Гитлер запретил казнить мятежников как гражданских лиц на гильотине и расстреливать как военных: им предназначалась исключительно виселица. Чтобы казнь выглядела более устрашающе, специалисты тюрьмы Плетцензее предложили вешать осужденных на струнах от рояля, которые прикреплялись на потолке к крюку для подвешивания мясных туш. Так мучения могли тянуться до получаса, в то время как обычная петля или ломала шею, или удушала за несколько секунд. На всякий случай, чтобы агония не прервалась раньше времени, осужденным кололи сердечные стимуляторы. Конвульсии в металлической петле снимались на кинопленку при освещении софитов, как будто на подмостках уличного балагана разворачивалось жуткое представление. Пострадавший от взрыва в «Вольфшанце» группенфюрер Фегеляйн, муж младшей сестры Евы Браун, показал Гитлеру фотографии казни. Тот поморщился и вернул их ему со словами: «Мне неприятно на это смотреть. Но что делать? Возмездие должно быть суровым».
Когда дым от провального покушения Штауф-фенберга рассеялся, настало горячее время демонстрации бескомпромиссной верности фюреру. Вместо того чтобы затаиться, Небе ринулся в атаку, полагая, что, будучи на виду, он меньше рискует оказаться в прицеле внимания следователей гестапо. В первый же день он выдал ордер на арест нескольких малозначимых сотрудников своего ведомства, о которых ходили слухи в сочувствии заговорщикам. Кроме того, ему пришлось принять участие в задержании начальника полиции Берлина графа фон Хелльдорфа. Для Небе этот человек представлял серьезную опасность. Ветеран национал-социалистического движения, организатор еврейских погромов еще во времена Веймарской республики, балагур, повеса, карточный игрок, промотавший отцовское поместье Вольмир-штедт и вернувший себе состояние через вымогательство денег за спасение у богатых евреев, которых сам же и преследовал, не брезговавший присваивать предметы роскоши после того, как носители желтой звезды отправлялись в лагерь, обергруппенфюрер Хелльдорф связался с заговорщиками скуки ради — его привлекали таинственность, авантюризм и звонкие титулы участников. Фон Хелльдорф мог знать об обещании Небе распустить криминальную полицию, дабы она не воспрепятствовала перевороту, которое тот дал и не выполнил.
На четвертые сутки после покушения, ближе к ночи, в дверь секретной квартиры Небе на Эреп-штрассе, куда он втайне ото всех и в первую очередь от своей изнывавшей от ревности многолетней любовницы, инспектора крипо Найди Гоббин, таскал женщин всякого сословия и званий, раздался тихий, но настойчивый стук. Как раз в эту минуту шеф кри-по, чтобы хоть немного расслабиться, лихорадочно раздевал жену своего соседа по дому — молодую, дородную, как лимузинская корова, волоокую учетчицу со склада военной амуниции, которая томно сопротивлялась, задыхалась и призывно твердила: «Зачем это? ну, зачем это? ну, зачем это?»
Вцепившись в неподдающиеся застежки бюст-галтера, Небе пригнулся, как от подзатыльника, и замер в скрюченной позе. Кровь отхлынула с лица.
— Что такое? Кто это? — с изумленным испугом прошептал он.
На цыпочках, стараясь ничего не задеть, чтобы не произвести шума, в трусах и кителе, он подлетел к двери и встал перед ней, прислушиваясь. Стук повторился. На дверную ручку с кончика носа Небе шлепнулась жирная капля пота. Ему показалось, что звук ее падения был слышен даже снаружи. Раскрытой рукой он смахнул струящийся пот с лица. Приложил ладонь к груди, ощутив, как бешено колотится под ней сердце. Осторожно вынул из висевшей на вешалке кобуры вальтер. После небольшой паузы за дверью послышался отдающий гулким эхом голос Мюллера:
— Артур, не валяй дурака. Открывай. Я один.
Лицо Небе вытянулось. Никто, кроме пары доверенных лиц, не знал этого адреса. Мюллера здесь никогда не бывало. Неуверенным движением Небе повернул в замке ключ. Одетый в неброский костюм, в фетровой шляпе с шелковым кантом, похожий на страхового агента, перед ним стоял шеф гестапо — действительно один.
— Боже мой, Генрих, как ты меня нашел? — выдавил из себя Небе.
— Это было несложно. — Мюллер удивленно посмотрел на него и прошел внутрь. — У тебя бравый вид, — заметил он. — С таким, пожалуй, не повоюешь. Убери оружие, а то наделаешь шума.
Пока Небе натягивал брюки, Мюллер сунулся в спальню, где на кровати, прижав одеяло к подбородку, сидела насмерть перепуганная учетчица.
— Пошла отсюда. Быстро, — приказал он, задев ее леденящим взглядом своих тяжелых, немигающих глаз, затем прошел в кабинет и уселся в кресло, заложив ногу на ногу. Девица выскочила вон, не успев до конца одеться. Небе очумело посмотрел ей вслед и нерешительно направился в кабинет.
— Что-то случилось? — осторожно поинтересовался он.
— А покушения на Гитлера тебе уже мало? — язвительно отреагировал Мюллер. Ему претила театральщина (поэтому он всегда тяготился партийными сборищами): дабы избежать лишнего пафоса, он, перегнувшись через подлокотник, дотянулся до бутылки с водкой, плеснул в стакан изрядную порцию и проглотил ее одним глотком. Закурил.
