Но мы ставим себя под удар.
— Мы подставляемся в любом случае. Но не это главное. Мой дед, простой мельник из Цвизеля, говорил: «Пусть лучше взбесится стая, чем вожак». Понимаешь меня? — Мюллер с силой выпустил дым из ноздрей и тяжело засопел, крепко сжав тонкие губы. Затем метнул в портрет Гитлера на стене пронзительный взгляд и продолжил: — Сейчас не тридцать пятый год, Кристиан. Нас бьют. И будут бить до тех пор, пока тут что-то не переменится в сторону здравого смысла. Мой мудрый старик учил меня: «Не лезь в драку вожаков, если не хочешь стать одним из них». Очень скоро по нашим вожакам будут палить картечью. И у меня нет амбиций попасть в их число.
Уловив заминку, Шольц неуверенно спросил:
— Так что же делать?
— Ждать. И наблюдать. — Они посмотрели друг на друга и отвели глаза, как бывает, когда слова проникают вглубь и оставляют впечатление полного взаимопонимания. Вдруг Мюллер улыбнулся, как он умел, одними губами: — Отступим пока. И посмотрим из зала, кто возьмет на себя роль спасителя Германии. Тем более что ждать, если верить этой бумажке, осталось совсем недолго. А полиция, мой дорогой друг, нужна всем и всегда.
«А если это провокация? — вдруг подумал Мюллер и сразу ответил: — Чушь. Покушение сорвется — и я спрошу, хоть бы и у Ламмерса: почему те, кто устроил проверку, не предотвратили его? А в случае удачи — за мою лояльность будут платить все, даже военные». В архиве тайной полиции велись компрометирующие досье практически на каждого из бонз рейха, и они находились под полным и прямым контролем шефа гестапо. Мюллер не стал произносить этого вслух.
— Я понял, — сказал Шольц. — Уверен, что вы выберете лучшую стратегию. А что делать с этим? — Он указал на письмо.
— Возьми себе. — Мюллер встал, ладонью провел по лбу, словно хотел стереть боль в висках. Поднялся и Шольц.
— Бумагу эту надо списать, как будто ее и не было. Конверт пришел пустой, — распорядился Мюллер. — И постарайся выяснить, кто этот доброжелатель. Мне бы очень хотелось пожать его мужественную руку и посмотреть в глаза. Привлеки Земана и Броха. Но только так, чтобы ни тот, ни другой не узнали содержимого письма. Если вычислишь его в ближайшие сорок часов, дам тебе отпуск.
— Спасибо, Генрих. Я сделаю что смогу, без поощрения. Вы же знаете, я не бываю в отпусках.
— Напрасно. Мозгам, штурмбаннфюрер, надо время от времени давать отдых. Даже таким, как твои. Ну, да ладно, обойдемся ужином в «Энгельгарде». — Мюллер умолк. Веки его были воспалены и мелко подрагивали. Потом он сказал: — Найди мне его. Он либо дурак из партийной массовки, либо это осознанный намек на то, что он может сообщить нечто большее. Только поторопись. Как бы не было поздно. У меня к нему назрела пара насущных вопросов.
Они направились к двери.
— Минуту, — вдруг замер на месте Шольц, — у меня мелькнула идея. А что, если подбросить то же самое в почту Кальтенбру… нет, лучше кому-то, кто близок рейхсфюреру?
— Ты имеешь в виду Шелленберга?
— А почему нет? Шелленберга, Вольфа. Только не Брандта, конечно. Оставить печать на конверте, а письмо переадресовать. И посмотреть, какая будет реакция?
— Ну, что ж, подумай об этом, Кристиан. — Мюллер мгновенно оценил преимущества предложенной Шольцем схемы: тот же Шелленберг обязательно доложит Гиммлеру, и можно будет понять, каковы намерения шефа СД, сколь велико его влияние на рейхсфюрера и каким сам рейхсфюрер видит свое будущее. — Только бумага должна быть обычная, нет, лучше школьная, в клеточку. Подумай об этом. Но — быстро. Времени нет. А пока будем считать, что все изложенное в анонимке — чистой воды бред жертвы барабанщиков Геббельса. — Мюллер вновь провел рукой по лбу, встряхнул головой. — Кстати, что там за переполох в четвертом отделе? — поинтересовался он.
— Да вот, гауптштурмфюреру Штельмахеру из «оккупационного» дурной сон приснился. Вскочил среди ночи, выхватил из-под подушки пистолет и, видимо, ничего не соображая, всадил пулю в ягодицу своей любовнице, которая копошилась в темноте. Одевалась, наверное.
— Да? И что, жива любовница?
— Ничего страшного, сквозное, пустяки. Беда в том, что она, это жена Вайнеманна.
— О! Он же его начальник! — хмыкнул Мюллер. — Да-а, сюжет не для слабонервных. Казарменный водевиль какой-то.
— Вайнеманн желает выслать его в Варшаву.
— По мне, это мелко. Мог бы вызвать на дуэль. Впрочем, пусть разбирается сам, как хочет. Его жена. Как бы теперь он ее не подстрелил. — Мюллер замер, словно о чем-то внезапно вспомнил. — Ладно, так что ты там говорил про Лемке? Лемке сказал, что-то сказал.
— Ах, да, Лемке, связист. Мы его допросили. Он потёк. Ему мало что известно. Его держали в максимальном неведении, брали на сеанс, выдавали шифровку — и всё. Стучал, как дятел, получал деньги. Похоже на правду. Во всяком случае, я ему верю. Он даже не знает, на кого работает сеть. Но кое-что он все-таки сообщил.
