— Да знаю я. И кто доносы пишет, тоже знаю.
— Так чего ж ты его не уберешь?
— Зачем? Работает он хорошо, с отдачей. Толк от него есть. А пишет, так заставили, наверно. Да и пишет, думаю, так, вполсилы, чтоб отвязались. Парень-то дельный.
— Ну-ну, тебе видней. — Ванин сделал глубокий вдох. — А вид отсюда — как у нас в Ожогино. Просторы.
— Ожогино, это где?
— Село такое. Шатровская волость Ялуторовского уезда Тобольской губернии. Село Ожогино. Я ж деревенский, там родился.
— А я — в городке Сим Челябинской области. Слыхал?
— Знаю. Отец — лесник, мать — учительница. Беспартийный. Женат. Сорок лет.
— Сорок один.
Они рассмеялись.
— Поеду, пожалуй, — вздохнул Ванин. — Хорошо у тебя тут, но… дел невпроворот. Завтра у Верховного встретимся?
— Погоди, — встрепенулся Курчатов, — у нас же вон там огороды. Выращиваем сами, что растет. Я скажу ребятам пакет картошечки нашей тебе насыпать.
— Спасибо, не откажусь. — Прошла секунда, другая, минута. Ванин не пошевелился.
— Забавно, — тихо сказал Курчатов, задрав подбородок. — Я им выдаю гипотезы на основании ваших донесений, пытаюсь их применить к нашим исследованиям, а они как зачарованные смотрят мне в рот, будто я гений какой-то.
Молчание — лишь тонкое цвирканье какой-то невидимой птички.
— Они смотрят мне в рот, — еще тише добавил он. — А я смотрю в их глаза. И вот я думаю: это — Бетховен? Чайковский? Бах? — Курчатов покачал головой. — Нет. Это — Равель. Да, Равель. «Болеро».
Колокольчик над входной дверью в «Черную жабу» глухо звякнул. Рыжий Ломми, владелец пивной, даже не посмотрел в ту сторону, занятый подсчетом дневной выручки. В зале, несмотря на участившиеся за последнее время бомбежки, было довольно оживленно. За пеленой табачного дыма в глубине угадывался пустой стол. Припадая на больную ногу, Гес-слиц пересек зал и уселся на свободное место. Он достал платок, протер взмокшее лицо, щелчком пальца выбил из пачки сигарету, поймал ее губами и принялся хлопать себя по карманам в поисках зажигалки.
Ломми молча поставил перед ним кружку с пивом и дал прикурить от своей зажигалки. Потом перекинул через плечо полотенце, чиркнул мелом по грифельной доске над столом и присел напротив.
— Извини, — сказал он, — литровые все разобрали. Посуду бьют, а новой взять негде.
Одним глотком Гесслиц ополовинил кружку, вытер губы и, выдохнув, в два глотка допил оставшееся. Отодвинул и затянулся сигаретой.
— Говорят, какие-то спецталоны хотят ввести для пивных: со второй бочки — налог, а по талонам — с третьей. Слыхал? — поинтересовался Лом-ми, нагнувшись к столу. Гесслиц не взглянул на него и хмуро проворчал:
— Слыхал. Про спецталоны на тот свет. Если что, отложу тебе парочку.
— У вас, быков, там все такие шутники? — фыркнул Ломми, вставая, чтобы принести свежую кружку. Налил, сунул ее Гесслицу и сел обратно, прихватив рюмку вермута.
— Вчера был на Принценштрассе. Там «томми» квартал снесли, еще в апреле, чтоб этим сукам яйца повыдирали. Одного сбили, — мстительно улыбнулся Ломми, — хвост торчит до сих пор. В руинах люди копошатся, как муравьи. Прямо там и живут, если у соседей нет места. Полдома стоит, и ладно. Детей-то из города увезли, а старики остались. Да уж, высшая раса ютится в развалинах и готовит себе еду на утюге! Не видел? Переворачивают утюг, врубают в розетку и жарят на нем картошку. Я им ведро яиц отнес, так что сегодня у нас без омлета. — По небритым скулам Ломми прокатились желваки. — Бомбили бы заводы, суки, заводы все в пригородах, так нет, на жилые дома сбрасывают, чтоб запугать. — Ломми умолк, потом заговорил опять: — И что любопытно, погибла куча пленных. Своих. Они там с прошлого налета разгребали. Вот их первым делом и накрыло. Сейчас опять расчищают. Говорят, от Курфюрстен-дамм осталось одно воспоминание.
Из кухни его позвали.
— Да сейчас, иду! — махнул он рукой и пояснил: — Чеха взял на работу. Хотел французика, но он запросил, как лейтенант вермахта. А этот готов работать хоть за еду. Но я плачу ему пятьдесят марок, и, по-моему, все довольны… Если спецталоны на пиво введут, брошу всё к чертовой матери.
— Тебе чего надо? — оборвал его Гесслиц.
Ломми поджал губы, словно собирался с духом, чтобы открыть рот; повозил рюмку по столу.
— Ты же видишь, Вилли, я скоро сено буду подавать вместо капусты. За деньги ничего не купить. С карточками-то набегаешься, да и по ним нормы снижают. Вот и выкручиваюсь. Пару банок сосисок — за шнапс, свинину — за сигареты. Ну, ты и сам знаешь… А дело вот какое. У меня брат живет в Ген-тине, двоюродный. У него мастерская по ремонту сельхозтехники. Ну, и хозяйство кое-какое. Пропуск мне нужен. Я тут договорился с одним снабженцем. Раз в неделю он ездит в Бранденбург за продуктами, там до Гентина километров двадцать. Маленький крюк, никто не заметит. Я бы с ним и мотался. А брат картошки, мяса, капусты для «Жабы» даст. Ты же — крипо. Можешь помочь с пропуском?
