Шольц позвонил криминалисту Ульриху Рупрех-ту в канцелярию.
— Слушай, Ули, у тебя ведь, кажется, есть собака?
— Да, ризеншнауцер. А что?
— Чем ты его кормишь?
— Ох, Кристиан, это больной вопрос. А что?
— Ну, собака, она чем питается?
— Да чем придется. Отрываю от себя понемногу. А так, мясом, конечно.
— Вареным?
— Да любым. Сейчас такая голодуха. И кость сойдет. А в чем дело-то?
— Ни в чем. Потом скажу.
Он повесил трубку и подумал: «В спецпайке есть
фарш. Если его подогреть...» Повздыхав, вернулся к чтению допроса Лемке.
Позвонили от Мюллера, попросили зайти. Шольц поправил галстук, провел щеткой по мундиру. Коридоры управления были, как всегда, пустынны. Стук каблуков гулко отдавался в сводах. Навстречу попалась девушка, которая давно и как-то безнадежно нравилась Шольцу. Он слегка покраснел, поздоровался, а пройдя мимо, оглянулся.
— Не хотел говорить по телефону, — сказал Мюллер, не предложив ему сесть. — Завтра в восемь жду тебя здесь. Привезут Пилигрима.
— Того самого? — удивился Шольц.
— Того, которого ты не смог найти. — Мюллер надел очки и погрузился в чтение документов. — Иди, Кристиан. У меня дел невпроворот.
Спустя час Шольц сбил документы в аккуратную стопку, положил их на угол стола и собрался уже идти домой, как вдруг взгляд его упал на папку с донесением из Цюриха. Он знал — в ней стандартный отчет гауптштурмфюрера Клауса, приставленного следить за посланцем Шелленберга Майером. Можно было бы отложить на завтра. Шольц неуверенно помялся, потом махнул рукой: «Завтра много дел» — и вернулся за стол.
Он открыл папку, пробежал сухой текст Клауса и стал быстро просматривать фотографии. Камера зафиксировала Майера входящим в особняк Остенза-кена, вылезающим из автомобиля, прогуливающимся по бульвару, сидящим в летнем кафе. Помимо портретов Майера, здесь были фото людей, которые, хоть и не пересекались с ним, но оказались поблизости. Механически переворачивая снимки, Шольц, зевая, думал о собачке — как она там?
Внезапно он замер.
— Что?.. — ошеломленно вырвалось у него. — Минуточку. — Он схватил со стола лупу и навел ее на фото. — Матерь Божья, да ведь это. Не может быть. никак невозможно. Это же.
На террасе летнего кафе, в нескольких метрах от Майера, с сигаретой в зубах, развернув перед собой газету, сидел Франс Хартман.
Оскар Блюм являл собой редкий экземпляр германца — он напрочь был лишен такого краеугольного национального качества, как пунктуальность. Время в его мироощущении представляло из себя некое подобие мысли, иногда важной, иногда пустой, способной возникать и размываться, возбуждать и погружать в сонливость, запутывать и раздражать; он не придавал большого значения мотивации, больше полагаясь на интуицию, чем на математически обоснованный расчет. Оттого и в своей неприспособленности к общепринятой дисциплине он не видел ничего ненормального: время существовало как бы отдельно от него, он забывал о нем или поддавался в зависимости от важности предстоящих событий. Опоздания, забывчивость, рассеянность — не каждый готов был терпеть такое. Человек-порядок, по которому можно было сверять часы, фон Арденне терпел. Он вообще на многое смотрел сквозь пальцы, когда дело касалось группы физиков, которых он годами подбирал, как ювелир подбирает драгоценные камни в задуманное им колье. Блюм относился к категории ученых с так называемым проблеском озарения, его идеи, сами по себе парадоксальные, открывали путь к неожиданным научным решениям. Фон Арденне ценил такие мозги.
