— Взглядом — нет, не верю. Но загрызть ее — в
это очень даже...
— Болтун. Мой милый болтун.
— Отойди от окна. Тебя видят с улицы. Там сейчас будет авария.
— Ну и пусть. Голых женщин они не видели?
— Говорят, самые стройные ножки в мире — у шведок.
— Что, у всех?
— Нет, не у всех. Но у одной — без сомнения.
— А это всё потому, что она любит одного испанца и его щеголеватые усики.
— Так, значит, едем в Берн?
— С тобой — хоть на край света, дорогой.
— Ну, пока ограничимся Берном, а там посмотрим.
Хартман был в смятении. Вот уже два месяца он не мог связаться с Москвой. Между тем контроль за
ним со стороны и шведов, и «Интеллидженс Сервис» заметно усилился, он это почувствовал: теперь приходилось согласовывать чуть ли не каждый шаг, особенно это относилось к переговорам с Шеллен-бергом, которые после покушения на Гитлера постепенно возобновились. Вряд ли это было признаком недоверия, скорее бюрократическим решением, свойственным всем разведслужбам мира. Однако еженедельные посещения музея Кунстхаус, где Хартман все-таки надеялся увидеть советского связного, могли вызвать подозрения. Но что оставалось делать? Кушаков-Листовский заверял, что все запросы от его имени ушли в Москву, однако ответа почему-то так и не последовало. Хартман еще раз отправил открытку с закодированным текстом в Стокгольм — тишина. Вместе с тем растущая ценность накапливающейся информации и уникальная позиция в переговорном процессе срочно требовали прямого контакта с Центром.
Ко всему прочему куда-то пропал Кушаков-Листовский — единственное звено связи со своими. Хартман несколько раз пытался с ним встретиться — безрезультатно. Тогда он решился пойти в дом флейтиста, чтобы поговорить с консьержем. Вспомнив Хартмана как страхового агента, тот поведал, что Ку-шаков-Листовский уже две недели как не появлялся дома, а это весьма странно, поскольку всегда, когда он куда-либо надолго уезжал, консьерж получал у него ключи от квартиры, чтобы поливать растения.
— А собака? — спросил Хартман. — У него, кажется, есть собака.
— Собака куда-то делась, — развел руками консьерж. — Дома ее точно нет. Она шумная, мы бы услышали.
Теперь оставалось одно — вновь побывать в Берне. Возможно, явочная квартира советской разведки на Марктштрассе ожила?
В последнее время Хартман часто бывал в старой церкви Святого Петра. Приходил днем, когда службы уже не было и своды оглашались лишь неуверенными пробами органа, усаживался в дальнем углу и сидел на скамье долго, мысленно разыгрывая незнакомую шахматную партию. Так он приучил себя размышлять.
Одиночество разведчика сродни одиночеству альпиниста, без надежного контакта с могущественным Центром оно ведет к растерянности, и, чтобы не впасть в отчаяние, нужно держаться, пусть без надежды, без срока, но — держаться изо всех сил...
Тем временем новая встреча с людьми Шеллен-берга наконец обрела предметность. Там же, в заросшем саду особняка в Винтертуре, арендованном Майером, после долгого и по большей части бессмысленного обсуждения политической ситуации в связи с покушением на Гитлера, когда, казалось, ничего конкретного уже не будет, Анри Бум, стоматолог из Ризбаха, представившийся «сотрудником сочувствующей финансовой компании», задумчиво протирая очки, произнес:
— Мне поручено проинформировать вас, господа, о предстоящем в ближайшее время испытании уранового взрывного устройства. — Он обвел собравшихся каким-то торжественным взглядом. — Иными словами, будет осуществлен подрыв установки.
Виклунд с Хартманом переглянулись.
— Где? — спросил Виклунд.
— На территории рейха, насколько мне известно. Конкретно о месте мы узнаем тогда, когда всё будет готово. Скажу одно: оружие испытывают в разных природных средах.
— Этот подрыв, он будет отличаться от того, что был в Белоруссии?
— По некоторым параметрам — несомненно. Не стоит напоминать, что Германия лидирует в этом вопросе. Лучшие физики мира — немцы, и они — в рейхе.
— Нам недостаточно этой информации, — сказал Хартман. — Нужна конкретика.
— Да, конечно, — согласился Бум. Он обернулся к Майеру, державшему на коленях бумажную папку. — Мы подготовили некоторые данные по предстоящим испытаниям, которые дадут вам представление о прогрессе в разработке бомбы. Господин Майер?
Майер поднялся, и, хоть и был в штатском, по выправке, одергиванию пиджака, по задержке, прежде чем сделать шаг, создавалось впечатление, будто военную форму он не снимал. Сидевший к нему ближе других, Хартман протянул руку, чтобы принять документы, но Майер с заметным вызовом обошел его и передал их Виклунду. Смахнув с губ чуть заметную улыбку, Хартман сказал, обращаясь к Буму:
— Кстати, о физиках. Хотелось бы вновь акцентировать внимание на нашей заинтересованности в их послевоенной судьбе. Мы настаиваем на том, что плеяда ваших ученых не должна пострадать. И конечно, они не должны попасть в руки большевиков. Вы можете это гарантировать?
— Безусловно. Их охраной занимаются войска СС.
— И гестапо, — вставил Виклунд.
— Гестапо входит в состав СС и подчиняется непосредственно рейхсфюреру Гиммлеру.
— Вы все время пытаетесь завести Гиммлера в орбиту наших переговоров, заранее зная, что нам сложно говорить об этой фигуре.
