Звонко отщелкивал секунды пузатый будильник на комоде. Чуешев вдруг начинал их считать и считал, пока не сбивался. И тогда начиналось опять «Помнишь эту встречу с тобой / В прекрасном тёплом Ар-теле». Он старался не думать, но мысль то и дело возвращалась то к миловидной девушке, с которой он познакомился в очереди за молоком накануне своего отъезда, то к безногому соседу, свихнувшемуся от водки и орущему на весь дом, что он, Чуешев, его внебрачный сын. А Чуешев не знал своих родителей, поскольку вырос в детской колонии, куда свозили беспризорников со всей Москвы. Ему не нравился этот безногий «родственник», и, чтобы тот не вопил, он старался не попадаться ему на глаза, а если попадался, то затыкал ему рот куском хлеба, сала или стаканом.
Девушку звали Варя, у нее были длинные, черные, приятно лоснящиеся косы, худые руки и робкие, беспомощные глаза. Он сразу проникся к ней какой-то остро-сочувственной симпатией. Ему захотелось обрадовать эти глаза. Он пригласил ее в кино, и она согласилась, но он не смог купить билеты на только что выпущенную в прокат «Серенаду Солнечной долины» из-за дикой очереди в кассу, и им пришлось пойти на знакомого до последнего кадра «Воздушного извозчика», но именно в этот раз фильм понравился ему больше всего. Теперь он с удовольствием вспоминал сцены с Жаровым и Целиковской, как будто то были не Жаров с Целиковской, а они с Варей. Потом он проводил ее до дома и опоздал на последний трамвай. Шел через весь город пешком и думал, думал, думал… Жаль, что попрощаться с ней он не успел.
Без пяти одиннадцать он понял, что можно разобрать саквояж и ложиться спать, но на всякий случай простоял перед окном еще полчаса. Глаза у него слипались. Он еле добрался до кровати.
Сегодня днем в фойе Цюрихской оперы на Фаль-кенштрассе он два часа дожидался, когда закончится репетиция оркестра, выдав себя за приехавшего из Стокгольма импресарио.
Наконец, из репетиционного зала, переговариваясь, стали выходить музыканты. С флейтой под мышкой появился Кушаков-Листовский. Вместо галстука на нем был повязан шелковый бант. Рядом семенила миловидная девушка, такая миниатюрная, что скрипка в ее руках смотрелась как альт. «Там заминка на втором такте, — высоким тенором говорил Кушаков, нагибаясь к ней. — Постоянно. Вспомни-ка на верхней ноте: та-ри-рам и — пам-м! Откуда она?» «Не могу понять, чего он от нас хочет? — пожимала плечиками девушка. — По-моему, он и сам не знает».
Когда Кушаков-Листовский распрощался наконец со скрипачкой, многозначительно удержав ее руку в своей ладони, дорогу ему преградил невысокого роста, хорошо одетый молодой мужчина с веселым блеском в карих глазах.
— Простите, вы ведь из этого оркестра? — спросил он.
— Да, конечно. — Кушаков-Листовский бодро потряс флейтой.
— О, в таком случае не могли бы вы меня проконсультировать? Дело в том, что мне поручено пригласить музыкантов на благотворительный вечер памяти Рихарда Вагнера в Женеве.
— С этим вам, пожалуй, следует обратиться к дирижеру. Мой инструмент — не главный. Он, — Кушаков-Листовский доверительно подмигнул и указал в сторону мраморного бюста композитора, — не был большим лириком. У него даже «Полет Валькирии» окрашен флейтой с какой-то несвойственной ей экспрессией. — Круглые, как у ребенка, глаза его закатились кверху. — Женева — это хорошо. Я играл там в Большом. Давно это было, в довоенной еще жизни. Квартет «Карамболь», не слыхали? Скрипичные — и флейта. Увы, мы мало гастролировали. Но здесь, в Цюрихе, афишами «Карамболь» были обклеены все стены. Меня даже на улицах узнавали. Однажды спросил один: неужели я, как простой народ, езжу в автобусе? И знаете, что я ответил? А я и есть народ!.. Кстати, разрешите представиться, Кушаков-Листовский, Дмитрий. Дворянин в шестом поколении.
Чуешев пожал мягкую, как теплая буханка, ладонь:
— А меня зовут Конрад Хоппе.
— Очень приятно. Любите музыку?
— Всегда завидовал людям, владеющим музыкальными инструментами. Словно обретаешь другую речь. Вот и вам завидую. Флейта — очень красивый звук.
— И очень сложный! — горячо подхватил Куша-ков-Листовский. — Видите ли, игра на флейте подобна пению птиц. Но не только пению — нужно уметь парить, как птица, легко и свободно. Дышать этим звуком, петь вместе с ним. Такому учишься всю жизнь. А еще — нужно чувствовать. Вот это самое тонкое — чувствовать.
— А с виду — простой инструмент.
— С виду! Помните, в «Гамлете»? «Вот флейта. В этом маленьком снаряде — много музыки, отличный голос. Однако вы не можете сделать так, чтобы он заговорил». У меня, знаете, случай был. Вот представьте себе: концерт, полный зал, Сороковая симфония Моцарта. И… о, боги! я забыл дома ноты… Что делать? До начала — десять минут! Скандал! Беда!.. Я сел. Успокоился. Вытер со лба испарину. Взял себя в руки — вот так — и!.. сыграл всю партию без нот! Даже не помню, как это было! По памяти, на эмоциональном подъеме! И так чисто провел, что никто ничего не заметил… Здра-авствуйте, Иван Александрович. — Кушаков-Листовский прервал себя на полуслове и потянулся к низкорослому, лысоватому человеку с бородкой-эспаньолкой и измученными ястребиными глазами на очень бледном лице, твердым шагом спускавшемуся по широкой парадной лестнице. — Как ваше здоровье?