Собираясь на работу, Блюм насвистывал мелодию старого марша «Эрика»: «На лугу цветочек маленький расцвел, / То цветок вереска. / И вокруг него кружатся сотни пчел, / Сладкого вереска».
Эсэсовца из охраны он вытурил еще вечером, указав на прописанную в инструкции необязательность сторожить дом по ночам. Тот охотно ушел, оставив в прихожей ключи от служебного «Опеля». По радио все утро крутили старые шлягеры, перемежая их краткими сводками новостей. Диктор резким голосом сообщал: «Лондон шокирован непрекращающимися бомбардировками нашими крылатыми бомбами Фау-1, которые непрерывным потоком обрушиваются на Англию. Британское правительство не в состоянии обеспечить населению надлежащую защиту, поскольку такой способ бомбардировок сводит на нет существующие системы ПВО. Черчилль подвергается жесткой критике во всех английских газетах. Его упрекают в нарушении долга перед нацией. Чрезвычайно высокий прирост наблюдается в сфере производства истребительной авиации.» Далее Геббельс на протяжении двадцати минут развивал свою теорию о тотальной войне, мобилизации ресурсов, реорганизации всех ведомств рейха.
Утро стояло хмурое, воздух пропитан сыростью. Где-то вдали надрывно кричал петух. Подхватив ключи от «Опеля», бодрой походкой Блюм выскочил из дома. Забросил на заднее сиденье зонт и запустил двигатель. Мысленно он был уже в лаборатории. Предстоял экспериментальный запуск модифицированной центрифуги из сплава, созданного по специальной технологии, под названием «бондур». Беда была в том, что при центрифугировании крайне активные газообразные соединения урана — гексафторид урана — быстро разрушали материал, из которого была сделана установка. Об эту казавшуюся тупиковой проблему, в частности, расшибли лоб американцы в Ок-Ридже. Если сегодня в ходе запуска центрифуга выдержит, путь к наработке оружейного урана с ее использованием будет открыт уже в августе. А она выдержит, Блюм в этом не сомневался, поскольку ее уже запускали, и не один раз, а нынешняя демонстрация была запланирована исключительно для военных.
Дорога до поместья Арденне занимала десять— двенадцать минут. Выехав из поселка, нужно было пересечь небольшой лес и пару деревень. Шоссе было абсолютно пустым, мир словно внезапно обезлюдел. Блюму нравилось такое утро, он вел машину не спеша, с наслаждением вдыхая свежий ветер через приоткрытое окошко. Свернул на дорогу, ведущую через лес, и вдали увидел одинокую фигурку, бредущую по обочине. Это была девушка, стройная, в элегантном сиреневом платье и широкополой шляпке, на локте у нее висела маленькая йоркширская собачка. Очевидно, что-то случилось, девушка была явно растерянна. Увидев машину, она замерла на месте, но не предприняла попытки ее остановить — просто смотрела на приближающийся «Опель» Блюма.
— Фройляйн, — затормозив, Блюм пригнулся к противоположной дверце, — у вас всё в порядке?
Девушка беспомощно огляделась по сторонам, словно надеялась увидеть еще кого-нибудь. Но никого не было, и тогда она, приподняв верх шляпы, заглянула в машину.
— Представляете, заблудилась. Глупо, конечно... в лесу. Не могли бы вы подвезти меня до ближайшей автобусной остановки?
— Да, конечно. — Он поспешно распахнул дверцу. — Я бы с удовольствием доставил вас до вашего дома, но, к сожалению, уже сильно опаздываю.
— Ах, это ничего. — Она уселась рядом с ним, и машина тронулась. — Все равно сегодня воскресенье, я никуда не тороплюсь. Если не будет налета, можно даже выспаться.
— Как это вас угораздило заблудиться?
