Коренной ленинградке, выросшей на почве двух культур — русской и германской (дед происходил из обрусевших немцев; отец его был часовщиком, сам он стал архитектором; в доме, наряду с русской речью, всегда звучал немецкий язык), одинаково обожающей стихи Пушкина и фуги Баха, ей в 41-м довелось пережить внезапный налёт «хейнкелей» люфтваффе на Гродно, где она, беременная, гостила у матери мужа, жившей возле дворца Радзивиллов. Бомбы накрыли дворец, превратив его в груду камней, вместе с примыкавшими к нему жилыми кварталами. В поезде, вывозившем людей из пылающего города, у нее случился выкидыш. Тогда она еще не знала, что в тот же день в Польше был убит ее муж, дипкурьер, с которым она прожила всего полгода. Отец ее, служивший хирургом в больнице имени Чуднов-ского, отправил дочь с супругой в Москву, а сам остался в заблокированном Ленинграде. Он сорвался с крыши, когда тушил зажигательные бомбы, сброшенные на больницу.
Мод (Маша Маркова) была шокирована варварством потомков Гёте и Шиллера. Сталинград, Минск, Севастополь, Мурманск — она не простила им ничего. Ее сердце оделось в каменную броню. Всякий раз, когда она видела последствия бомбардировки в Берлине, перед глазами вставала запечатленная в памяти картина: разорванные в клочья тела детей на разбомбленной площади в Гродно.
— Проходите! Не стойте тут! — хрипел вахмистр. — Проходите, не задерживайтесь!
Чтобы выйти к вокзалу в условленное время, пришлось почти что бежать. Мод не успела бы: путь в обход разрушенного квартала был внушительным. Но ей повезло: на параллельной улице она успела запрыгнуть в отходящий автобус и остановку проехала. Вернулась на уцелевший отрезок Зегефельдер-штрассе за семь минут до встречи с радистом, что позволило ей не спешить.
Вот и Шпандау. Спокойной, ровной походкой Мод приближалась к суетливой толпе, рассыпанной по привокзальной площади. Простая, немного усталая женщина, идущая по своим делам, погруженная в свои мысли, не замечающая никого вокруг. Краем глаза Мод посматривала влево, стараясь не только увидеть радиста, но также угадать, почувствовать, насколько органично выглядит поведение окружающих.
Наконец она заметила в толпе знакомую белобрысую голову. Лемке стоял на месте, неподвижно, даже, показалось Мод, как-то остолбенело. Это ей не понравилось, и пока он не увидел ее, она на ходу присматривалась к тем, кто находился вокруг. Секунда-другая, и взгляды их встретились. Лемке нелепо дернулся, губы его зашевелились, он зачем-то попытался улыбнуться, схватился за подбородок.
В ту же минуту Мод уловила какое-то «нелогично» поспешное движение сбоку от него, несколько «выпадающее» из естественного колебания привокзальной толпы. Походка ее, выражение лица нисколько не изменились даже тогда, когда она увидела выступивших из переулка и идущих ей навстречу двоих мужчин в одинаковых шляпах. Мод быстро обернулась — позади на приличном удалении за ней шагала еще одна пара не сильно отличавшихся друг от друга спутников. Она ощутила пульсирующий ток крови в висках, сердце билось ровно, но ей показалось, будто удары его слышны отовсюду. С площади кто-то направился в ее сторону, требовательным жестом останавливая машины.
Впереди был модный магазин, торгующий женским платьем. Дверь с тихим звоном открылась, в ней возникла дама с бумажным свертком, замешкавшаяся на пороге. Недолго думая, Мод грубо отпихнула ее и бросилась внутрь.
— Где запасной выход? — крикнула она оцепеневшей продавщице.
Девушка указала на боковую штору. Мод откинула ее, вбежала в примерочную и с грохотом распахнула дверь, ведущую в лабиринт внутренних дворов.
Через несколько секунд в магазин ворвались гестаповцы. Один из них схватил продавщицу за локоть:
— Где она?!
— Выбежала туда!
Двое кинулись во двор. Двое других принялись обыскивать магазин.
Снаружи завыли сирены воздушной тревоги. Это был дневной налет американской авиации, частенько дополнявший ночные вылазки англичан. Гестаповец оглядел крохотную примерочную, уставленную зеркалами с таким расчетом, чтобы визуально расширить пространство: отражение множилось во все стороны до бесконечности. Сунулся в кладовку, на склад, в туалет… Искать было негде.
Продавщица замерла в стороне, вжавшись в прилавок, и растерянно наблюдала за действиями сыщиков, как вдруг взгляд ее упал на узкую щель, образованную между зеркалами. Она открыла рот, но не издала ни звука. Из темноты на нее смотрели ледяные глаза Мод и черное дуло пистолета.
— Поди ж ты к дьяволу! Сбежала, сука! — выругался гестаповец, утирая шляпой пот с лица. — Теперь Шольц башку нам в задницу запихнет.
«Либерейторы» появились в небе настолько внезапно, что никто не успел даже помыслить о бомбоубежище; первые удары орудий ПВО совпали с разрывами тяжелых фугасных бомб. Снаружи началась паника.
— Сэр, фельдмаршал Смэтс и генерал-майор Мензис уже восемнадцать минут ожидают вас в приемной, — сухо доложил похожий на дога камердинер, затем достал из кармана жилета часы, взглянул на них и добавил: — Прошу простить: девятнадцать минут.