— Вашими молитвами, голубчик, — сухо бросил тот на чистом русском языке, пройдя мимо.
— Знаете, кто это? — обратился Кушаков-
Листовский к Чуешеву. — Видный наш публицист,
философ, не побоюсь этого слова, мудрец Иван Александрович Ильин. Живет в Цолликоне. Я — на одной стороне озера, а он — на другой. Можем ручкой друг дружке помахать. — Он залился жизнерадостным смехом и сразу огорчился: — Вот она, неистребимая сила русского народа. Как он пишет! Как пишет! Господи, спаси и помилуй! Не читали?
— Не доводилось, — соврал Чуешев, читавший, конечно, сочинения Ивана Ильина в библиотеке НКГБ по спецдопуску. Он с любопытством смотрел вслед удаляющейся прямой фигуре.
— Не любит большевиков, ох, не любит, — вздохнул Кушаков-Листовский. — Но ведь и Гитлера разлюбил, путаник этакий. Аки Диоген, ищет путь к русскому человеку. «Ищу человека!» — помните? А чего его искать? Выдумают себе. М-да уж. Ну, вот, уважаемый, так что обратитесь к нашему дирижеру. А еще лучше — к администратору. Его кабинет на втором этаже, прямо напротив портрета Родольфа Тёпфера. При чем тут Тёпфер, в опере? Не понимаю. Всего вам хорошего.
— Еще один вопрос, господин музыкант, — удержал его Чуешев.
— Да-да?
— Понимаете, я где-то потерял портмоне. Вы случайно не находили?
— Что вы говорите? — не разобрал Кушаков-Листовский, слегка приблизив к нему ухо, и, внезапно осознав, очевидно, смысл сказанного, вытянул лицо. — Ах, вот оно что, — промямлил он и растерянно замолк.
— Портмоне, — повторил Чуешев с нажимом.
— Ох, простите. Да-да, конечно, значит, так: женщина отнесла его в бюро находок. Пожилая.
Чуешев ласково прихватил флейтиста за локоть.
— Небольшая, Дмитрий Вадимович, практически пустяковая просьба, — успокоил он его. — Я не отниму у вас много времени. Вы способны запомнить то, что я вам скажу?
— Я легко запоминаю целые симфонии, молодой человек. — Безотчетным движением кистей рук он взбил бант на груди.
— Давайте отойдем к окну. — Кушаков-Листов-ский неуверенно последовал за ним. — Скажите, вечером сегодня вы будете дома?
— Да, собирался быть дома. У меня собака болеет. Нужно за ней ухаживать. У нее, знаете, что-то с пищеварением.
— Сочувствую. — Чуешев нахмурил брови. — Сегодня к вам должен прийти человек. Его зовут Людвиг Кох. Очень легко запомнить. После того как он назовет пароль, вы передадите ему следующее. Завтра вечером с десяти до одиннадцати я буду ждать его в отеле «Гумберт Берг». Это в Ведиконе на Мар-гаритенвег. Запомните, пожалуйста. «Гумберт Берг».
Восьмой номер. Второй этаж. Меня зовут Конрад Хоппе.
— Да, вы говорили. Разумеется, я всё запомнил.
— Передайте ему, что у меня есть информация по новейшим разработкам реактивного снаряда Фау. Я буду ждать его с десяти до одиннадцати вечера. Ровно в одиннадцать я уеду. До десяти меня также не будет.
— Я всё передам. Слово в слово.
— И еще. Я жду Коха и никого другого. Только Коха. Пожалуйста, запомните. Если он не придет, мы просто забудем о нашей встрече. Наличие у портье ключа от моего номера ничего не значит. У меня есть дубликат, и я буду у себя в номере. Уточню еще раз: никто, кроме Коха, не должен обо мне знать.
В круглых глазах Кушакова-Листовского сияла такая простодушная решимость, что Чуешев невольно улыбнулся. К тому же флейтист замер перед ним в своей излюбленной, «публичной» позе, видимо, казавшейся ему мужественной: ноги расставлены, таз подтянут вперед, мыски внутрь, — что выглядело комично. «И как можно было связаться с такой побрякушкой?» — добродушно подумал Чуешев, сжимая увлажнившуюся «буханку».
— А русская кукла у тебя есть? — спросил Мюллер, разглядывая коллекцию в кабинете Шольца. Шольц вежливо держался у него за плечом.
— Увы, нет. Я собираю кукол только оттуда, где был сам. В Смоленске, когда я туда ездил, все сувенирные лавки были закрыты.
— Остроумно, — без улыбки заметил Мюллер. — Может статься, что лавки опять открылись. Не хочешь побывать?
— Навряд ли теперь там ждут таких туристов, как я.
— Опять остроумно. Ты остроумный малый, Кристиан. — Мюллер повертел в руках куклу в голландском костюме и поставил на место. — Много пессимизма. Это хорошо. Это значит, что у тебя трезвая голова. А нам с тобой сейчас нужна трезвая голова. Пусть резвится Бабельсбергский осеменитель. Ему за это деньги платят.
Таким прозвищем наградили Геббельса за его увлечение актрисами с киностудии в Бабельсберге. До войны он пасся там, как бык на выгуле, не пропуская ни одной смазливой мордашки. Из-за одной из них, чешки Лиды Бааровой, Геббельс едва не наложил на себя руки и даже развелся с женой Магдой. Правда, потом, по настоянию фюрера, вернулся в семью и стал в глазах общества образцовым мужем. Но прозвище так и зацепилось.