— Это срочно. — Хартман успокаивающе улыбнулся. — Вы чем занимаетесь в Цюрихе, Дмитрий?
— Я флейтист в опере. Но это так, больше для души. Родители оставили небольшой капиталец. Мне хватает… Ванда! — крикнул он. — Ко мне! Ванда!.. В гости зайдете?
— Непременно. Но в другой раз. Мы с вами еще наговоримся. У вас есть телефон?
— Нет. Тут ни у кого нету.
— Ладно. О том, как будем связываться, подумаем позже. А пока, если я вам понадоблюсь, сбросьте на Центральный телеграф до востребования. скажем: «Оплату ваших услуг гарантирую. Лора». Пока так.
Хартман проводил взглядом Кушакова-Листов-ского, который, удерживая собаку за ошейник, поспешил к своему дому. На душе у него было светло. «Есть повод пропустить стаканчик кальвадоса», — удовлетворенно подумал он.
Спустя час Кушаков-Листовский вышел из своего подъезда и, озираясь по сторонам, направился к ближайшей телефонной будке. Там он набрал номер, но абонент не ответил. Он вышел, выкурил сигарету. Потом вернулся в будку, помедлил и набрал другой номер. В трубке послышался женский голос. Прикрыв микрофон, Кушаков-Листовский сказал:
— Мадам, передайте, пожалуйста, Клаусу, чтобы он связался с Ольгертом.
— Вы не должны сюда звонить.
— Это важно, мадам. Очень важно. Благодарю вас.
Вечером Хартман сидел на берегу Лиммата один прямо на траве, пил из горлышка нормандский кальвадос и глядел, как по слюдяным водам реки проплывают баржи и прогулочные баркасы. Теперь он был не один. Теперь всё будет так, как должно быть.
Он не знал и не мог знать, что флейтист Кушаков-Листовский, дворянин в шестом поколении, вот уже год как был перевербован абвером, получив псевдоним Ольгерт. Им занимался лично второй вицеконсул в Цюрихе, полковник Макс Георг Гелариус, правая рука ныне опального адмирала Канариса. Их отношения были выстроены напрямую, без ненужных свидетелей и посредников. Гелариус понимал, что «спящий» агент может только ждать, когда на него выйдет связной из Центра, и поэтому лишний раз его не трогал, хотя и не доложил начальству о его существовании. Он не сообщил о нем и своим новым хозяевам ни в Ватикане, ни в Управлении стратегических служб США, установившим с ним прямую вербовочную связь. Кушаков-Листовский входил в пул особо ценных личных контактов Гелариуса, необходимых ему, чтобы лавировать между разными центрами силы, ибо никто не забыл его довоенную работу в прусском гестапо.
Хартман поднялся, пошатываясь, спустился книзу, отыскал в прибрежной гальке плоский камень и, прицелившись, пустил его по поверхности воды. С тихим плеском камень запрыгал по реке — один, три, пять — и пропал в мерцающей темноте. Тогда Хартман сунул два пальца в рот и что было сил свистнул ему вслед.
С судна, проходящего где-то вдали, ему ответил басовитый гудок.
— Фундаментальную, фундаментальную ошибку в управлении допускает Гиммлер — он опирается на личности, которым поручает решение новых задач, а не на уже функционирующие институты, — поскольку привык спрашивать персонально, иметь дело с людьми, а не с органами управления. При этом критерии каждого такого назначения понятны лишь ему одному. А ведь зачастую это случайные люди, не способные сотрудничать со специалистами, они творят с аппаратом всё, что им вздумается, без опасения быть уличенными в некомпетентности. Отсюда хаос, бюрократическая неразбериха. Между тем внутренний порядок обеспечивается взаимодействием всех государственных органов, собранных в кулак. Не так ли? А у нас функция управления распылена между множеством ответственных лиц, раздувшихся от собственного величия. Этот стиль Гиммлер перенял у фюрера, который всегда с подозрением относился к государственным институтам, предпочитая иметь дело с персонами, которым он доверяет. Кадровая политика — вот что погубит Германию. Когда во главе угла стоит личная преданность, жди беды. Столько прохвостов отдает бессмысленные команды!
Олендорф выразительно посмотрел на Шеллен-берга, надеясь увидеть в нем отклик. Из-за своей интеллигентности тот и другой смотрелись белыми воронами среди руководства РСХА, где в почете были баварская простота и незамутненная ясность суждений. Оба считались интеллектуалами, что не прибавляло им очков, а от Олендорфа, возглавлявшего III Управление (внутренняя политика), с его пессимистичными докладами о положении внутри страны так и вовсе шарахались все — от Гиммлера до Бормана: никому не хотелось еще больше портить себе и без того не самое радужное настроение.
Решив вместе поужинать, они отправились в городок Штраусберг, что в тридцати километрах от Берлина, где вероятность угодить под внезапную бомбежку была меньше. Здесь, на берегу зеркально спокойного озера, в тени развесистых ив, им накрыли пышный стол с устрицами и белым эльзасским вином. Солнце клонилось к закату, оставляя оранжевый след на водной глади. Неподалеку замерли лимузины СД с вымуштрованными водителями, оставшимися за рулем.
— А вам не кажется, что все это постепенно теряет смысл? — спросил Шелленберг.
— Что именно? — не понял Олендорф.
