— Но Молотов.
— У Молотова слишком много других забот, важных и неотложных, — со скрытым раздражением отмахнулся Курчатов. — А нам надо немедленно, сию секунду, без лишних объяснений и просьб. Вот где разрыв в цепи. Можно сколько угодно включать рубильник, толку будет, как от чечетки на капоте заглохшего автомобиля. Погоди, — вдруг воскликнул он, — глазам не верю! Это не мираж? Мороженое, что ли?
— Да уж месяц как опять торгуют.
Курчатов опустил стекло, отделявшее его от водителя и охранника.
— Ваня, притормози на минуточку.
Они с Круповым вылезли из машины и подошли к облезлой тележке с надписью на боку «Мороженое. Мосхладокомбинат имени А. И. Микояна». При тележке скучала молоденькая продавщица в косынке с круглым, мокрым от пота лицом, густо усыпанным веснушками как продолжение солнечной погоды. В двух шагах от нее кучка мальчишек играла в «пристенок», то и дело поглядывая на тележку. Из распахнутого окна за спиной доносился стон гармоники.
— Почем товар, девушка? — спросил Курчатов.
— Цена коммерческая — тридцать пять рубликов пломбирчик.
— Ого! Дороговато. Но что делать, приготовь нам парочку.
Девушка подняла крышку. В тележке, среди колотого льда, стоял бидон с мороженым. Открыв его, продавщица ложкой выскребла порцию и вмазала ее в жестяную форму, на дне которой был уложен вафельный кружок. Затем она покрыла мороженое таким же кружком, выдавила готовый цилиндрик и протянула Курчатову. Аромат пломбира окутал окрестности. Мальчишки бросили игру, и все, как один, повернули свои по-летнему, наголо, но с коротким чубчиком стриженные головы в направлении тележки. Ноздри их трепетали.
— А чего ты халат наизнанку вывернула? — поинтересовался Курчатов.
— Так грязный, — ласково улыбнулась продавщица. — Стирать — мыла не напасешься. А так вроде опять беленький.
— Остроумно, — оценил Курчатов и посмотрел на мальчишек. — Вот что, душенька, давай устроим кутеж вон с той бандой. — И позвал: — Эй, шантрапа, айда сюда! (Второго приглашения не понадобилось.) Каждой голове — по одному пломбиру. Вот деньги. Сдачу себе оставь.
Мальчишки, толкаясь, кинулись разбирать мороженое, даже забыв поблагодарить. Курчатов с Круповым отошли в сторону.
Курчатов посмотрел на свой вафельный кружок, на котором было выдавлено имя. Спросил:
— У тебя кто?
— У меня Женя, — показал свой пломбир Крупов. — А у тебя?
— А я Таня. Таня с бородой.
Держа большим и указательным пальцами за круглые вафельки, они принялись торопливо слизывать быстро тающее мороженое.
Неожиданно за спиной продавщицы Курчатов разглядел человека, неподвижно сидящего на асфальте возле стены. На нем была засаленная гимнастерка с криво приколотой медалью «За отвагу», и брюки, подвернутые под два неравных обрубка вместо ног. Левой руки тоже не было: грязный рукав свисал на землю. Уцелевшая рука, похожая на вырванный из земли корень, упиралась в асфальт. Таких, передвигающихся на доске с колесиками, в народе бессердечно звали «танкистами» или, еще хуже, «самоварами». На заросшем, черном лице отсутствовало осмысленное выражение. Курчатов уперся в его белые глаза и понял, что человек смотрит не на него, — он смотрит в себя, как в черный зев бездонного колодца, и именно от этого становилось не по себе.
Крупов тоже мазнул взглядом по сидящему в тени человеку, болезненно нахмурился, потом вдруг замер и, глядя в глаза Курчатову, сказал:
— Давно хочу спросить тебя, Игорь, да вот как-то не решался.
— А что такое?
Крупов покраснел, замялся, но продолжил:
— Я всё понимаю, война, разруха, трудности. но иногда… задумываешься. Скажи, все наши усилия, вся эта огромная наша работа… она для чего? Мы же физики, ученые, а готовим не энергетический прорыв, не какую-то там установку, способную осчастливить человечество, — бомбу строим. Бомбу! Которая, если ее сбросить, в одно мгновение сметет город. города. вместе с домами. с людьми. матерями, отцами. женщинами, мужчинами. с такими вот мальчишками. Что ты думаешь об этом?
Мороженое выскользнуло из вафельных половинок и шмякнулось под ноги Курчатову, забрызгав ботинки. Он достал носовой платок и стал вытирать испачканный пиджак, бороду, пальцы. Потом ответил:
— Если бы мы лидировали, Саша, если бы мы были первыми, я разделил бы твои чувства. Но мы отстаем, и, значит, наш народ, включая этих мальцов, в прицеле врага. Мы непременно подумаем об этом, вместе подумаем. Но потом, позже. А сейчас надо спешить, спешить. Это единственное, о чем сейчас нам с тобой надо думать.