— А, — она легкомысленно махнула рукой, — со мной и не такое может случиться. В поселке, там, откуда вы появились, есть пансион. Мне посоветовали снять номер, чтобы немного развеяться. Места тут красивые. Опять же природа, тишина. Есть пруд. Как будто и не город вовсе. Вот с моим дружочком, — она погладила собачку, — мы и приехали. Оказалось, ни воды, ни электричества. Еда — просто ужас. Людей — никого. Даже патефона нет. В общем, мы сбежали. Собрали вещички, оставили ключи на столе и — улизнули. Да только сюда приехали на такси, а назад решили добираться автобусом. Вот и заплутали в этом лесу.
Заинтересованный взгляд Блюма осторожно облетел ладную фигурку девушки, ее правильный, несколько строгий, но вместе с тем одухотворенный профиль.
— В Берлине все меньше женщин, — сказал Блюм. — Что вас удерживает здесь?
— Работа.
— Где же, если не секрет?
— Как ни странно, в Службе народного благополучия. Хотя всегда хотела танцевать в балете.
— О, вы балерина?
— Была какое-то время. Теперь даже уже не верится.
— Знаете, я всегда любил балет. Но в основном слушал его по радио.
— Чтобы любить балет по радио, надо обладать очень богатой фантазией, — улыбнулась девушка. — Я участвовала в постановках выразительного танца, но не была примой.
— Выразительный танец. Не знаю, что это такое.
— Увы, кажется, я уже тоже. Сейчас не до развлечений.
— Наверное, можно танцевать в кино.
— Что я и делаю, когда смотрю фильмы с Марикой Рёкк, — усмехнулась она.
— Не сочтите за лесть, но Марика Рёкк вам в подметки не годится. Не знаю, как вы танцуете, но выглядите куда стройней и привлекательнее. Против вас Марика Рёкк просто манерная кукла.
— Вы вгоняете меня в краску. Вон, смотрите, у Томми даже нос покраснел.
— Что вы, что вы, это мне впору краснеть. Мы тут одичали в нашей деревне, отвыкли от красивых фройляйн. Остались одни старухи. Как вас зовут, простите?
— Эрна.
— Эрна, — повторил он, словно пробуя имя на вкус.
— Да, Эрна. А вас?
— А я Оскар.
— Вы служите, Оскар?
— Да, работаю... в одном институте, связанном. с электричеством.
— Которого я была лишена?
— Уж простите. Бомбежки. Если бы я знал, зубами соединил бы контакты.
На виллу фон Арденне в Целендорфе съехались очень разные люди. Прибыл Шпеер, рейхсминистр вооружения и боеприпасов. Он скептически относился к работе физиков по созданию чудо-оружия, уверенный в том, что, в условиях прекратившихся поставок вольфрама из Португалии, урановое сырье следует направить на оснащение определенных видов боеприпасов. Шпеер заранее был настроен на противоречие, независимо от результата. Приехал фон Браун: именно его люди занимались разработкой сплава для центрифуги «бондур». На роскошном лимузине доставил себя в Целендорф генерал Крей-пе, представлявший верховное командование люфтваффе. В отличие от Шпеера, Крейпе готов был поддержать любой исход — оно и понятно: две недели назад Гитлер со скандалом отстранил от дел и едва не отдал под суд фельдмаршала Мильха, заместителя Геринга, за срыв производства реактивных бомбардировщиков. Разумеется, присутствовал и рейхсминистр почты Онезорге — все финансирование уранового проекта Арденне шло через его ведомство, в то время как по дипломатическим каналам была пропущена информация, что Гитлер посадил своих ядерных физиков на голодный паек. От Гейзенберга прислали Багге. Он скромно стоял в сторонке, не решаясь открыть рот и вообще как-либо обнаружить себя в присутствии столь высокопоставленных господ. С Гейзенбергом Арденне пребывал в состоянии тщательно завуалированного соперничества: оба относились друг к другу с холодным, вынужденным уважением, как два боксера, бьющие партнеров на разных рингах и не решающиеся на матч-реванш. Был среди наблюдателей и Шелленберг, который вел себя так, словно оказался на светском рауте, он непрерывно шутил, ругал англосаксов, перемещался от группы к группе, курил дорогие сигары.