— Ну, почему, почему все говорят только о себе и никто не думает о других? — ломая пальцы, вскричал он. — Вы знаете, как рискую я? В каком ужасном напряжении мои нервы? Какая опасность угрожает мне каждую минуту? Каждую минуту, Гелариус! Каждую минуту!
— Не преувеличивайте, Листовский, — поморщился Гелариус. Он расслабленно сидел в кресле, полуприкрыв веки, выставив ноги. Могло показаться, что у него в глазах рябит от переполненной вещами и вещицами обстановки вместительной квартиры флейтиста, но дело, конечно, было не в этом: Ге-лариус напряженно ждал развязки с покушением на Гитлера в рейхе.
— Ах, вот как? — Кушаков-Листовский вскочил как ошпаренный. Щеки его дрожали от возмущения. — Вот как? Вы отлично знаете, на что они способны! Слава богу, что я пока не раскрыт, что они мне верят! Но как долго это продлится? А вы!.. А я?.. А?.. Очень удобно прятаться за мою спину!
— Что вы несете? — примирительно уговаривал Гелариус. — Вам решительно ничего не угрожает. Вы находитесь под полной нашей защитой. Один сигнал — и мы здесь. Никто не станет рисковать вашей жизнью. Вы очень, очень ценны для нас.
— Ценны! Ценны! Вы говорите как о каком-то предмете… о собаке или об этом рояле! — Кушаков-Листовский не мог устоять на месте и принялся метаться по комнате. — Конечно, я передал вам практически всю цюрихскую сеть Советов. Даже резидента! Валтари, Фабрициус. Где они? Они у вас! Вы даже перевезли Валтари в Германию. И что же? Что получил я? Жалкие подачки! — Глаза его заблестели горьким отчаянием. — Большевики лишили меня поместья, квартиры на Невском. А что дали мне вы?! Моя ненависть к Советам жаждет отмщения. И я утоляю эту жажду, как умею… Но у меня траты. Траты! Понимаете вы? Я живу уже себе в убыток. Я даже питаюсь по карточкам. Разве так выражается уважение к человеку, столько сделавшему для разгрома сталинского шпионского гнезда — в вашу пользу?
— Чего же вы хотите?
— Для начала погасите остаток моего займа на яхту хотя бы. Только остаток.
— Это большие деньги.
— А как вы хотели? Как вы хотели? Я дважды вызывал этого шведа. Дважды! Меня могли убить! Это не шутки! Мне пришлось ходить на телеграф, два раза отправлять телеграмму, а он не реагировал. Но наверняка следил за мной! И потом, неужели вы думаете, что я ничего не понимаю? «Переговоры по «Локи». Баварец в Цюрихе». Это важный человек, и он вам нужен. Нужен!
— Не отрицаю. Нужен.
— Ну, вот. Я встречался с ним, чтобы вы его опознали, увидели. А если бы что-то пошло не так? Он мог меня убить!
— Исключено, Дмитрий. Мы контролировали каждое его движение.
— Всё бывает. Всё. И потом, надо все-таки понимать, вы имеете дело не с каким-то там уличным филёром без роду и племени, а с представителем старой дворянской фамилии. Мои предки — вы можете их видеть. — Кушаков-Листовский трепетным жестом обвел стену, увешанную старыми портретами родственников. Отметив равнодушие на лице Ге-лариуса, он презрительно бросил: — Вам не понять русской души, русского аристократизма! Да с такой фамилией, как у меня, мне более пристало возглавлять какое-нибудь старинное родовое имение. Такое, чтоб крестьянских душ тыщ на десять, чтоб десятины пахотной земли и охотничьи угодья, чтоб выезд богатый на тройке с бубенцами к ресторану «Яр», да с цыганками, с дрессированными медведями. Вот вы всё жалеете на яхту, на мой дом. А того не понимаете, что, как истинно русский человек, всё это я отдам не какому-нибудь племяннику или тетке в пятом поколении. Всё, всё, что накопил за свою жизнь, я завещаю — Церкви. — Он широко перекрестился на угол, сверху донизу увешанный иконами. — Да-да, Русской православной церкви! Вот так! Мои предки.
— Да хватит уже про своих предков, идиот несчастный! — взорвался Гелариус. — Я ими сыт по горло! И сядьте, сядьте, хватит бегать!
— Конечно, конечно. — Кушаков-Листовский мгновенно очутился в кресле напротив и торопливо пробормотал: — Да ведь и яхта, право слово, одно название — простая лодка с парусом. — В глазах у него пылала внемлющая озабоченность. — Я слушаю, Максимилиан, внимательно вас слушаю.
— Вот и ладно, — успокоенно сказал Гелариус и, нахмурившись, добавил: — Мы поладим с вашим шведом. А вы перестаньте трусить. Когда он появится у вас — а он очень скоро появится, — скажете ему, что ответ из Центра пришел к вам. Приказ — информировать о происходящем и ждать. Скажете: они проверяют.
Разговор шел о Хартмане, который, так и не получив отклика из Центра, в преддверии переговоров с людьми Шелленберга решился вновь встретиться с Листовским, чтобы повторить свою просьбу. Гелари-ус не упустил шанса: за Хартманом установили наблюдение.
