Проходя через кухню, он все же хлебнул бурбона и смолотил еще один кусок бифштекса, оправдав себя тем, что «заслужил». В прихожей с сожалением погладил висящий на вешалке отличный велюровый пиджак, который ему очень хотелось стащить, но он сумел пересилить себя, не взял. Сизый снял очки и убрал их в нагрудный карман, стянул с рук перчатки, засунул их в сумку, осторожно отвел защелку, открыл дверь, сделал шаг наружу и лоб в лоб столкнулся с только что приехавшим унтерштурмфюрером, который в эту секунду рылся в карманах в поисках ключа.
— О! — только и воскликнул опешивший унтерштурмфюрер и даже отступил на шаг.
— Вы ко мне? — севшим голосом спросил Сизый, уповая на чудо.
— Стоять, — шепотом приказал унтерштурмфюрер, продолжая пятиться.
Вместо ключей он вытащил из кобуры пистолет и направил его на Фрица.
— Стоять. Вы кто такой?
«Хорьх» с включенными фарами тихо тарахтел перед калиткой.
— А-э-э. я?.. Как вам сказать?.. Я заходил в гости. Никого не застал. И вот иду обратно, к себе. домой. Потом зайду.
— Так. — Унтерштурмфюрер глянул в стороны. — Повернуться к стене, руки за спину.
— То есть?
— К стене, я сказал! Сейчас разберемся, какой вы гость. Что в сумке?
— В сумке — ничего… — Сизый ткнулся лбом в дверной косяк и брякнул первое, что пришло в голову: — Я сосед, живу через три дома, вон там. Хотел одолжить это. грабли хотел одолжить. Траву покосил, а граблей нету — сено собрать. просушить.
— Грабли, говоришь? Самое время, — съязвил унтерштурмфюрер, прикидывая, чем бы связать Сизому руки. — Под бомбами сено, оно как-то особенно хорошо сушится. Сейчас поедем в гестапо, там и увидим, что ты за гусь.
В грохоте рвущихся бомб, в ответных залпах зенитных батарей, в реве падающих самолетов и непрекращающемся вое сирен воздушной тревоги пистолетный выстрел прозвучал не громче, чем щелчок пальцев. Унтерштурмфюрер дернулся и стал заваливаться на стоящего к нему спиной Сизого, который, ничего не понимая, развернулся, машинально пытаясь поддержать обмякшее тело, и замер на месте при виде крупной фигуры Гесслица, стоявшего в воротах гаража с пистолетом в руке.
— Это что? Это что? — дребезжащим голосом заверещал Сизый, схватившись за голову. — Ты с ума сошел? Он же из гестапо! Мать моя! Посмотри, на нем же форма!
— Ну, да, из гестапо, — согласился Гесслиц и подошел к крыльцу, держа пистолет за спусковую скобу. — Дрянное дело, Фриц, ох, дрянное. Зачем ты его застрелил?
— Я?!
— Конечно. А кто? Это же твой «Маузер М»? Я его честно зарегистрировал в крипо как принадлежащий тебе. И вот что из этого вышло.
— Брось свои фараонские штучки, Вилли. Этого парня угробил ты.
— Но пуля в нем из твоего пистолета.
Губы Сизого нервно задергались. Он злобно засопел, стараясь испепелить Гесслица уничижительным взглядом.
— Вообще говоря, я тебя спас, Сизый. Беседы в гестапо редко заканчиваются чаепитием с пирожными. А этот малый уже руки тебе крутил. Еще час, и тобой занялись бы всерьез.
— Ты-то откуда взялся? Спас он меня!.. Мы договаривались на уголовку, а ты втравил меня в какую-то политику. Знать не желаю, в какие игры ты тут играешь! Что мне теперь делать?
Гесслиц протянул руку:
— Давай сюда, что нашел. — И, получив бумаги, распорядился: — Сейчас ты занесешь его в этот «Хорьх», отвезешь к лесу, там вытащишь из машины и оставишь на обочине. На живот положи, спиной кверху. Посвети-ка мне сюда.
Гесслиц присел на корточки, пошарил в траве, отыскал гильзу и передал ее Сизому, который фонариком освещал место поиска:
— Вот, бросишь ее на землю где-нибудь у него за спиной. Понял? Ну, а я, со своей стороны, может, и уберу из картотеки сведения о принадлежности редкого «Маузера М» Фрицу Хагену.
Прежде чем зайти в гараж, Гесслиц крикнул Сизому, который, отдуваясь и бормоча проклятия, волок труп унтерштурмфюрера к «Хорьху»:
— Смотри, чтобы тебя никто не увидел. Фары не гаси. И не забудь оставить дверцу с водительской стороны открытой. Сделаешь дело — сразу возвращайся.
— Пешком?
— Бегом. Дай-ка мне свой фонарик.
В гараже на верстаке при свете двух фонарей Гес-слиц переснял на микрокамеру все добытые Сизым служебные документы. Он не понял ничего из того, что было в них начертано, но гриф «Исключительно для служебного пользования» сам по себе говорил о многом.
Вскоре из темноты улицы, озаряемой всполохами далеких пожаров, вынырнул измученный, взмыленный, деморализованный Сизый Фриц. Гесслиц уже закрывал ворота гаража.
— Возьми бумаги назад. Вернись и положи их туда, откуда достал. Понял? Все замки запри, чтоб комар носа не подточил. Потом закрой входную дверь — и можешь ехать домой, если, конечно, у тебя все еще есть дом. Да только не расслабляйся, Сизый, не расслабляйся. У нас еще много дел впереди.
