— Пошли в сад. — Мюллер покрутил пальцем над головой, намекнув на возможность прослушки в кабинете.
— Во вторую камеру привели радиста. Лемке. Вы же хотели взглянуть на него.
— Это по пути. Идем.
Молодой парень, почти еще мальчишка, сидел, поджав ноги, на металлическом табурете в центре комнаты и жадно ел бутерброд с салом, выданный ему по распоряжению Шольца, запивая горячим чаем, когда в камеру вошел Мюллер. При виде мрачного человека в генеральском мундире парень вскочил на ноги, не решаясь проглотить кусок во рту. Ему некуда было деть кружку с чаем, и он поставил ее на табурет.
— Сядь назад, — приказал Мюллер.
Парень плюхнулся обратно, кружка с грохотом покатилась по каменному полу.
Мюллер обошел его кругом, остановился и запустил свою широкую пятерню в густую, каштановую шевелюру парня. Притянул к себе.
— Что, перья на жопе проклюнулись? — спросил он. — Так ведь это не всегда к полёту. В иных случаях их выщипывают для хорошего жаркого.
Перепуганный парень так и сидел с полным ртом, не в силах дожевать сало. Взгляд Мюллера прожигал до трясущихся поджилок.
— Где твоя мать? — Мюллер выпустил его волосы из своего кулака.
Не разжевывая, Лемке проглотил кусок и, давясь, ответил:
— В лагере. На нее донесли соседи. Она продавала сахар.
— Отец?
— Пропал без вести в Сталинграде.
— Кем ты работаешь?
— Электротехник в Земельном управлении.
Мюллер нагнулся, поднял кружку и поставил ее на подоконник.
— Какая рация? — с той же жесткой интонацией спросил он.
— Не могу сказать. Там три блока: питание, приемник и коротковолновый передатчик. На передатчике шильдик — «Кристалл».
Мюллер вопросительно посмотрел на Шольца.
— Вероятно, СЕ, — предположил тот. — Абверовская. Сотка или сто восьмая.
— Кто встречал? — спросил Мюллер взмокшего от страха Лемке.
— Женщина. Которая приходила. Ханна. Фамилии я не знаю.
— Ладно. — Мюллер направился к выходу. В дверях бросил охраннику: — Дайте ему еще бутерброд. Съест — назад в камеру.
Прежде чем выйти, Шольц подошел к Лемке, глянул ему в глаза и поощрительно похлопал по щеке.
— Вот что, — сказал он, — сегодня к тебе придет художник. Попробуешь с ним нарисовать словесный портрет этой бабы. Сейчас закрой глаза и вспомни ее лицо — в мельчайших подробностях. Глаза, нос, губы. Понял?
В обширном, заполненном светом проходе веяло казенным холодом: с украшенных легкомысленными лепнинами арочных сводов на тонком шнуре одиноко свисали белые колбы безвкусных круглых плафонов; в пролетах под растянутыми полотнищами со свастикой на черных постаментах стояли черные головы лидеров германской нации; меж ними разместились прямые деревянные скамьи, как в судебном присутствии, на которых никто не сидел.
Стук каблуков Мюллера, чеканный, с железным скрежетом по камню, казалось, забивал собой все другие звуки. Встречавшиеся сотрудники торопливо вытягивались перед ними с поднятой рукой. Мюллер, не отвечая, проходил мимо.
— Майер уже трижды побывал в Цюрихе, — вполголоса докладывал Шольц. — Из заметных фигур он контактировал с бароном Остензакеном.
— И что? — пожал плечами Мюллер. — Человек Шелленберга. Сидит себе в Швейцарии, как вбитый гвоздь, надувает щеки. По-моему, ты перекручиваешь с этим Майером.
— Не знаю. Что-то тут не так. Кто-то же убил Штелльмахера? Майер, думаю, и убил. А зачем? Кстати, он вчера опять спешно вылетел в Цюрих.
— Почему спешно?
— Только вернулся — и сразу назад.
«Хайль Гитлер!» — чуть не подпрыгнул охранник в черной форме, занимавший пост перед дверью в сад, располагавшийся во внутреннем дворе здания. «Открыть!» — коротко приказал Мюллер. В саду звонко щебетали птицы. Их специально прикармливали, чтобы они прилетали сюда и наполняли каменный колодец живыми трелями. Заботливой рукой присыпанные светлой галькой дорожки были усажены благоухающими розовыми кустами всех цветов и оттенков. Детство Мюллера прошло среди роз: мать любила и разводила эти цветы — то немногое, что своими шипами сумело проколоть толстую кожу шефа гестапо, оставив на ней капельку сентиментальности. Все окна, выходящие в сад, были плотно закрыты рольставнями.
Заложив руки за спину, Мюллер медленно шагал по дорожке. Полуобернувшись к Шольцу, он говорил:
— Знаешь, когда все пошло наперекосяк? Когда мы стали гонять евреев. Если бы не эта нацистская глупость, мы смогли бы сейчас договориться с американцами. Они не стали бы привередничать из-за славян и коммунистов. Будь «Аушвиц» забит русскими, сербами, цыганами, комиссарами всех мастей, никто бы не пикнул. Но евреи… Суета рейхсфюрера безосновательна. Куда бы он ни сунулся, отовсюду вылезет мурло еврейского лобби. А это сильные ребята. Они ничего не простят. Но притвориться, что слушают, что это им важно, они умеют. Пока в один момент не сожрут с потрохами, когда все расслабятся.
