Фраза была брошена на всякий случай, дабы установить барьер между собой и тем, что могло быть тут сказано: на самом деле рейхсфюрер был весь напряженное внимание. Он почти скрылся в тени кресла, откуда холодно поблескивали круглые стекла очков.
— Я возвращаюсь к нашим беседам о будущем Германии. Мне всегда казалось, что мы с вами говорим на одном языке. — Шелленберг тщательно подбирал слова. Сколько у него, минут пятнадцать? Но отступать было уже невозможно. — Вы говорили: не надо мешать богине Фригг прясти нити людских судеб. Да, не надо. Не надо пытаться переломить перст судьбы, ибо что предначертано, то и свершится. Письма не было. Но мы понимаем: либо исполнится то, что в нем сказано, либо это ложь, либо они попытаются, но у них не получится. Проблематично только последнее. И значит, вам нужно быть близко, но не там. Я ознакомился с вашим расписанием, рейхсфюрер. Есть сотня причин задержаться в «Хохваль-де». От него до «Вольфшанце» полчаса езды.
— Вы отдаете себе отчет, к чему вы меня призываете? — сухо спросил Гиммлер.
После некоторого замешательства Шелленберг перегнулся через стол и очень тихо, одними губами произнес:
— Рейхсфюрер, у вас в руках двадцать три дивизии Ваффен СС, вы держите в кулаке весь карательный и полицейский аппарат рейха, вы руководите самой мощной, самой действенной и всеобъемлющей организацией, которая, по сути, является становым хребтом государства. Рейхсфюрер, вы, именно вы и есть государство. Только вам, с вашим опытом, характером, с вашей стальной волей, суждено остановить катастрофу и спасти идущий ко дну рейх. — Шелленберг почувствовал, как пот выступает у него на лбу. Он перевел дыхание и продолжил: — Что будет, то будет. Если час пробил, отойдем в сторону, дадим событиям развиваться так, как им предопределено всевидящим роком.
Гиммлер все отлично понимал, он был готов к аргументам Шелленберга и, слушая его, он пытался совладать со своей нерешительностью, найти в себе силы выступить из-за спины Гитлера и совершить наконец поступок, оправданный исключительно собственным, а не заёмным мужеством. Жить в тени Гитлера, берущего на себя всё самое немыслимое и чудовищное, было так же комфортно, как сидеть в тени своего глубокого кресла и из него наблюдать за происходящим вокруг. Но срок вышел. Не признавать этого мог только самоубийца. Будучи существом сумеречным, Гиммлер боялся выступить на свет, остаться один на один с окружающим миром, когда не на кого больше кивнуть и сказать: я просто выполнял приказ.
— Я вас не слышал, бригадефюрер, — подвел
черту Гиммлер и резко встал. Следом поднялся Шел-
ленберг. Гиммлер походил взад-вперед, заложив руки за спину. Потом остановился перед Шелленбер-гом и сказал: — Надеюсь на ваше благоразумие,
Вальтер. Завтра я отправляюсь в «Хохвальд». Вы остаетесь здесь. Вы и Брандт. — Он выдержал паузу и
с нажимом подчеркнул: — И больше — никто.
Шелленберг с облегчением осознал, что приказ
получен. Рудольф Брандт — наиболее близкий человек к Гиммлеру, его личный референт. Он вскинул руку:
— Хайль Гитлер.
— Да-да, конечно.
Когда Шелленберг был уже в дверях, Гиммлер
остановил его:
— Скажите, бригадефюрер, ваш контакт в Цюрихе еще дышит?
Это было неожиданно, хоть и ожидаемо. Рейхсфюрер ничего никогда не забывал.
— Так точно, — кивнул Шелленберг.
— Не трогайте его. Я запрещаю. Сейчас не время начинать игру.
Шелленберг вернулся на Беркаерштрассе, полный какой-то фатальной энергии. Он даже Краузе сделал комплимент, правда, весьма сомнительный: «Ваш мундир пахнет казарменной поркой. Не вашей, разумеется, а наших разболтанных референтов… Майера ко мне!»
Майер явился немедленно. Шелленберг окинул его оценивающим взглядом.
— Вот видите, мой друг, у вас пятно на плече, — сказал он. — Берите пример с Краузе. Отутюжен вместе с костюмом. Впрочем, переоденьтесь. У вас есть хороший пиджак. Сегодня вы едете в Цюрих. Я уже связался с Остензакеном. Завтра у вас первый выход.
Поезд из Копенгагена прибыл в Цюрих с вопиющим опозданием на девятнадцать минут из-за задержки на границе — долго проверяли документы, кого-то ссадили. Часы на фронтоне Центрального вокзала показывали семь нежных часов утреннего Цюриха. Под теплыми лучами недавно взошедшего солнца медной улыбкой сиял железнодорожный филантроп Альфред Эшер, величественно взирающий с гранитного постамента на сонную привокзальную площадь. На голову ему уселась жирная чайка, которая что-то гневно выкрикивала в пространство. Вопли ее гулко разносились по пустынным окрестностям. Несмотря на ранний час, то там, то тут возникали фигуры куда-то спешащих людей; лениво клацая копытами по блёсткой мостовой, площадь пересек пустой кабриолет с горбатым возничим на козлах; уличные музыканты молча настраивали свои гармоники; вдоль тротуара вытянулась шеренга утробно урчащих таксомоторов.