Тот метнул в него испепеляющий взгляд:
— Сукин же ты сын, Вилли.
Гесслиц впихнул ему в руки папки:
— Оставь хорошие манеры для налоговых инспекторов.
— Возможно, господин Гесслиц, в результате какого-то большого потрясения ваша жена перенесла реактивный психоз, отголоски которого мы наблюдаем сейчас. Достоверно утверждать, что это состояние пройдёт, никто не может. В нашем случае: время, терпение, щадящий режим. Если сможете, уезжайте с ней туда, где климат мягче, где ничто не будет напоминать ей о пережитом. Однако вы должны быть готовы к тому, что прежней она уже не будет. К сожалению, такой вариант также вероятен.
Жилистый, крепкий, как высохший корень, врач-психиатр из частной клиники доктора Вайля являл собой абсолютную предупредительность и внимание. Он не просто вынес свой вердикт в самых мягких, обтекаемых выражениях, он проводил Гес-слица до дверей и долго тряс ему руку, словно сожалея о том, что вынужден с ним расстаться.
— Если у вас возникнет желание, мы можем показать вашу жену в Институте мозга Общества кайзера Вильгельма. Это здесь рядом, на Линденбергер-вег. У меня там много друзей, специалистов самой высокой квалификации. Подумайте.
— Хорошо, господин Гаузе, я подумаю.
— Если решите, вот мой телефон. — Он протянул визитную карточку.
Гесслиц вышел в полутемный, тускло блестевший чистотой свежевымытого пола коридор, тянущийся от окна до окна по всей длине клиники. Остановился, закурил. Над столом дежурной медсестры замигала лампочка. Девушка вскочила, оправила юбку и поспешила в кабинет, из которого только что вышел Гесслиц. Дверь она оставила чуть приоткрытой, и Вилли видел, как психиатр, заполнив какую-то карту, передал ее медсестре. Лицо у него было уже другим, хмурым, собранно-деловитым. Он что-то коротко сказал, и медсестра, кивнув, быстро пошла к выходу.
— Минуточку, фройляйн, — остановил ее Гес-слиц, как только закрылась дверь в кабинет врача. — Дайте мне посмотреть эту карту.
Брови девушки возмущенно дернулись кверху:
— Что вы! Нам не разрешено. Что вы!
— Я никому не скажу.
— Не говорите глупостей. Мы блюдем медицинскую тайну.
— Я только посмотрю.
— Послушайте, если вы не отстанете, я вызову полицию.
Гесслиц отвел полу пиджака, приоткрыв висящий на ремне номерной жетон криминальной полиции.
— Дайте, — жестко потребовал он и протянул руку.
Это была только что оформленная медицинская карта Норы. Небрежным почерком описывалось ее состояние и сделан пространный вывод, завершающийся кратким диагнозом: «замаскированное слабоумие».
Гесслиц знал, что это означает. Еще в 20-х годах психиатр Эрнст Рюдин увенчал идею социал-дарвинизма программой расовой гигиены, придав ей наукообразие в виде теории так называемой психиатрической евгеники. Согласно ей, понятие естественного выживания наиболее сильных и приспособленных расширялось до физического искоренения душевнобольных. Когда нацисты получили власть, сотни тысяч людей из категории «обременяющих общество» были направлены на стерилизацию, которую постепенно сменило «гуманное» умерщвление — либо через истощающую диету, либо с помощью безболезненной инъекции или угарного газа.
«Один душевнобольной стоит обществу 60 тысяч рейхсмарок в течение своей жизни!» — гласил плакат Управления расовой политикой НСДАП. Настольной книгой немецких психиатров стал труд профессора Альфреда Хохе и юриста Карла Биндинга из Фрайбургского университета с говорящим названием «Право на уничтожение жизни, недостойной жизни». Красной строкой в ней провозглашалось следующее: «Возможно, когда-нибудь мы созреем до понимания, что устранение духовных мертвецов — не преступление, не безнравственное действие, не бесчувственная черствость, а дозволенный полезный акт».
Люди с диагнозом «замаскированное слабоумие» были отнесены к категории лиц и групп, считавшихся «биологически угрожающими здоровью страны», и подлежали контролю со стороны психиатрических клиник, как правило, завершавшемуся «милосердной эвтаназией из гуманных соображений».
— Куда вы это несете? — спросил Гесслиц перепуганную медсестру.
— Мне поручено передать карту нашим соседям в Институт мозга, мой господин.
Гесслиц молча свернул карту вдвое, сунул в карман пиджака, щелчком отбросил в сторону недокуренную сигарету и толкнул дверь в кабинет доктора. Тот уставил на него приветливые, излучавшие благожелательность, совсем не удивленные глаза.
— Что-то забыли? — Мягкая улыбка раздвинула глубокие складки на его гладко выбритых щеках. Гесслиц уселся в кресло напротив, сложил руки на животе.
— Простите, я не представился, — сказал он.
— Ну, как же, — Гаузе открыл журнал посещений, заглянул в него, — господин Гесслиц. Мы с вами разговаривали тринадцать минут назад. — Улыбка сделалась еще шире. — Я хоть и психиатр, но все-таки еще не псих.
Гесслиц вынул пачку сигарет, щелкнул зажигалкой и закурил.
— Мне очень жаль, господин Гесслиц, но здесь запрещено курить, — не теряя улыбки, предупредил Гаузе.
Перегнувшись через стол, Гесслиц выдернул журнал из рук врача и плюхнулся обратно в кресло. Лицо Гаузе вытянулось: