— Ах, Мари, Мари, это иллюзия. Мираж в пустыне. Галлюцинация исчезнет, если пожар не будет потушен.
— Но он будет потушен, и очень скоро, — заверила Мари. — И ничто не будет грозить вашей идиллии. Да и о чем беспокоиться в этом раю? Вот вас, Пьетро, что беспокоит?
Пьетро выпустил дым через ноздри и положил сигару на пепельницу. Немного подумав, он ответил:
— Ложь, в которой мы все растворились. Нас ждут времена еще большего лицемерия, чем то, которое привело к нынешней войне. Вот увидите, расправа над Гитлером и его шайкой будет более похожа на заметание следов, чем на правосудие, дабы у всех сложилось впечатление, будто он есть абсолютное зло, возникшее само по себе из какой-то природной грязи. А те, кто развел эту грязь, тщательно вымоют руки и займут место обличителя или, что еще хуже, жертвы. Вскормить тиранию, даже своим бездействием, и полагать, что она не заденет тебя, — все равно что сперва построить дом, потом поджечь его, а после спрятаться в нем, рассчитывая переждать пожар. С каждым учинившим зверство солдатом на скамье подсудимых должен сидеть политик, сунувший ему в руки оружие. А каждого политика следует привлечь вместе с банкиром, для которого существует единственный вид целесообразности — солидарность денежных мешков. Именно они платят за ту подлость, в которой мы, обычные люди, почему-то видим прогресс. Да только нет на свете суда, способного вцепиться в руку дающего. — Он взял сигару и, прежде чем затянуться, глубокомысленно заметил: — И это только начало. Самое печальное, что мы привыкаем к абсурду, постепенно принимаем его за норму. Франс, — крикнул он обернувшись, — ты обещал мне партию в шахматы!
— Да, да, обязательно, — последовал ответ.
Хартман наконец уловил музыкальную тему и теперь пытался развить ее по своему усмотрению. Музыка всегда помогала ему думать.
Положение было отчаянным. Он еще раз побывал на явочной квартире советской разведки: результат был прежний — глухая тишина. Заранее учтя вариант окончательного тупика, Хартман решил воспользоваться контактом в Берне, предоставленным человеком, которого он называл Жаном, о котором знали в Центре и который, вероятнее всего, представлял интересы американской УСС. У него не было возможности согласовать свои действия с советским командованием, а время утекало. Появление Гелариуса означало одно: отныне всё может рухнуть в любой момент. «Отчего не возобновить обмен информацией с ведомством Жана?» — подумал Хартман, и в Берн, на Главный почтамт, ушла телеграмма «Фундамент готов. Приступаем к сооружению внешних стен. Цвет салатовый. Густав».
Телеграмма адресовалась некоему Жоржу Готье и была отправлена 10 сентября — по договоренности, дата должна была второй цифрой содержать пятерку или ноль, что подтверждало бы ее подлинность.
Встреча произошла, как было предложено в телеграмме, в четыре часа пополудни в пустынном парке Штайнхёльцли на окраине Берна. Назвавшим пароль оказался скромного вида господин лет шестидесяти, сутулый, худой, с какой-то задумчивой журавлиной пластикой; из-под шляпы выбивались пучки покрашенных в пего-рыжий цвет волос; на руках, несмотря на сравнительно теплую погоду, — кожаные перчатки.
Хартман представился Йоганом, незнакомец — Акселем, и они медленно двинулись по узкой аллее в глубь парка.
Поболтав о пустяках — о погоде, ценах, транспорте, о том, когда наконец восстановят телефон, поврежденный грозой, они некоторое время шагали молча, словно уступая друг другу право перейти к делу. Хартман заговорил первым:
— Полагаю, мы можем опустить обстоятельства, предшествующие моему визиту в Берн. Думаю, они не составляют для вас тайны. — Брови Акселя неопределенно пошевелились, но он ничего не сказал, и Хартман продолжил: — Как вам, конечно, известно, я и мои друзья заинтересованы в том, чтобы наши отношения возобновились.
— А почему вы уехали из Берлина? — поинтересовался Аксель.
— Тому было несколько причин, но главная в том, что источник интересующей всех нас информации переместился в Швейцарию.
— Угу... — Аксель задумчиво опустил голову. — Вы же понимаете, Йоган, для того, чтобы наши отношения, как вы сказали, возобновились — а перерыв был долгий, — необходимо предоставить подтверждение весомости информации, которой вы располагаете или же будете располагать в ближайшее время.
— Разумеется.
Без лишних прелюдий Хартман сообщил, что в течение месяца в рейхе будет осуществлен подрыв урановой установки, аналогичный тому, какой в начале марта был произведен на территории Белоруссии. На сей раз испытания пройдут в водной среде, вероятнее всего, в Северном море, возможно, в районе Рюгена. Ответственное лицо со стороны науки — Гейзенберг, со стороны СС — Кальтенбруннер.