Чуешев прошел мимо них, пересек Банхоф-штрассе и остановил такси, выезжающее из переулка. Доехав до Паппельштрассе в западном районе Видикон, он отпустил машину, пешком дошел до Маргаритенвег и там отыскал небольшой пансион «Гумберт Берг».
Из-за стойки навстречу ему поднялся, кряхтя, старенький портье со свисающими, как водоросли, печальными усами, которые надежно скрыли приветливую улыбку.
— Чем могу служить, мой господин?
Чуешев предъявил паспорт на имя Конрада Хоппе, поставщика обуви из Хельсинки с пропиской в люксембургском Эхтернахе. Он попросил номер с видом на улицу не выше третьего этажа. Портье медленно переписал данные паспорта в специальный бланк, который полагалось отправить в полицию, и выдал ключ в двухкомнатный номер на втором этаже, что вполне устраивало Чуешева — Хоппе. «О, что вы, месье, я сам», — остановил он портье, который направился к его багажу. Подхватив саквояж, Чуе-шев по скрипучей деревянной лестнице поднялся наверх.
Прежде чем зайти в свой номер, он прошел по коридору, остановился возле двери запасного выхода. Подергал за ручку, затем присел на корточки и осмотрел замок. Вынул из кармана отмычку — замок легко поддался. Чуешев выглянул во внутренний двор. Дверь выводила на пожарную лестницу. Он закрыл ее и запер замок.
Комнаты были обставлены в духе сельского романтизма: олеографические пейзажи на стенах, салфетки аппенцелльской вышивки, пузатый резной комод, фаянсовый кувшин с крышкой, шерстяные ковровые дорожки. Чуешев осмотрелся, поставил саквояж на стул, подошел к окну, сдвинул занавеску, открыл балконную дверь и вышел наружу. Улица была пуста. Вдоль домов тянулась липовая аллея. Отсутствовали кафе и магазины. Чуешев закурил. «Это, хорошо, — подумал он. — Значит, и вечером тут ни души».
Узкий балкон сплошной линией опоясывал здание на манер парижской архитектуры в стиле барона Османа. Пространство между номерами разделялось увитыми зеленью высокими оградами, не позволяющими соседям видеть друг друга.
Чуешев посмотрел на часы, загасил окурок и чуть не бросил его на тротуар, но вовремя спохватился и сунул окурок в пепельницу. Затем подошел к ограде справа и, перегнувшись, заглянул на соседний участок балкона. Дверь была закрыта, окна зашторены, в углу стояло плетеное кресло, присыпанное листвой.
Вернувшись в комнату, он какое-то время сидел на диване с закрытыми глазами, но не дремал, а мысленно распределял свои дела на предстоящий день. Времени у него было в обрез.
После тщательного анализа майор Грушко ограничился тремя фамилиями. Все трое относились к разряду «спящих». В Цюрихе о них знал резидент, арестованный в январе, а также один связной, который вынужден был залечь на дно. Напрямую Центр обращался к «спящим» редко, так как их положение в обществе не было существенным, но такое случалось. Вместе с тем они являлись коренными жителями страны, имели связи, контакты, отношения, поэтому какие-то, не очень значительные, услуги они могли оказывать. Было известно два адреса. Третий сменил место жительства, и его адрес следовало узнать.
Задание, с которым Чуешев прибыл в Цюрих, было до неприличия туманным. Ему надлежало разобраться, кто из советских агентов оказался предателем, а также найти загадочного одиночку и понять, можно ли ему доверять. В русских сказках подобное поручение выражается формулой «пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». При этом нужно было спешить, поскольку человек, за которым Чуешев приехал, мог быть арестован в любую минуту, если, конечно, его уже не взяли. И Ванин, и Коротков, и Грушко, разумеется, осознавали непредсказуемую сложность поставленной задачи, поэтому ему была дана полная свобода действий, ибо согласовывать с Центром каждый свой шаг не было ни времени, ни возможности.
Чуешев побрился, освежил щеки одеколоном, сменил сорочку, оглядел себя в зеркале и остался доволен, щелкнул по носу фарфорового кота, сидящего на этажерке, и бодро спустился вниз.
— У меня такое впечатление, что, кроме меня, на этаже никого нет, — сказал он, протянул было ключи портье, но в последний момент, как бы машинально, заметив, что портье отвлекся, сунул их в нагрудный карман.
— Вы совершенно правы, — подтвердил тот. — Раньше, да еще в июле, мест в наших отелях было не сыскать. А теперь война, знаете ли. Какой уж тут туризм! Всё по карточкам: сыр, кофе, мясо, мыло. Недавно вот даже шоколад — представьте себе, шоколад! — и тот стали выдавать по карточкам. Ужасно! Так и стоим полупустые. Сейчас в «Гумберте» вместе с вами всего семь постояльцев! Так что, если вам не нравится номер, можете взять любой другой. Кстати, обед у нас в час, а ужин в шесть вечера.
— Спасибо. Боюсь, не успею.
Водянистые глаза портье внимательно глянули на розовощекого, улыбчивого крепыша с зачесанной назад волной хорошо постриженных светлых волос, одетого в неброский, табачного цвета костюм, ладно сидящий на его плотной фигуре.
— Напрасно, господин Хоппе. Кухня у нас хорошая.
— А не подскажете, где тут можно одолжить автомобиль?
— Прямо по улице через два квартала — гараж. Спросите там. С ними можно договориться, по-моему.