Все это время Небе, поеживаясь, сидел на краю стола и ждал развязки: внезапный визит такого гостя не обещал ничего хорошего. Наконец Мюллер снял шляпу и повесил ее на свое колено.
— Мы с тобой сыщики, Артур. Грубо говоря, полицейские ищейки. Наше дело — вынюхивать, хватать, рвать. Иного от нас не требуется, — начал он, помолчал, словно вникая в содержание сказанного, затем продолжил: — Не все ли равно, какая фуражка на голове у тех, кто отдает команды? Мы ловили коммунистов, социалистов, пидорасов, наркоманов, убийц. Сменится кокарда, и мы станем ловить нацистов, фашистов, пидорасов, наркоманов, убийц. Велика ли разница? Если тебе платят деньги и дают полномочия, нет смысла забивать голову вопросами морали. Для этого существуют лидеры нации, светлые люди, у них договор с дьяволом покрывает все издержки. Единственное, о чем стоит подумать, — это личная безопасность. Потому что, когда в политике что-то не клеится, нет лучшего выхода, чем спустить собак на полицейских.
— Я тебя не понимаю, Генрих. — Небе, стараясь скрыть волнение, тоже налил себе водки и выпил. Неуверенно поинтересовался: — Что-то сказал Хелльдорф?
— Пока нет. Но обязательно скажет. Ты чего-то опасаешься?
— Нет, конечно. Чего мне опасаться?
— Действительно, чего? Хелльдорф дурак. Своими долгами загнал себя в угол. Думал списать их, примазавшись к заговору. Пока надувает щеки, пижон. К нему не применяли методов устрашения. Но не сегодня-завтра... Хочешь допросить?
— Н-нет... Твои ребята справятся лучше.
Мюллер глубоко затянулся. Выдержал длинную паузу, с любопытством рассматривая старого приятеля, который никак не мог принять непринужденную позу под его угнетающе-пристальным взглядом. Потом он сказал:
— Всё, Артур, всё, эта затянувшаяся эпопея окончилась практически фарсом. Такая долгая мышиная возня, и — voila! — Гитлер контужен! Триумфальный марш! — Он хмыкнул, склонил свою крупную, тяжелую голову и мрачно произнес: — Война просрана. Теперь уж наверняка. Вопрос один: как больно нас будут резать. Вот что выходит, когда ефрейторы начинают таскать за бороды генералов. И что самое досадное: они-то уцелеют, вывернутся, а резать будут нас, простых исполнителей безумных приказов, от которых нам и самим тошно. Тухлыми помидорами всегда забрасывают артистов, а импресарио подсчитывают барыши.
Заметив, как Небе настороженно огляделся, Мюллер успокоил:
— Не волнуйся. У стен, конечно, есть уши. Но эти уши — мои. Где у тебя пепельница?
Небе торопливо передал пепельницу Мюллеру и нерешительно возразил:
— Вообще-то криминальная полиция везде занимается уголовщиной.
Мюллер саркастически улыбнулся:
— Это ты Сталину объясни. А заодно сохрани копию приказа рейхсфюрера о твоем назначении руководителем айнзатцгруппы «В», чтобы не подумали, будто ты добровольно отправился в Белоруссию убивать евреев и комиссаров. Не хочется вспоминать? Я тебя понимаю. Но не это сейчас важно.
— А что? Что сейчас важно? — вскинулся Небе.
— Не угодить под гусеницы танка, в котором сидят психопаты.
— Конечно. да. Но нам с тобой нечего опасаться.
— М-да, не ценят у нас умных людей. Да их и нигде не ценят. Оно же как: есть у тебя von или zu перед фамилией — и довольно. А что под фуражкой? Что? Гитлер? Идея? Верность? Тупость?.. Дрянная у тебя водка. Пей русскую. На худой конец, польскую. Хотя от нее изжога. Русская лучше. — Мюллер поставил стакан на стол и еле слышно спросил: — Скажи мне, Артур, зачем?
— Что?
— Зачем тебе это? Захотелось новых впечатлений? Бабы, власть, президент Интерпола. Чего тебе не хватало? — спросил он почти ласково. И внезапно заорал: — Что, черт возьми, ты устроил, Артур?!
Небе съежился в своем углу. Он всё понял.
— Я рассчитывал на тебя, а ты снюхался с идиотами Остера! Что они тебе обещали — место Гиммлера? Или мое? Бутерброд с английским джемом? Кругосветное путешествие? Ночь с Ритой Хейворт?! Ведь мы друзья, но ты ничего не сказал мне. Ни слова!
— Прости, Генрих, прости. Я запутался. Я просто хотел обезопасить себя. нас.
Мюллер снял шляпу с колена, выправил тулью и поднялся, намереваясь уходить.
— Многие считают, — спокойным голосом произнес он, — что тот, кто не способен на жестокость, гораздо благороднее того, кто способен. Но это не так. Если ты не способен на жестокость, то рано или поздно станешь жертвой того, кто способен. Я придерживаюсь такой точки зрения. — Он прикусил свою исчезающе тонкую губу и похлопал широкой, как лопата, ладонью Небе по щеке. — Хансен, — сказал он, — тебя помянул Георг Хансен из абвера, когда ему сломали челюсть. Так что — всё. День. Может быть, два. У тебя немного времени. Беги, Артур. Спрячься где-нибудь. Или придумай что-нибудь позабористей, чтобы убедительно исчезнуть.
После этих слов Мюллер надел шляпу и направился к выходу, в дверях обернулся:
— Я тут много наговорил лишнего, так что постарайся не угодить мне в лапы.