— Ну, как что? Союзники высадились в Нормандии, плацдарм неуклонно расширяется. Наш Атлантический вал не сбросил их в море, и теперь, даже если мы сдержим их натиск, дело этим не закончится. Нам придется воевать на два фронта с весьма туманной стратегией, о которой, вероятно, что-то знает тот же Рундштедт, но — тс-с-с — он держит рот на замке. А где резервы? Шагреневая кожа с каждым днем сжимается все больше, время уходит. Отто, вы видите перспективу?
Жестко-красивое лицо Олендорфа помрачнело. Он провел двумя пальцами по лбу, будто хотел стереть это выражение. Ему, три года назад командовавшему айнзацгруппой Д на Украине, в Крыму, на Кавказе, было о чем задуматься. Тысячи коммунистов, евреев, цыган, расстрелянных по-джентльменски корректно, на максимальном удалении, без издевательств, со строгим запретом присваивать их вещи. В чем его вина? Эта мысль мешала ему спать.
— Вы помните картину Брейгеля «Слепой ведет незрячих»? Помните? Так вот, одной идеи мало — нужно видеть путь. Нам повезло с идеей, но мы просчитались с поводырем. Не так ли? Рейх — не инкубатор национал-социализма. Рейх — его почва, в которую до самых глубин немецкой истории уходят корни. А значит, при любой форме государственного устройства национал-социализм будет востребован как наилучший способ взаимодействия между властью и естественными сообществами людей в единстве общей цели. Немецкий народ никогда не забудет пройденного пути и найдет в себе силы, чтобы начать его сначала. Этот опыт будет интересен всем народам. Всем, кроме русских. Они отравлены большевизмом. Вот перспектива, которую я вижу. Вас это не греет, Вальтер?
— Греет. Конечно, греет. Однако мы с вами, согласитесь, работаем в специфическом секторе. Знаете, как в вермахте называют солдат СС? Покойничками. Потому что русские не берут их в плен. И если в войсковом подразделении оказываются наши ребята, уничтожают всех скопом. Кстати, союзники относятся к СС не лучше. Разве что не столь кровожадно.
— При чем здесь СС? У войны своя логика. Скажем, раньше нам были нужны гении наступления, и все восторгались успехами Роммеля и Манштейна. Не так ли? А теперь. теперь в цене виртуозы отступления: Кессельринг, Модель. Отступать продуманно, планомерно, с большими потерями для противника — вот к чему мы стремимся. У меня нет иллюзий, Вальтер. — Олендорф механически крутил на безымянном пальце кольцо «Мертвая голова». — Но я смотрю в будущее. Мы жили, мы дрались во имя идеи. Только идея оправдывает наши жертвы. Нас ждет возрождение, в этом я уверен. К тому же и лучшей альтернативы большевистской экспансии, чем национал-социализм, право же, не существует.
— Почему на гербе этого Штраусберга изображен страус? — внезапно спросил Шелленберг в своей манере резко и внешне немотивированно менять тему разговора.
Олендорф слегка замешкался, но, собравшись с
мыслями, посмотрел на флажок с гербом города и ответил:
— В геральдике страус — символ стойкости.
— Не очень понимаю, почему? — удивился Шел-ленберг и хмыкнул: — Впрочем, если третьей опорой
считать голову в песке.
Над озером с громким кряканьем пронеслась стая уток.
На обратном пути, сидя на заднем сиденье своего «Мерседеса», Шелленберг медленно курил и думал: «Если самые умные все свои надежды возлагают на идею, значит, дело дрянь, значит, времени осталось
мало».
На следующий день он встретился с Майером и Шпааном в конспиративной квартире на Пренцлау-эраллее. Шпаан, сотрудничавший с ним более полутора лет, так и не сумел преодолеть в себе подобострастного ужаса маленького человека перед большим боссом и смотрел на Шелленберга глазами усердно внемлющего ничтожества, хоть и был на двадцать лет его старше. Тем не менее он набрался смелости, чтобы душевно поздравить того с присвоением звания бригадефюрера.
— Спасибо, Шпаан, вы очень внимательны. — Смахнув со своей шляпы невидимые пылинки, Шел-ленберг повесил ее на крючок. — А с учетом того, что вы разглядели погоны на плечах моего гражданского костюма, так даже подозрительно внимательны.
Шпаан не понял шутки и смутился. Шелленберг легко приземлился в кресло, закинул ногу на ногу.
— Давайте, Шпаан, рассказывайте, как там дела в Хайгерлохе? — спросил он, жестом предложив им сесть. — Хоть тут у нас есть успехи.
Шпаан рванулся, чтобы вскочить, но Шеллен-берг удержал его на месте.
После получасового доклада о положении дел в недавно отстроенной лаборатории возле баварской деревушки Хайгерлох, полного технических подробностей, связанных с детищем Гейзенберга — урановым котлом В-VIII, Шпаан, увлекшись, перешел к обобщениям:
— И Гейзенберг, и Багге, и Вайцзеккер — молодые ребята. Оно поглощены научным поиском, их влечет азарт. Видите ли, господа, бомба для них — побочный результат эксперимента. А главное — это управляемая цепная реакция. Открытие, которое перевернет мир. Вот почему их усилия — во всяком случае, Гейзенберга и Вайцзеккера — сосредоточены на строительстве котла В-VIII. Они хотят подарить миру урановую машину, устойчивый метод получения цепной реакции для любых нужд, не только военных.