Приехав на место, Курчатов первым делом побывал в лаборатории, где группа физиков, опекаемых его братом Борисом, исследовала возможность извлечения плутония из растворов солей урана. Предполагалось, что именно он, химическим путем выделяемый из облученного нейтронами урана, загадочный экаосмий-239, наряду с ураном-235, может послужить зарядом для ядерной бомбы. Работа велась круглосуточно, хвост удачи маячил где-то уже близко, по крайней мере, в воспаленных надеждах энтузиастов, но поиск критерия выбора, не допускающего ошибки, лишал покоя, путал мозги и гасил самые смелые амбиции. «Два месяца, Игорь Васильевич, два месяца — и пойдет накопление, я точно говорю, — возбужденно заверил двадцатисемилетний Сергей Сошин, которого забрали из Института химической физики. — По средней пробе скорость накопления девяносто третьего, а значит, и девяносто четвертого, — чуть меньше трех месяцев, я думаю». «И сколько желаете получить, юноша?» — поинтересовался Курчатов. Сошин неопределенно покрутил пальцами в воздухе: «Ну, хотя бы несколько пиктограмм». «Ого! Это обнадеживает. Но давай, Сережа, все-таки будем искать свое. Обгонять, как говорится, не догоняя».
93-й и 94-й — так Мак Миллан и Абельсон в 1940 году идентифицировали соответственно нептуний и плутоний, и курчатовцы невольно возвращались к старым обозначениям, хотя, по соображениям секретности, их названия даже в бытовой речи должны были быть зашифрованы. Не успел Сошин насладиться одобрением Бороды, как отовсюду посыпались возражения. Потухший было спор разгорелся с новой энергией. Заглянувшая в дверь секретарша вызвала Курчатова в коридор:
— Игорь Васильевич, звонили с площади Дзержинского. Просят вас приехать. Лучше прямо сейчас.
Шло оперативное совещание по поводу донесений советской агентуры из Англии о подготовке группой Штауффенберга покушения на Гитлера, когда Ванину сообщили, что Курчатов уже здесь, знакомится с документами. Докладывал майор из 2-го отдела, недавно эвакуированный из Лондона: «В Берх-тесгадене у них ничего не вышло: Гитлер на совещание не прибыл. Со слов полковника Коллингвуда, Крез сообщает, что операция «Валькирия» будет продолжена: уже двадцатого июля, то есть через семь дней, Штауффенберг попытается взорвать бомбу в «Волчьем логове». Повлиять на это решение через английскую резидентуру не представляется возможным». Выдержав паузу, Ванин сказал: «Надо срочно подключить всех, особенно в рейхе. Хочу вновь обратить внимание на директиву Верховного: сегодня нам крайне невыгодна смена режима в Германии. Устранение Гитлера может привести к расколу в коалиции: наши союзники выйдут из войны и установят полный контроль над новым германским руководством. Мы столкнемся с обновленным вермахтом, у которого будет только один фронт — наш. Задача: силами разведки, насколько это возможно, помешать заговору и пресечь его реализацию».
Затем Ванин извинился, попросил продолжить без него, кивнул Овакимяну и вместе с ним вышел из кабинета. Они не торопились, чтобы дать Курчатову время спокойно просмотреть документы, добытые Гесслицем в доме Блюма и доставленные в Москву с дипломатической почтой из Стокгольма.
— Слушай, Гайк Бадалович, а чего ты всегда в штатском? — спросил Ванин. — Ты тут как белая ворона. Гляди — кругом одни погоны.
— Мне не идет, — ответил Овакимян. — К тому же, когда в погонах я возвращаюсь домой, жена хватается сперва за сердце, потом за чемодан.
— Почему?
— За сердце — от близорукости: кто там пришел? А чемодан — сам понимаешь: с вещами — на выход.
Кабинет «И» располагался этажом выше. Подойдя к нему, Ванин постучал в дверь, прислушался: никто не ответил, тогда они вошли.
Курчатов сидел за столом, перед горящей настольной лампой. На звук открывшейся двери он повернулся. Даже в полутьме было заметно, как покраснели его глаза.
— Ну, что, Игорь, дорогой, что? Посмотрел? — тихо, как-то даже слегка заискивающе спросил Ванин. — Что скажешь?
Курчатов грузно откинулся в кресле. Помолчал.
— Судя по этим бумагам, — он снял очки и устало помассировал переносицу, — газовая центрифуга в лаборатории фон Арденне заработала и уже идет обогащение урана.
Овакимян приложил руку ко лбу, сокрушенно покачал головой, беззвучно чертыхнулся и спросил:
— Вы уверены, Игорь Васильевич?
Тот неопределенно пожал плечами и ткнул очками в документы.
Ванин медленно присел за стол, взял со стола бумаги и, держа их перед собой, заглянул в потемневшее лицо Курчатова.
— Что это означает, Игорь?
В лице Курчатова проступила угрюмая собранность, какая появлялась у него в минуты серьезных, небезопасных решений. Вздохнув, он ответил:
— Это означает, Паша, что немцы приступили к изготовлению бомбы.
Лео Дальвиг опаздывал, как обычно, что давало Гесс-лицу повод иронично вопрошать: «С твоей пунктуальностью, как это тебя до сих пор не раскрыли при нашем-то “порядок должен быть”?» В ответ Дальвиг разводил руками: «Инвалидам прощается». В будке механика кинотеатра «Макс Вальтер» стояла невыносимая духота, окна наружу в ней отсутствовали. Тучный Гесслиц ощущал себя выброшенной на берег медузой. Мод предложила ему кофе, он отмахнулся: «В такую жару?»
— Ну, хочешь тогда яйцо? Я выменяла пяток яиц на рынке.
— На что?