— На шерстяные носки.
Гесслиц встрепенулся:
— О, я же принес тебе молока и кусок буженины. Совсем память отбило.
— Да ладно, зачем? Ты все время меня подкармливаешь.
— Как ни крути, а СС снабжают получше грудных младенцев. Нам с Норой столько не надо. Там на столике два пакета. Забери. Если молоко скисло, получится отличная простокваша. — Он вздохнул. Потом опять вздохнул. — Возьми там еще таблетки.
— Какие таблетки?
— От одышки. Один доктор в гестапо посоветовал. Хорошо помогают.
Мод ничего не сказала. В зале послышался смех.
— Что крутишь? — без интереса спросил Гесслиц.
— Старье, — ответила Мод. — «Двое в одном городе». Ты такое не любишь. Легкая, безмозглая комедия.
— А мне, видимо, надо заумную, угрюмую трагедию?
Мод рассмеялась:
— Давай помассирую тебе шею. Только сиди прямо.
И пока Гесслиц рассказывал ей о допросах спекулянтов, которые казались ему забавными, Мод думала о том, что неплохо бы вступить в Службу народного благополучия, чтобы не угодить под эвакуацию из Берлина. В широких спортивных штанах на резинках, с зачесанными под гребенку волосами она была похожа больше на парнишку из массовки на спортивном параде, чем на молодую женщину.
Наконец явился Дальвиг. Вид у него был озабоченный. Он молча прошел в комнату, сел на табурет, быстро съел яйцо, сваренное Мод для Гесслица, и только тогда заговорил:
— Вот что, ребята, из Центра пришло кое-какое пожелание.
— Пожелание? — удивился Гесслиц.
— Хорошо, приказ. Но я рассматриваю его как пожелание. Приказ от пожелания отличается хотя бы теоретической перспективой выполнимости. Одним словом, там стало известно, что твои приятели из вермахта — те самые, Ольбрихт, Штауффенберг из армии резерва — через пять дней намереваются ни много ни мало взорвать нашего драгоценного фюрера в «Вольфшанце». Центр хочет помешать этой справедливой затее, резонно считая, что Гитлера мы прихлопнем сами, наверняка и очень скоро, а вот с теми, кто может прийти ему на замену, придется повозиться, потому что англосаксы скорее всего будут с ними договариваться, и тогда про всю эту кутерьму в Нормандии придется забыть. Предлагают подумать, что можем сделать мы?
— Пять дней?
— Пять дней.
— А что мы можем сделать за пять дней?
— Вот и я о том же. — Дальвиг вытер пот со лба. — Мод, милая, заваришь кофейку?
— Конечно. — Мод отошла к плитке.
Гесслиц сунул в губы сигарету, но зажигать не стал, понимая, что в дыму они попросту задохнутся. Однако сигарета во рту помогала ему сосредоточиться.
— Ладно, с пожеланиями пока обождем, — продолжил Дальвиг. — Теперь о приказе. Центр крайне заинтересован в дальнейшей разработке Блюма с последующим выходом на фон Арденне. Благодарят за присланные материалы. Это тебе, Вилли. Документы исключительной ценности. Но хотят еще, еще и еще. Надо подумать, как это сделать поаккуратнее? Что вообще можно сказать об этом Блюме?
— Ну, что. — Гесслиц закатил глаза и принялся докладывать с лаконичной обстоятельностью полицейского: — Сравнительно молод. Сибарит. Из юнкеров. Из прусских юнкеров, разумеется. Сирота, с приличным состоянием. То есть может содержать себя сам, но без роскоши. Видимо, хороший ученый. У него есть охрана из гестаповцев, без сопровождения. Легкомысленный: бумаги с грифом «Секретно» таскает домой, что, очевидно, запрещено. Принимает гостей, что тоже весьма странно. Живет один. Прислуга приходящая. Любит женщин. Просто помешан на женщинах. Последняя связь была месяц назад, с соседкой старше его лет на десять. Можно предположить, что в настоящий момент он на стену лезет от вожделения. Но проституток избегает.
— Бабу бы ему подсунуть, — задумчиво произнес Дальвиг.
— Бабу! — хмыкнул Гесслиц. — Да где ж ее взять?
Мод поставила на стол чашку с дымящимся кофе.
— А во мне бабу вы совсем не видите? — спросила она. Дальвиг с Гесслицем заговорили одновременно:
— Но, Мод, старушка, Мод, он же избалованный малый. Ему, знаешь, какая нужна?
— Какая?
— Ну, такая, понимаешь, чтобы. с блеском. Расфуфыренная. Кошка такая, понимаешь? Сногсшибательная. Дешевка, одним словом. Чтоб сразу рухнул!
— Да ладно, — пожала плечами Мод, смахнула на ладонь скорлупу от яйца и понесла ее в соседнее помещение.
— Не очень деликатно получилось, — пробормотал Дальвиг.
— Да уж. — согласился Гесслиц.
Дальвиг смущенно кашлянул и добавил:
— Спрашивают еще, кто, кроме тебя, знал пароль в Цюрихе?
— Пароль? — Гесслиц нахмурился. — Хартман. Он знал. Больше никто. Но Франс погиб…
— Надо будет передать.
— Ладно.
— Значит, так, — Дальвиг повысил голос, чтобы слышала Мод, — в общих чертах я вам все рассказал. Есть детали, но о них после. Через час я должен быть в Цессене. Думаю, с Блюмом придется поговорить. Припугнуть его — мол, бумаги его у нас, а ему за такую халатность — трибунал, по нынешним временам. Но если сорвется, пиши пропало. Топорная работа. Мы об этом уже говорили. Завтра еще покатаем, но ничего другого я пока не вижу.