— Гентин, говоришь? — буркнул Гесслиц.
— Ну, да, Гентин.
— Родина Моделя.
— Чего?
— У тебя же машина есть.
— А бензин?
— Ладно. Подумаю, что можно сделать. Гесслиц отхлебнул пива, посидел молча и спросил: — Чего еще?
Ломми осушил свою рюмку с вермутом и забрал пустую кружку у Гесслица. Почесал рыжую щетину на щеке.
— Да вот, заходил тут один тип. Много вопросов задавал. Не иначе, из ваших. Но он почему-то спрашивал про тебя.
— И что ты ему сказал?
— Ну, что? Самое главное… Что в жилах у тебя течет пиво, а не кровь. Что ты любишь айсбайн и можешь сожрать сразу два, но в основном употребляешь баночные сосиски в похлебке из рубца, потому что айсбайн сегодня трескают только генералы. Еще — что в последнее время ты пьешь как хряк, сбежавший от мясника. Может, ты и правда сбежал от мясника, Вилли?
— Как он выглядел?
— Как все ваши шпики — обыкновенно. Такой плотный, среднего роста, нос картошкой. Пиджак у него кожаный. И шляпу не снял.
Минул час. Потом еще полчаса. Гесслиц сидел один, навалившись локтями на стол, положив лицо на ладонь, окутанный сигаретным дымом. Он опять перебрал с выпивкой.
Потом он тяжело поднялся, рукавом смазал черточки на грифельной доске и, сунув в пустую кружку купюру, нетвердой походкой направился к выходу.
Путь до дома оказался долгим. Он останавливался возле каждого темного фонаря, чтобы подумать о важном, но у него не получалось. Два дня он провел в засадах, которые полиция устроила бандитам, обчищавшим квартиры во время налетов авиации, когда хозяева находились в бомбоубежище. Неделю назад грабители застали жильцов дома — те, вероятно, решили переждать бомбежку у себя, не спускаясь в подвал, — и застрелили стариков и молодую женщину. Глава крипо Артур Небе распорядился арестовать убийц во что бы то ни стало и ответственным за операцию назначил его, Гесслица.
С помощью своей агентуры Гесслиц взял под контроль всех известных ему барыг. Им предложили альтернативу: либо они сдают тех, кто придет к ним с перечисленными вещами, либо — концлагерь. Без исключения все согласились помочь: они хорошо помнили, как накануне войны, по личному распоряжению Гиммлера, всех числящихся в картотеке крипо рецидивистов без суда и следствия бросили в Зак-сенхаузен, Лихтенбург и Дахау, на что потребовались сутки, и не было никаких сомнений в том, что этот опыт может быть мгновенно повторен.
«Сбежал от мясника…» Губы Гесслица дрогнули в пьяной ухмылке.
На сей раз у него была весомая причина, чтобы надраться. Два месяца назад оперативная группа крипо, куда вошел и Гесслиц, по приказу Небе была направлена в Амстердам с заданием выследить преступников, которые расклеивали антинацистские листовки, резали колеса германской техники, засыпали всякую дрянь в бензобаки. Гестапо не хватало людей, и все чаще они привлекали к своей работе сотрудников криминальной полиции. Довольно быстро быки из крипо вычислили тех, кто бесчинствовал на улицах. Ими оказались старшеклассники одной из школ в Пейпе. Было решено произвести аресты по месту проживания каждого в полночь.
Поздно вечером насквозь промокший под дождем Гесслиц отыскал в Пейпе подвал, где они собирались. Могучим ударом плеча он выбил дверь и ввалился внутрь. На него в ужасе уставились двое парней и три девчонки, что-то обсуждавшие за столом. Гесслицу особенно запомнились глаза одной — круглые, изумленно-наивные. Такие бывают у котят, которые только знакомятся с окружающим их миром.
— Кто из вас понимает немецкий? — рявкнул он. Парень и девушка, как в школьном классе, подняли руки.
— Переводите! Немедленно собирайтесь и бегите прочь из города. К бабушкам, тетям, дядям. В деревню. Куда хотите. Но чтобы через час никого тут не было! Домой нельзя — там вас арестуют. Уходите поодиночке. Быстро!
Их взяли, когда они выводили из соседнего здания трех одноклассниц-евреек, которые прятались там от полиции. Каждого подростка Небе, срочно примчавшийся в Амстердам, допрашивал самолично — безжалостно, жестко, — при чём Гесслиц вынужден был присутствовать, и никто из них, даже та, с беспомощными глазами, ни тогда, ни потом — а допросы были разные — не выдал его, безуспешно попытавшегося их спасти.
Позже за успешную операцию Небе вручили Золотой рыцарский крест Военных заслуг. Опергруппа также получила поощрения. А вчера пришло известие, что двоих арестованных ребят казнили — судя по принятой в Нидерландах практике, через повешение. Остальных сослали в лагерь…
Наконец он добрался до дома. Оглашая гулкое пространство свистящей одышкой, Гесслиц поднялся на свой этаж, долго рылся в ключах, выбирая нужный, а потом столько же тыкал им в замок. Дверь поддалась. Шаркая подошвами, он ввалился внутрь, закрыл дверь, смахнул с головы шляпу, на ощупь, хватаясь за стены, прошел в столовую и нашарил на стене выключатель. Вспыхнула лампа, и в ту же секунду слух его пронзил исполненный ужаса и отчаяния крик. Хмель тотчас слетел с него. Ударом ладони Гесслиц погасил свет. Постоял секунду, чувствуя, как закипает на лбу испарина. Потом осторожно, на цыпочках, приблизился к креслу, стоявшему перед плотно закрытыми шторами, в котором, еле заметная в темноте, свернулась маленькая фигурка Норы.