Сам Мюллер всегда старался хотя бы внешне дистанцироваться от скользких проблем, дабы по возможности избежать личной ответственности. Играя на амбициях своего окружения, он вовремя пропускал вперед честолюбивых коллег там, где тонкий нюх сыскаря улавливал запах жареного. В 39-м он ловко переложил работу по делопроизводству под литерой «е» («евреи») на подотдел своего Управления В4, переданный под юрисдикцию его начальника Рейнхарда Гейдриха. Подотдел возглавил штурм-баннфюрер Адольф Эйхман. И впоследствии, несмотря на то, что общий контроль оставался за шефом гестапо, главным ответственным лицом в вопросе решения еврейского вопроса всегда был именно Эйхман, а Мюллер курировал его деятельность как бы со стороны, обсуждая с ним приказы, завизированные Гиммлером и Кальтенбруннером. Впрочем, особых иллюзий относительно положения своей персоны в этом деле Мюллер не испытывал, особенно в работе с концлагерями, однако, оставаясь в тени, он видел шанс заретушировать свою роль, прикрывшись исполнителями.
По правде сказать, у него, как и у большинства серых бюрократов рейха, не было той безрассудной ненависти, которая испепеляла воспаленный разум фюрера. Профессионал до мозга костей, Мюллер просто решал поставленную перед ним задачу на соответствующем его квалификации уровне, будь то «решение еврейского вопроса», ликвидация большевистского подполья или радиоигры. В принципе, ему было все равно, и возникни вдруг приказ преследовать французов или домохозяек, он взялся бы за его исполнение с той же исчерпывающей аккуратностью. Чужая смерть для него, как и для многих тысяч немецких функционеров, стала рутинным бюрократическим актом, сухой строкой в отчете.
Единственная мораль, которой он всегда безоглядно следовал, — мораль полицейской овчарки.
— Тем более, Генрих, пора «вычислить» Шеллен-берга, — гнул свою линию Шольц. — У Майера здесь своя нота, я в этом просто уверен.
— Оставим это, — отмахнулся Мюллер. — Сейчас есть дела поважней. Я так понимаю, тебе не удалось найти автора письма, этого, черт бы его побрал, Пилигрима?
— Нет. Но я узнал, откуда оно прилетело. — Шольц выдержал паузу. — Из крипо.
— Крипо? Вот как? — удивился Мюллер. — Надо будет поговорить с Небе.
— Шелленберг тоже получил такое письмо. Результат налицо — полная тишина.
— Значит, он получил, но не дал ему хода. Или все-таки показал Гиммлеру, но тогда Гиммлер не дал ему хода. Любопытная диспозиция. Подумаем об этом завтра. — Мюллер остановился, погрузил в свою огромную ладонь распустившийся бутон чайной розы, понюхал его. — Хочешь — верь, хочешь — нет, но у меня твердое ощущение, что это не чепуха. Что завтра обязательно случится какая-то. история. Я это чую — вот как запах этой розы. Нужно быть начеку. Они обопрутся на резервную армию, вся гниль там. Усиль наблюдение за Ольбрихтом и его людьми. И поставь на запасном выезде серый «Опель», старенький такой, с полным баком. Водитель пусть ждет в кабине. Машина сопровождения — снаружи. Весь день… Письмо, надеюсь, цело? (Шольц кивнул.) Оно может нам очень пригодиться. Очень. Следить нужно за Гиммлером. Он ведь должен быть там?
— Да. Он уже у себя в «Хохвальде».
— Сколько там до «Вольфшанце», минут три
дцать? — Мюллер задрал голову: в небе с глухим рокотом проплыла эскадрилья «мессершмиттов». — Вот и посмотрим, уложится он в эти тридцать минут или нет?
Чтобы не лишиться, надо не иметь. За окнами машины трепетали солнечные блики вечернего озера, мелькали перелески, маленькие церкви, аккуратные домики, пасущиеся за оградой овцы. Всё удивительно спокойное, целое, умиротворенное, как высшая несправедливость, как наглый вызов всеобщему року — с пикирующими бомбардировщиками, с пылающими городами, с кровавыми битвами, торпедированными кораблями, коптящими печами концлагерей, миллионами беженцев. «Оазис ошеломительной тишины и прочного житейского покоя — это ваш шанс не сойти с ума», — сказал недавно популярный швейцарский журналист, угощая Хартмана дорогой сигарой.
Видно было, что он упоен своим привилегированным по отношению к взбесившемуся миру положением, словно в том имелась толика и его заслуг.
Дорога петляла вдоль озера: то отскакивала от него, то приближалась почти к воде, то взмывала ввысь по холму, то летела вниз.
Мари коснулась его руки, щеки. Ей нравилось дотрагиваться до него, словно хотелось убедиться, что он здесь, рядом. И вдруг повисла у него на шее, осыпая поцелуями его лицо.
— Сумасшедшая! — смеясь, отстранился он. — Я же за рулем!
Он сбросил скорость. Машина медленно скатилась на обочину и остановилась. Они долго целовались.
Из проезжающих автомобилей на них поглядывали с любопытством и завистью.
В крохотной прибрежной таверне, глядя на заходящее солнце, они провели остаток дня. Похожий на списанного на берег боцмана, со шкиперской бородой, в бескозырке с красным помпоном, хмурый, необщительный хозяин принес жареного судака, самолично выловленного им в озере два часа назад, а также выставил бутылку простенького домашнего вина, которое делал сосед из винограда шасла, выращенного здесь же, на сбегающем к озеру склоне. На зеленой бутылке не было этикетки, но горлышко опоясывал бумажный воротничок с выведенными копировальным карандашом именем и адресом винодела.