Черчилль опустил свежий выпуск «Дейли мир-рор» и вопросительно посмотрел на него. Он лежал в постели, усыпанный пеплом от торчащей в углу рта догорающей сигары, в съехавших на кончик носа, маленьких, круглых очках для чтения, не вполне пришедший в себя ото сна.
— Ах, да, я же просил их зайти поутру, — вспомнил он. — Ну, хорошо…
Он, кряхтя, сел, сунул ногу в шлепанец, второй ногой принялся искать другой, не нашел, да так и остался в одном.
— Ваш перфекционизм, Джозеф, проистекает от несварения желудка. Попробуйте перед сном пить соду, — пробурчал он недовольно.
Камердинер подошел к окну и откинул портьеру. В окно заглянуло серое, дождливое утро. Черчилль поморщился:
— Дайте халат. И налейте шерри. Пора уже размять мысли в голове.
Получив стакан, он взял из хьюмидора на прикроватной тумбочке сигару, увлажнил ее кончик в вине, специальной палочкой проткнул и продул с противоположного конца. Затем поднялся. Камердинер помог ему надеть вишневого цвета халат поверх пижамы. Черчилль вынул изо рта окурок и раскурил новую сигару от предусмотрительно зажженной Джозефом спички.
— Отдайте садовнику, — сказал он, протягивая камердинеру жеваный окурок. — Это настоящая «La Aroma de Cuba». Пригодится для удобрения чайных роз.
Садовник и в самом деле брал остатки сигар Черчилля. Табаком из них он набивал свою трубку.
Как был, в одном шлепанце и домашнем халате, Черчилль проследовал в комнату приемов, где мирно беседовали его старый друг Ян Смэтс и шеф «Ин-теллидженс Сервис» (Ми-6) Стюарт Мензис. При его появлении оба встали, но поздоровались просто, без воинского приветствия. Черчилль уселся в кресло, закинул ногу на ногу. На столе, отделявшем его от посетителей, появились тосты, масло, кофе, серебряная пепельница в виде пагоды, графин с виски.
— Я ознакомился с вашим докладом, Мензис, — после продолжительного молчания сказал Черчилль. — Вы правы. Я уже говорил об этом с Рузвельтом и буду говорить еще. В наших интересах думать на несколько шагов вперед. Скажу больше: нам нужно думать на несколько десятилетий вперед. Только тогда мы избежим ошибок в настоящем. Свою задачу премьер-министра и министра обороны я вижу в том, чтобы разобраться в приоритетах. Поэтому я рассчитываю на вас. Дипломатия — слишком тонкая ткань для наших американских друзей. Они в ней путаются или делают вид, что не понимают, о чем мы с ними говорим. Именно по этой причине я не стал отрывать от дел мистера Идена. Будете виски?
— О, нет, нет, что вы? — замотал головой Мензис. Его уважение к премьер-министру было огромным, но в настоящий момент он никак не мог отвлечься от подрагивающей на весу голой ступни. Виски в такую рань были подвластны только великому человеку, каковым Мензис себя не считал.
— А ты, Ян? — обратился Черчилль к Смэтсу.
— Прости, но нет, — твердо ответил тот. — Лучше кофе. Слишком много работы.
— Ну, хорошо. В таком случае я тоже ограничусь шерри. Так вот, о чем то бишь я? Ах, да, приоритеты. — Черчилль глубоко затянулся сигарой, чтобы собраться с мыслями. — Давайте посмотрим на происходящее в ракурсе перспективы. Мы бьемся во Франции, мы бьемся в Италии. Когда я говорю «мы», то имею в виду британских солдат, поскольку их судьба должна волновать меня в первую очередь, хотя и с американцами, и с канадцами у нас одно дело. Во Франции мне все более-менее понятно. А вот в Италии. мы недооцениваем этот маршрут и оттого преступно топчемся на месте. То, в чем наши союзники почему-то не видят приоритета, для нас, для Англии, как, впрочем, и для всей Европы, является жизненно важным вопросом. Я имею в виду более широкое наступление со средиземноморского театра на оккупированные немцами земли. Почему генерал Александер до сих пор не осуществил прорыв в долину По — через Триест и Люблянский проход, чтобы, опередив красных, как можно скорее войти в Югославию? Так мы дождемся, что и Вену освободят русские. А между тем Советы не сегодня-завтра возьмут Прибалтику. — Его нога описала в воздухе полукруг и ткнулась в пол; Черчилль уперся локтями в колени; палец, удерживающий сигару, слегка дрожал. — К чему это я вам говорю? А к тому, что быстрое продвижение советских войск на запад будет иметь политические последствия, в первую очередь в Польше и на Балканах. Я был противником высадки в Нормандии. Я не желал сухопутной операции. Как бы цинично это ни звучало, но каждая сотня жизней красноармейцев сохраняла жизнь одного британского солдата. И меня это устраивало, потому что самая главная цель — сберечь свой народ, оградив его от большевизма непреодолимой стеной. У Франклина с дядей Джо, судя по всему, медовый месяц. Военная бухгалтерия превалирует над здравым смыслом. Почему, кроме меня, никто не думает о том, что сделает Сталин с трофейными странами, в которые мы позволим ему войти, черт побери?! — громогласно рявкнул он, обрушив груду пепла на ковер.