— И тем не менее. Объективность такова, что только Гиммлер способен удерживать в повиновении весь аппарат СС. После покушения он подмял под себя даже абвер. К тому же работы по созданию бомбы ведутся под контролем СС. В этом вы, надеюсь, не сомневаетесь?
— Хочу отметить, — вмешался Майер, — что благодаря усилиям рейхсфюрера из лагерей освобождены большие группы евреев. Это серьезный риск. Их тайно переправляют в третьи страны, в том числе в Швецию. Можно обсудить и этот вопрос.
— Похвально, — кивнул Виклунд. — Правда,
группы совсем небольшие. Но все равно... Однако евреи не являются предметом нашего разговора. И персону Гиммлера давайте оставим пока за рамками, так сказать. Гейзенберг, Вайцзеккер, Ган, Баг-ге — нас интересует безопасность ваших физиков.
— Они в безопасности, — заверил Бум. — Большинство эвакуированы из крупных городов, которые подвергаются бомбардировкам, и продолжают работать. В случае наступления союзников мы сможем контролировать их местонахождение в южных и западных землях рейха. Главное, заранее согласовать наши усилия... И наши условия, — добавил он, коротко подумав.
Это была та информация, которую можно было продать «Интеллидженс Сервис».
В остальном дни Хартмана протекали в потоке встреч, улыбок, визитных карточек и рукопожатий, что для него, закаленного подобной суетой в берлинском «Адлерхофе», не являлось особенным обременением. Много людей, много знакомств — именно то, что было нужно его хозяевам. Пару раз его узнали, но общение было мимолетным, и он выкрутился.
Среди новых знакомых внимание Хартмана привлек некто Феликс Цауэр, полноватый, смешливый, обремененный всеми видами неуверенности повеса, робкий любитель скрытного разврата и застольного балагурства. Во время кутежа в ресторане «Ритца» Цауэр на ухо поведал, что служит в базельском Банке международных расчетов. Хартман знал, что БМР был создан усилиями крупнейших мировых банков в 1930 году, в том числе нью-йоркским Федеральным резервным банком и германским «Рейхсбанком». На недавней конференции в Бреттон-Вудсе было выражено прямое нежелание сотрудничать со странами «оси», что привело к решению о ликвидации БМР. Однако банк продолжал функционировать как ни в чем не бывало и обслуживать самые разные компании, невзирая на их государственную принадлежность.
Цауэру нравился Хартман, спокойный, уверенный, доброжелательно ироничный, в нем он видел опору в преодолении своих мнимых недостатков.
— Странные дела творятся у нас в БМР, — доверительным шепотом поведал он, стараясь удержать на тупеющем от алкоголя лице загадочное выражение. — Знаете, куда уходят платежи? В космос. Они уходят в космос. Но! Гитлеру нужны доллары. А янки хотят золота. Я видел график поступлений за полгода. только, тсс! Золото едет к нам эшелонами. Прямо из рейха. А мы переводим доллары — прямо в космос. Но кто-то же там их принимает, а? Товар — деньги — товар. Так, кажется, у Маркса?
— Но откуда у немцев столько золота? — наивно поинтересовался Хартман.
— А вы догадайтесь. Если подумать, люди в массе своей прямо-таки увешаны золотом.
— М-да-а. значит, ваши подвалы полны золотом?
— Не знаю, — мотнул головой Цауэр. — У нас в Швейцарии — копи царя Соломона, это точно. Но по секрету могу сказать, что хорошая доля немецкого металла уже пересекла Ла-Манш. А куда там дальше — бог весть.
— Слушайте, Феликс, тут имеется роскошный «Джонни Уокер». В меню его нет. Но нам принесут. Будете?
— Конечно!
Хартман решил приблизить его и для начала предложил обучить игре в бридж.
— Из Цюриха, штурмбаннфюрер.
Референт положил на стол Шольца папку и удалился. Шольц был погружен в изучение допросов арестованного накануне радиста Лемке, поэтому к донесениям из Цюриха приступил далеко не сразу.
Работе мешала головная боль, она сжимала виски, мешала сосредоточиться. Дело в том, что почти всю ночь Шольц просидел возле маленькой собачонки, которую подобрал на дымящихся развалинах соседнего дома. Белый шпиц — у него был сильно обожжен бок, а также сломана лапа — жалобно повизгивал и смотрел на него блестящими бусинами глаз, словно спрашивал: «Видишь, как мне плохо?» Лишь ближе к утру, когда уже светало, собака уснула вместе с сидящим рядом с ней на полу Шольцем.
Будильник не понадобился: сколько бы ни спал, он всегда вставал ровно в семь.
Несмотря на усталость, Шольц был взволнован и обескуражен, ибо никогда раньше ему не приходилось иметь дело с созданием, всецело зависящим от его заботы и усердия. У него никогда не было жены, соответственно — и детей. Родители умерли. И даже с любовницей Шольцу не везло: чаще всего его ухаживания оканчивались пугливым бегством. По правде говоря, одиночество не тяготило его; вся энергия, все силы этого человека концентрировались вокруг работы в полиции. Шольц был отличным специалистом, его высоко ценили, у него была репутация крепкого профессионала. И все-таки он не мог не завидовать людям, имеющим счастливую возможность погреться возле семейного очага. Когда, усталый, он возвращался домой, то светящиеся окна манили заглянуть в них, чтобы разглядеть, как уютно живут благополучные пары, у которых есть общие заботы.