— Что вы делаете?
— Я не представился, — повторил Гесслиц, просматривая журнал, и кинул на стол свое служебное удостоверение. — Криминальная полиция, реги-рунгсрат Гесслиц.
— О! — удивленно вскрикнул Гаузе, и выражение деловой сосредоточенности овладело его лицом. — Что вас привело к нам, господин регирунгсрат?
— Не что, а кто. Моя жена. Да ведь вы ее только что осматривали.
— Конечно. Я же всё вам сказал.
— Да, сказали. Но написали вы другое. — Гес-слиц вытащил из кармана отобранную у медсестры карту Норы. — «Замаскированное слабоумие».
— Это медицинский термин. Он не содержит глубокого смысла.
— Кроме того, что с таким диагнозом обычно отправляют на принудительную эвтаназию. Мне вы сказали: «Реактивный психоз», — а ей выписали путевку на тот свет?
— Ну что вы такое говорите, господин регирунг-срат? — обескураженно развел руками Гаузе. — Неужели вы думаете, что наши врачи только и делают, что расправляются с больными?
— Я не думаю. Я знаю. Институт мозга, говорите? Кстати, в графе «Рекомендации» стоит плюс. Ваши рекомендации, доктор. Что это значит?
— Это?.. Это профессиональная этика. Я не могу вам сказать так сразу.
— Ну, тогда я вам скажу — на человеческом, а не на птичьем языке. Плюс в этой строке означает смерть. Именно ее рекомендуете вы своим друзьям-специалистам самой высокой квалификации в Институте мозга. Вы полагаете, мне неизвестно, чем там занимаются ваши коллеги? Чьи мозги они изучают? У нас ведь очень здоровое общество, сумасшедшего днем с огнем не сыщешь. Получается, я бы пошел домой — а вы тут уже всё решили?
— Поверьте мне, господин регирунгсрат, вы сейчас заблуждаетесь. всё не совсем так. Вы должны понимать, есть инструкции, установки, которые нельзя нарушать.
Медленно, чтобы звук был отчетливо слышен, Гесслиц вырвал страницу из журнала посещений. Смял ее и сунул в карман. Бросил журнал доктору. Потом тихо спросил:
— Хотите что-то узнать? Уточнить, проверить? Нет? И это правильно. — Он стряхнул сигаретный пепел на ковер. — Поверьте, мне не понадобятся ни Уголовный кодекс, ни юридическая мотивация, чтобы свернуть вам шею. Я работаю с группенфюрером Небе. — Его взгляд уткнулся в побледневшего Гау-зе. — Слышали такую фамилию? И мне не составит труда отправить ваши мозги на серебряном подносе в институт к соседям для пересчета извилин — или что там они вынюхивают. — Он встал, перегнулся через стол и, ухватив Гаузе за галстук, прорычал сквозь зубы: — Советую навсегда забыть о том, что Нора Гесслиц была в этом кабинете. Надеюсь, доктор, у вас хороший слух и вы меня поняли?
— Д-да. да, господин регирунгсрат, — придушенно пролепетал Гаузе, пытаясь распустить затянутый на шее железной рукой Гесслица узел галстука, — я даже имени такого не слышал.
— А вот ваше имя я, пожалуй, запомню. — Тлеющий окурок Гесслица прожег зеленое сукно письменного стола Гаузе.
В старом яблоневом саду, разбитом перед клиникой Вайля еще в прошлом веке, на самом краю скамейки, прижав сцепленные руки к груди, очень прямая, неподвижно сидела Нора, дожидаясь Вилли. Он подошел к ней и ласково обнял за худые плечи. Она подняла на него глаза, в которых дрожали слезы.
— Все в порядке, милая, — присев рядом, сказал он. — Доктор сказал, что ты устала, переутомилась. Посоветовал уехать подальше от бомбежек куда-нибудь, где поспокойнее. А что? Я и сам тебе говорил, давно говорил. Но ведь ты и слушать не хочешь.
Нора погладила его по небритой щеке.
— Давай уедем, Вилли, — прошептала она. — Давай уедем.
— Я не могу, — вздохнул Гесслиц. — Меня попросту не отпустят.
Зажатым в кулаке платком Нора промокнула глаза.
— Как ты думаешь, почему вон те воробьи не улетают из Берлина? — спросила она. — Ведь здесь плохо, такие налеты, грохот, пожары. А они не улетают. Прыгают себе, чирикают. Верно, не помнят. Прячутся где-нибудь, а потом всё забывают. Как хорошо, Вилли, забывать. Научи меня. Каждый день заново. Нет ни вчера, ни завтра. Нет беды, нет смерти. Как научиться забывать? Знать только то, что сейчас. Какой покой — знать только то, что сейчас. Если я уеду одна, то и дня не вытяну. Нет, придется тебе меня потерпеть. еще немного.
— Что ты, старушка? — пробормотал Гесслиц. — Что ты?
Уже шестой раз за год, едва не ругаясь вслух, ехал Курчатов на противоположный конец Москвы, практически за город, к невзрачному зданию без вывески, расположенному между Окружной железной дорогой и Парком имени Сталина, в котором разместилось головное предприятие по выпуску графитовых изделий «Московский электродный завод». Отсюда, как и с других заводов, производивших графитовые электроды для электрохимической промышленности, по распоряжению министра цветной металлургии Лома-ко, в Лабораторию № 2 поставлялись большие объемы графита, необходимого для запуска уранового котла. Об истинном назначении этих поставок директора не догадывались и воспринимали их как обузу на и без того перегретом производстве. А Курчатов, по соображениям секретности, не мог им ничего объяснить. Для убедительности был даже запущен слух, будто графит нужен для изготовления алмазов.