И вот теперь, как добрые приятели, они сидели в баре отеля «Ритц», где Хартман (в Цюрихе — шведский юрист Георг Лофгрен) в знак возмещения за нанесенный ущерб угощал Гелариуса коньяком. Оба испытывали друг к другу возрастающую симпатию. Обменялись анекдотами («Голландцы приветствуют друг друга: “Хайль Рембрандт!”, “Хайль Рубенс!” Спрашивают: “Почему не «Хайль Гитлер!»”?» «А у нас, — говорят, — свои великие художники»), посмеялись. («Тогда в Англии следует кричать «Хайль Черчилль!»), выпили («Прозит»), обсудили скачки, особенности управления яхтой в бурю. Гелариус признался, что устал от войны, но не видит выхода из сложившегося положения в Европе.
— Когда-то мы начинали свой путь словами хорошего писателя на устах: «Настоящий немецкий мужчина убивает разбойника прежде, чем тот успевает размахнуться», — грустно говорил Гелариус. — А сегодня, признаться, я затрудняюсь сказать, кто из нас разбойник, а кто жертва. Знаете, в посольстве так думают многие. Но дипломатия, как вы понимаете, — это всего лишь лайковая перчатка на волосатой руке политической власти. Герман Лёнс писал также: «Жизнь означает смерть. Быть — равно погибать». Истины-перевертыши, не находите? С ними можно — как в бой, так и в кабак.
— О, да, вы правы. «Вервольф». Волк-оборотень. Вы помните книгу Лёнса! Я не думал об этом в таком ключе. Нам предстоит многое переосмыслить. Очень многие истины будут сброшены с весов истории. Сегодня это необходимо, как никогда раньше. Знаете, Георг, есть такое финское слово — мюётяхяпея. Оно означает «чувство стыда, испытываемое человеком за дурные поступки других людей». Хоть сам ты ничего плохого и не сделал, но тебе мучительно стыдно, когда смотришь на то, что вытворяют другие. В нашем языке такого слова нет. — Гелариус тяжко вздохнул. — Знаете, Георг, всё чаще это финское слово жжет мое немецкое сердце.
— Конечно, война — это коллективная ответственность. Но солдат все-таки не может нести ответственность за решения генерала, — попытался утешить его Хартман. — Был у меня друг, он любил повторять: что бы ни делалось вокруг, моя задача — сохранить в себе лучшее. Он был отличный парень.
— Был? И где он теперь?
— Он утонул. Подвела навигация. И капитан был ни к черту — смелый дурак.
Расставаясь, они обнялись, пообещав друг другу в ближайшее воскресенье поехать на пикник. По дороге в свой отель Хартман размышлял, насколько случайным было появление рядом с ним этого совестливого немецкого дипломата. А Гелариус до глубокой ночи ворочался в постели: он никак не мог решить, кому будет лучше продать этого русского шведа — американцам или Ватикану?
Мод шла на встречу с радистом. По договоренности ему полагалось быть на привокзальной площади и ждать, когда она появится на противоположной улице. Увидев ее, он должен был одновременно с нею идти вперед по своей стороне до второго поворота налево. Там они встречались, и Мод вела его к только ей известному месту, где находилась рация.
День был белый. Небо затянуло тонким облачным кружевом, в воздухе попахивало озоном, будто перед грозой. Мод задрала голову: погода не предвещала дождя, по крайней мере, в ближайшее время.
Вырвавшись из вагона электрички «С-бан», битком набитого военными, на станции «Рейхсспорт-фельд» (со вчерашнего дня особым декретом на пригородных поездах запрещалось ездить штатским лицам, и Мод опасалась проверок), она направилась к вокзалу Шпандау пешком. Оделась она как серая мышь — в старенькое, свободное в талии платье и перештопанную кофточку; сделанный неделю назад у знакомой парикмахерши перманент убрала под косынку.
В самом начале Зегефельдерштрассе ночная бомбардировка вдребезги разнесла целый квартал жилых зданий. От некоторых остались лишь фасады, которые в любую минуту могли обрушиться. В дымящихся развалинах копошились пожарные, сотрудники Технической аварийной службы с принтом эмблемы Те№ на нарукавных повязках и военнопленные. Посреди улицы зияло несколько обширных воронок, затопленных из лопнувших водопроводных труб. Сильно пахло газом. Из заваленных битым кирпичом подвалов выводили белых от пыли, ошалевших от ужаса людей. Многие были окровавлены. «Вы не видели кошечку, беленькую с рыжими подпалинами?» — взволнованно спрашивала у каждого встречного старуха в обгоревшем зимнем пальто, прихваченном ею, вероятно, когда она собиралась в бомбоубежище. Какая-то женщина с растрепанными волосами сидела на груде обломков, беспомощно озираясь, рот ее был раскрыт в беззвучном крике. Повсюду спасатели накачивали воздух в дыры и щели, полагая, что под обломками еще есть живые. Пожилой, приземистый вахмистр из оцепления, размахивая руками, сорванным голосом кричал охранникам, гнавшим пленных к завалам на другой стороне улицы:
— Куда? Обратно давай! Нету там никого! Здесь, здесь ищите! — и пояснил собравшейся вокруг толпе: — Бомба сквозь пять этажей — прямо в подвал! Душ триста там… Чего искать?
Судя по бессмысленным, хаотичным разрушениям, это был так называемый нецеленаправленный авианалет, когда бомбы сбрасываются наобум — куда попало.
— Что с этой женщиной? — спросил кто-то.
— Ребенок. у нее пропал ребенок.
Глядя на ставшую такой обыденной человеческую трагедию, Мод испытывала одновременно чувство и мучительного сострадания, и глубинного, мстительного торжества.