— Ну? — Шольц посмотрел в глаза Мюллеру.
— Он сказал, что в нашем ведомстве роется крот.
Москва, Октябрьское Поле, южнее деревни Щукино, Лаборатория № 2, 10 мая
В среду, накануне совещания у Сталина, начальник 1-го управления НКГБ Павел Ванин решил съездить к Курчатову на место его непосредственной работы или, как говорили между собой, «на объект». Он вызвал служебную «эмку», но от водителя отказался — за руль сел сам, прихватив Валюшкина в качестве сопровождающего. Несмотря на возникшую путаницу в донесениях разведки по поводу предстоящей высадки союзников во Франции, настроение у Ванина приближалось к степени безотчетной радости, и он ничего не мог с этим поделать.
С самого утра солнце заливало все вокруг ослепительным светом с такой избыточной щедростью, что казалось, вот-вот, и в мире исчезнут тени. Распустившаяся лишь в начале мая черемуха приукрасила бедный пейзаж оживающего после третьей военной зимы города. Пьяный дух белоснежных цветков, усыпавших жидкие, чудом уцелевшие кустарники московских дворов, проникал в окна затхлых, перенаселенных квартир как знак выздоровления и надежды. Даже очереди, вечные, серые барельефы вдоль облупленных стен, тянувшиеся за хлебом, продуктами, карточками, к молочным бидонам и водоразборным колонкам, даже они как будто повеселели, словно с солнечными лучами и новым гимном Александрова, гремевшим из уличных репродукторов, к ним вновь вернулось нечто важное, крепко подзабытое из того, что почти уже скрылось в туманном прошлом.
Курчатов, отличавшийся педантичной пунктуальностью, точно рассчитал, сколько времени потребуется, чтобы доехать от площади Дзержинского до Щукино, и вышел к шлагбауму на проходной ровно тогда, когда автомобиль Ванина показался из-за поворота. Его долговязая фигура в просторной толстовке и легких льняных брюках довоенного фасона была видна издалека, точно маяк, обозначающий путь на самый засекреченный объект страны под нейтральным названием Лаборатория № 2. Рядом с Курчатовым стоял молодой ассистент в наброшенном на плечи белом халате.
Предъявив документы, Ванин отогнал машину на стоянку, передал ключи Валюшкину и направился к Курчатову, приветливо раскинув руки.
— Здравствуй, Игорь Васильевич, здравствуй, дорогой. Вот посмотреть приехал, как ты тут с фашизмом воюешь.
— Давно пора, — просиял тот, пожимая руки Ванину. — А то ведь ты у нас такой редкий гость, Павел Михайлович. Падаешь, аки сокол с небес, внезапно. А мы тебя ждем. Сам знаешь, без твоей огневой поддержки нам в атаку ходить трудно.
— Поддержим, — заверил Ванин. — Из шкуры выпрыгнем, а поддержим.
Курчатов слегка приобнял Ванина и указал ему на дорожку вдоль рядка цветущих юных яблонь, ведущую к невзрачному трехэтажному корпусу с облезлым флигелем, именуемому сотрудниками «красным домом».
— Ну, идем, Павел. Покажу тебе наши позиции. В этом году ты у нас, считай, ни разу не бывал.
Они пошли к «красному дому», неспешно, тихо переговариваясь. Ассистент следовал за ними на деликатном расстоянии. Задержались возле сетки, натянутой между шестами.
— А это что у вас? — удивился Ванин.
— Ребята площадку сделали. Мы здесь в волейбол играем. А ты подумал?
— А я подумал, в футбол.
Оба рассмеялись. В глазах Курчатова вдруг загорелся азартный огонек.
— А давай сыграем? — предложил он. — Минут за десять я тебя общёлкаю.
— Да я для этой игры, кажись, ростом не вышел, — как бы нехотя отозвался Ванин, уже сбросивший ремень и закатывающий рукав гимнастерки. — Ты-то вон какой вымахал. К тому же я в сапогах, а у тебя вон ботиночки парусиновые. Фору давай!
— Ладно, раз так. Гасить не буду. Саша, — обратился Курчатов к ассистенту, — айда со мной! — И Ванину: — Дать тебе кого-нибудь из моих?
— Не надо. — Ванин повернулся к стоянке, на которой маялся бездельем Валюшкин, высматривая что-то под колесами «эмки», втянул нижнюю губу и свистнул. Валюшкин вскочил и обернулся. — Эй, Серега, давай сюда! — крикнул он. — Вторым будешь!
Края волейбольного поля были отмечены битым кирпичом. Курчатов подхватил забытый в траве видавший виды кожаный мяч, отошел на заднюю линию и легким взмахом прямой ладони отправил его на половину Ванина. Ванин взял мяч с обеих рук и мягким ударом передал Валюшкину, который засуетился и пропустил его между растопыренных пальцев. Последовала новая подача. Потом еще. Валюшкин, если и принимал пас, отправлял мяч в любом направлении, кроме как в сторону соперника. Наконец Ванину удалось блокировать резкий удар Саши и перехватить инициативу. Его подача удивила Курчатова: пытаясь принять слишком низкий пас, Саша кувыркнулся в траву. Валюшкин взвизгнул от восторга. «Да ты прямо Анатолий Чинилин!» — воскликнул Курчатов. Мяч вернулся к Ванину. Курчатов указал партнеру на край поля и сосредоточился. Удар — и принятый «на манжет» мяч взмыл ввысь. Курчатову страшно хотелось «погасить», но он сдержал себя, помня о форе, обещанной Ванину. Валюш-кин опять пропустил подачу, и Ванин не смог сдержать ироничную улыбку.