Аксель выслушал его с непроницаемым видом. Он знал об этих намерениях немцев, хотя и не в таких подробностях; полученная информация укрепила в нем доверие к Хартману, но он не подал виду. Чтобы показать широту своих возможностей, Хартман намекнул на некоторую осведомленность в деликатной сфере, о которой и упоминать-то небезопасно, а именно — скрытное сотрудничество базельского, а по сути американского, Банка международных расчетов с Германией, в частности, легализация золота, доставляемого из рейха, перевод его в доллары, с которыми нацисты могли делать все, что им заблагорассудится, о чем ему поведал пьяный, болтливый, доверчивый Феликс Цауэр (пикантность ситуации состояла еще и в том, что участники июльской бреттон-вудской конференции приняли решение банк закрыть). А также пунктиром прошелся по концерну «Интернэшнл телефон энд телеграф», до сих пор не прервавшему сотрудничество с финансовыми структурами, контролируемыми СС, в правление которого по-прежнему входили Вальтер Шеллен-берг и бригадефюрер Курт фон Шрёдер. И не ошибся. Отставший на полшага Аксель с удивленным интересом посмотрел ему в затылок.
В итоге решили попробовать.
— Допустим, вы будете делать закладки в месте, которое мы с вами определим, — предложил Аксель.
— Нет, — покачал головой Хартман, — мы будем встречаться, причем только с вами. Я не являюсь вашим агентом. Более того, в ответ на нашу, скажем так, откровенность мы рассчитываем видеть соразмерную откровенность с вашей стороны. Важно найти взаимоприемлемый баланс.
— Вы меня неправильно поняли, — спохватился Аксель. — Я пытаюсь найти наилучший вариант нашего сотрудничества, не более того. Допустим, форма отношений, аналогичная той, что сложилась у вас с Жаном, вас устроит?
Он назвал своего берлинского агента Жаном, хотя так его звал только Хартман.
— Думаю, да. Такая форма отношений будет наилучшей. И вот еще что, возможно, мне понадобится защита. Могу я рассчитывать?
— Несомненно, — без раздумий ответил Аксель. Стал накрапывать дождь, и они направились к выходу из парка.
Хартман прервался на полуфразе, вздохнув, закрыл крышку рояля, поднялся и, подойдя к Пьетро Реци, положил ему руки на плечи.
— Вообще говоря, история человечества — удручающий урок. Хуже всего, что забываются простые человеческие ценности.
— Что случилось с твоим оптимизмом, Франс? — удивился Реци, похлопывая Хартмана по руке. — Ты стал поклонником Новалиса? «Тот будет величайшим волшебником, кто себя заколдует так, что и свои иллюзии примет за явления действительности».
Хартман медленно отошел на край поляны и замер, глядя вдаль. Пышные облака, будто уложенные на хлебную полку булки, покоились над ровной линией горизонта, подсвеченные матовым сиянием гаснущих небес.
— Ах, мой старый, добрый друг, ты глядишь в будущее сквозь черные очки. А я вот вижу грядущее таким, каким его хотел видеть Чехов. Люди, Пьетро, люди, страсти, чувства. Когда нет гармонии, возникает конфликт. Будущий человек — гармоничный человек. Нацизм научил народы любить войну, то есть любить убийство. А любить надо жизнь. У Чехова серость будней — лишь подгнившая ступень к светлому, прекрасному будущему, где человек, прошедший все круги низменного и осознавший свое падение, станет жить чисто, радостно и разумно. Тогда и наша жизнь, жизнь наших несчастных поколений обретет высокий смысл. И не напрасны окажутся наши страдания, слезы, унижение, жертвы. Будущий человек принесет цветы на наши могилы и благодарно улыбнется нам.
— Как бы я хотел с тобой согласиться, Франс. — Пьетро дружелюбно похлопал его по руке. — Но, увы, будущее Чехова уже наступило. Разве мы не живем в нем?
Хартман подмигнул Мари и уселся в соседнее кресло.
— Нет, — весело сказал он, — будущее Чехова — это линия горизонта, к которой нужно стремиться, чтобы не превратиться в зверя.
Утром Мод зашла в подземку на Хорст-Вессель-платц и, доехав до «Франкфуртераллее», решила, как обычно по дороге на работу, подняться наверх, чтобы купить на обед булку в знакомой пекарне: хлеб в ней начинали выпекать еще до рассвета, он всегда был свежий, ароматный и недорогой. Когда с пакетом под мышкой она вернулась на станцию, чтобы ехать дальше до Лихтенберга, к ней подошел пожилой шуцман с измятым лицом и ввалившимися щеками и, приложив руку к кокарде на шлеме, попросил проследовать за ним. Мод отметила стоявшего поблизости другого шуцмана, покрепче, и покорно пошла в полицейское отделение на станции.
В казенном помещении на скамье сидели три девушки — брюнетки, с примерно одинаковой прической, равной комплекции, но главное — все они были слегка похожи на Мод. На стене, слева от них, приколотый к доске, висел карандашный рисунок женского лица анфас. Очевидно, именно с ним было связано их присутствие в участке. Мод сразу догадалась: это она, ее словесный портрет, и сделать его мог только один человек — ее радист Лемке.
— Присаживайтесь, фройляйн, — сказал шуцман и заглянул в соседнюю комнату. — Сейчас вас сфотографируют. Потом придется подождать некоторое время, и мы вас отпустим.
— Но как же моя служба? — спросила Мод.
— Мы напишем вам объяснительную записку. Проблем не будет. А пока прошу вас подождать. И дайте ваши документы.