Дальвиг собрался уходить. Его удержал Гесслиц.
— Насчет покушения, — поглаживая подбородок, сказал он. — Можно просто донести. Не называя фимилий.
— Куда?
— Например, в гестапо.
— Знаешь, сколько таких доносов в гестапо? Пока примут, пока рассортируют, пока проведут по инстанциям — время уйдет. Пять дней, Вилли, пять. Анонимки там не быстро рассматривают.
— А если прямо из РСХА? На бланке, со служебным штемпелем? И сразу — Мюллеру. Такое мимо не проскочит. Поднимут тревогу. Совещание перенесут.
— А что? Хорошая мысль! Я сейчас должен бежать, а ты напиши текст. Завтра сеанс, Мод скинет в Центр и запросит разрешение. Хорошая идея, Вилли! Отличная! Мод, дорогуша, — крикнул он, — я ухожу.
Из соседней комнаты донесся медленный стук
каблуков, и в проеме двери, как на обложке модного
журнала, возникла Мод. Это была совершенно другая Мод — стройная, элегантная, в черно-желтом платье из парашютного шелка с буфами на плечах, в туфлях из черного кожзаменителя. Тонкую талию стягивал широкий пояс. Темные, с пепельным оттенком волосы были слегка взбиты и стянуты с обеих сторон перламутровыми заколками. Чуть подведенные глаза и подрумяненные светлой помадой губы придавали ей лоск, следов которого прежде в ней не замечалось.
Мод остановилась, припала плечом к дверному косяку, уронив руки, скрестив загорелые ноги, уткнув мысок туфли в пол, и загадочно уставилась в пространство.
Гесслиц и Дальвиг, как по команде, поднялись на ноги. Незажженная сигарета беспомощно повисла на губе Вилли.
— Матерь Божья, вот так номер. Арийская красотка.
— Сногсшибательно.
Казино, как, впрочем, и вся территория отеля «Ритц Палас» с роскошными по меркам военного времени ресторанами, уютным лобби-баром, сигарами, эстрадой и бильярдом, давно стало местом притяжения высокопоставленных чиновников, дипломатов, журналистов, творческой богемы, а также, само собой разумеется, любопытствующих всех мастей и званий — благо, швейцарский нейтралитет давал простор для бурной торговли информацией; к тому же все знали, что отель не прослушивается: в этом чуть ли не вслух заверяла Федеральная военная секретная служба. Всю войну Швейцария занималась тем, что лавировала между военнополитическими блоками. Давая простор службам безопасности Германии, местная тайная полиция закрывала глаза на активность их противников, зарабатывая очки и тут, и там и снимая сливки, где только можно.
Когда Гелариус в дорогом светло-сером костюме с галстуком из плотного сиреневого шелка вошел в
казино «Ритц», жизнь игорного заведения била
ключом: зал был полон, взгляды притягивали фланирующие меж столов красотки в вечерних платьях, небольшой оркестр тихонько наигрывал соул, мешавшийся с постукиванием шариков о колеса рулеток и приглушенными репликами крупье: «Делайте ваши ставки», «Ставки сделаны, господа. Ставок
больше нет».
На входе Гелариус столкнулся с советником из германского посольства, молодым парнем, пьяным
вдрызг, который, завидев его, помахал рукой и с мятой улыбкой на пляшущих губах игриво промурлыкал: «Хайль Гитлер».
Сделав вид, что не заметил идиотской выходки, Гелариус прошел в казино, поигрывая фишками в руке и озираясь. Задержался возле барной стойки, взял бокал красного вина и продолжил прохаживаться по залам, пока за дальним столом не разглядел того, кого искал. Постояв понемногу там и тут, Гелариус замер в ряду зевак, наблюдающих за игрой, прямо за спиной Хартмана.
Крупье раздал всем по одной карте. «Баккара, господа», — произнес дежурным тоном и раздал еще по одной. Пошел прикуп. Дилер предложил вскрыть карты. Все выдохнули. Выиграла девушка, впервые оказавшаяся за карточным столом. Она взвизгнула и схватилась за щеки.
Хартману осточертело сидеть в казино, он не испытывал трепета перед азартными играми. Здесь была назначена встреча со вторым секретарем дипмиссии Великобритании, являвшимся одновременно представителем «Интеллидженс Сервис» в Швейцарии, но тот не пришел — по всей видимости, застрял в Берне, и Хартман, взглянув на часы, посчитал себя свободным отправиться домой.
Он загасил сигарету, поблагодарил соседей, поднялся с места и, повернувшись, зацепил бокал с вином, которое выплеснулось на костюм Гелариуса.
— О, простите великодушно мою неловкость! — воскликнул Хартман.
— Это я виноват, это я виноват, — возразил Гела-риус, пытаясь промокнуть пятно носовым платком. — Стою как истукан. Засмотрелся.
— Идемте, я помогу вам. И не трите так. Нужно присыпать солью как можно скорее. Соль вытянет вино. У меня есть отличный специалист по выведению пятен на одежде. Со мной такое случалось. Он справится, уверяю вас.
Гелариус придерживался того мнения, что чувство вины помогает закрепить первое знакомство. Впрочем, лишь тогда, когда не навязывается насильно, как это произошло при очередной истерике Кушакова-Листовского, возникшей накануне. У капризного ребенка вспышки гнева случаются внезапно и совершенно непредсказуемо. Так и здесь: Гелариус всего-то и заметил, что сильно утомился за последнее время, но флейтист вдруг обиженно надулся.