Между тем почти неразрешимой проблемой для курчатовцев являлась степень чистоты поставляемого материала, который рассматривался в качестве замедлителя скорости быстрых нейтронов при распространении цепной реакции в делящемся изотопе. Графит должен был быть не просто чистым, а сверхчистым — примесей допускалось менее миллионных долей. Этого производственники понять уже никак не могли и за глаза считали подобные требования блажью академических умников.
Разумеется, Курчатов мог вызвать к себе директора «Графитэла», полномочий хватало, и тот бы приехал, но для него важны были неформальные отношения с людьми, от которых зависело качество нужных ему работ. Потому он сам мотался по производствам, чтобы лично просить и лично ругаться, памятуя о вечном принципе российского бытия: с разгильдяйством надо уметь жить — исправить его невозможно.
Директора на месте не оказалось, срочно вызвали в наркомат. Его зам — маленький, круглый, с седым пухом на голове — встретил Курчатова хмуро. Фамилия его была Сегель. Он протянул для приветствия
левую руку, поскольку вместо правой из рукава торчал протез в черной перчатке.
— Изнемогаем, товагищ Ку-угчатов, изнемогаем, — предсказуемо жаловался Сегель, который заметно картавил, к тому же еще и заикался. — Военный заказ пгевышает наши возможности. А не выполнишь — т-тгибунал. Мы же вам и так от-отггу-жаем ггафит в пгомышленных, можно сказать, масштабах.
— Да нам чистый нужен, — устало настаивал Курчатов. — Совсем чистый, Яков Самуилович. То есть без при-ме-сей. Совсем без примесей, понимаете вы?
— Понимаю. Но чтоб без п-пгимесей, чистый, такой, как вы хотите, товагищ Ку-угчатов, то нам только им и заниматься. А фгонт пускай подождет, пока ученые свой экспегимент закончат. Так, что ли? Будь моя воля, я бы и этого вам не давал. Но нагком Ломако га-гаспогядился, значит, видать, надо. Что можем, то и делаем, так вот.
— Нет, не так, товарищ Сегель. Не так. — Курчатов сделал над собой усилие, чтобы не повысить голос. — Эксперименты наши, как вы выразились, мы будем продолжать, хотите вы того или не хотите. И воевать с вами я больше не стану, времени нет. Под суд ведь пойдете.
— Под суд? Это ничего, это можно. У меня два сына на фгонте, Миша и Яша. Миша летчик, а Яша в пехоте. Мишу убило под Витебском, а Яшу в госпитале уж полгода по кусочкам со-собигают. Вы меня стгашно на-напугали. Это то же, что па-покойнику уггожать виселицей.
— Да не угрожаю я вам, — сердито отмахнулся Курчатов. — Хочу, чтобы вы прониклись, осознали важность, так сказать, нашего заказа. Вы же всё понимаете и знаете сами, Яков Самуилович. Ваши же инженеры Зайцев и Банников разработали метод промышленного получения ультрачистого графита. И что?
— Газгаботали, да. На кулегах. А технически, сколько нам надо сил сюда пегебгосить? За-замешать смесь с хлогом, наггеть — да так, чтоб п-пгимеси с хлогом улетучились, да чтоб на десятки тонн пгодук-ции. Тут целый па-пгоизводственный цикл создавать надо! А фгонту чего? Ггафит, он же везде нужен: и в бгонетанковой сфеге, и в мотогостгоении, и как смазочный матегиал, и для взгывчатки. С этим-то что делать бу-будем?
— Что и делали, Яков Самуилович, что и делали. И плюс еще и сверхчистый производить станем. Это приказ. Не мой приказ. Не Наркомцветмета. И даже не Верховного. Жизнь приказывает. Такое вот тупое, свинцовое «или — или». Или — мы победим, или — нас победят. Как в сорок первом, дорогой мой.
— Хогошо, па-попгобуем, — недовольно проворчал Сегель и почесал протезом нос. — Отггузим вам ггузовик чегез неделю. Посмотрите, подойдет ли?
— Нет, три дня, — отрезал Курчатов. — Все равно нам его вручную перебирать.
— Тги дня и тги ночи, выходит. Как в сказке про Ивана-дугака. И кто здесь дугак? — кисло пошутил Сегель и, приуныв, добавил: — Военный за-заказ вы нам не отмените.
— Не отменим.
— Вот именно. Ка-абы еще от товагища Вознесенского, а еще лу-учше от Молотова указание, бумажечку с подписью, да пожестче. В дополнение к
«или — или».
Серая «эмка» Курчатова неслась на Октябрьское Поле, где располагалась Лаборатория № 2. По пути, в районе Таганки, он подхватил товарища по учебе в Крымском университете Сашу Крупова, которого переманил к себе в команду из химпрома. «Чего приуныл, Игорь?» — спросил Крупов. Курчатов усмехнулся: «В прошлой жизни я был мечтателем, это с меня Достоевский писал «Белые ночи», но в будущей — постараюсь стать волком вот с такими железными зубищами». Крупов похлопал его по плечу: «Овечья шкура тебе к лицу, но сбрось ее, она давно прохудилась». Курчатов рассмеялся: «Кто научил тебя льстить, Саша?»
Машина свернула на Пушкинскую улицу, поскольку проезд на улицу Горького был перекрыт военной техникой.
— Немцы лупят по Лондону беспилотными снарядами Фау, — хмуро сказал Курчатов, — а мы не можем наладить жесткое администрирование сверху.