Она не ела третьи сутки. Не выходила из дома. Дни напролет сидела на диване, забившись в угол, и гладила кота, которого откуда-то притащил Гесслиц. Она ждала. Вилли уехал. Да, уехал. Но почему он до сих пор не вернулся? Тысячи страхов острыми иглами осаждали ее сознание. Она устала. Боже, как же она устала. Ожидание превратилось для нее в почти физическое действие. Всеми силами своего измученного сердца она ждала Вилли, проживая каждый час как безнадежное движение в бесконечность.
Сон ее был забытьем, мертвым и кратким. Пробуждение вспыхивало как бьющий в глаза свет настольной лампы в кабинете следователя. Если бы было возможно, она не просыпалась бы до той минуты, когда в доме появится Вилли.
В предрассветных сумерках Нора отчетливо услышала резкий вой сирены воздушной тревоги. Она вздрогнула и проснулась. Одновременно ей показалось, что в дверь позвонили. Нора вскочила на ноги. Должно быть, это Вилли! Нора быстро натянула старую кофту и бросилась к выходу. На самом деле не было никакой воздушной тревоги, как не было и звонка в дверь: все это ей только почудилось, осталось иллюзией воспаленного сознания. Однако к тому моменту разум женщины до того спутался, что грань между явью и бредом совершенно растворилась.
Дрожащими руками Нора отперла замок, распахнула дверь — за порогом никого не было. Пустая лестничная клетка, укутанная темнотой. Разочарованная, она хотела уже закрыть дверь, как под ногами у нее проскочил кот и, выставив хвост трубой, устремился по лестнице вниз. Нора вскрикнула:
— Господи! Кот! Кот! Куда ты?
Всплеснув руками, она быстро переобулась и, не прикрыв за собой дверь, побежала вслед за котом.
На улице было еще темно, хотя небо уже просветлело. Моросил мелкий, еле заметный и оттого особенно выматывающий душу дождь, он тихо шелестел в мокрой траве.
Среди черных деревьев угадывалась дорожка с сидящим на ней котом, о чем можно было догадаться по сверкающим в темноте круглым глазам. Нора принялась осторожно, чтобы не спугнуть, приближаться к нему, ласково уговаривая его пойти к ней на руки. Однако, повертев головой, кот, не желая расставаться со свободой, решительно засеменил прочь со двора. Нора последовала за ним. Страхи незаметно отступили; лишь одно желание владело ею — получить обратно своего любимца.
Пробежав череду дворов, Нора оказалась на соседней улице, недавно подвергшейся бомбежке и наполовину засыпанной обломками разрушенных зданий. При свете костров в железных бочках десятки военнопленных вручную разбирали завалы. Нашивки «Ост» на черных дерюжных робах указывали на советское происхождение рабочей силы, и, значит, в применении мер воздействия с ней можно было не церемониться: от удара прикладом до пули.
Выскочив из двора, кот заметался и ринулся в глубь развалин. Нора сама не заметила, как очутилась практически среди остарбайтеров. В темноте утомленные ночной вахтой охранники также не обратили внимания на странную фигуру, возникшую вблизи их работ.
Отчаянно щурясь, Нора выискивала в развалинах пушистый хвост, не видя ничего вокруг себя. В этот момент, увидев, что кто-то из «остов» позволил себе присесть, почти уже заснувший шарфюрер вскочил и резким голосом рявкнул:
— Встать, собака!
В холодном воздухе его крик разнесся усиленным эхом. В мозгу Норы, которая карабкалась по грудам обломков, словно взорвалась граната. Она пронзительно вскрикнула и, заломив руки за голову, в ужасе бросилась в сторону.
Шарфюрер повернулся на звук голоса. Увидел какую-то тень и, не раздумывая, дал очередь из автомата по удаляющейся фигуре. Нора упала бесшумно. Охранникам понадобилось какое-то время, чтобы отыскать ее маленькое, похожее на спутанный комок ткани, тело среди груды камней.
Именно в эту минуту поезд из Цюриха, в котором ехал Гесслиц, пересекал границу Берлина.
Ровно в половине шестого утра поезд Цюрих—Бер-лин прибыл на Силезский вокзал. В пути Гесслиц то и дело улыбался, вспоминая отель и спускающегося по лестнице Франса. Полчаса он ждал, когда пустят первый автобус. Еще сорок минут (со всеми объездами пострадавщих от бомбежки кварталов) понадобилось, чтобы добраться до Кройцберга, где располагался его дом.
Гесслиц старался не торопиться и все-таки спешил. Он шел домой, предвкушая, как обрадуется Нора, когда на цыпочках он проберется в спальню и разбудит ее поцелуем в щеку, уколов усами ее нежную кожу. Он даже хмыкал от удовольствия, думая об этом. В сумке Гесслиц нес банку кофе, шоколад и песочные пирожные, купленные им на вокзале в Цюрихе.
Поднявшись на свой этаж, он с удивлением, переходящим в нарастающую тревогу, обнаружил, что дверь в их квартиру открыта, а Норы внутри нет. Он постучал соседям: нет, никто ее не видел. Тогда он выбежал на улицу. Людей снаружи было мало. На все расспросы ему отвечали отрицательным покачиванием головы: никого похожего на Нору они не встречали.
Гесслиц обшарил все дворы вокруг, забрался даже в подвал и, наконец, через дальнюю арку вышел на улицу, где остарбайтеры по-прежнему разбирали завалы.
Уже рассвело. Дождь перестал. Сквозь матовую пелену тускло просвечивало восходящее солнце. Несмотря на гулкий стук камней, убираемых с дороги, стояла какая-то ненормальная тишина. Вдалеке несколько охранников сбились в кучу, курили, о чем-то неслышно переговаривались.
Поначалу Гесслиц пошел в противоположную сторону. Дошел до перекрестка. Но там во все стороны было пустынно. Встревоженный, он пару раз крикнул: «Нора!» Потом решил вернуться назад и поговорить с охранниками. Возможно, кто-то из них ее видел?
Тяжело припадая на покалеченную ногу, он почти бежал по заваленной обломками улице. На лбу выступил пот, волосы спутались. Он ослабил узел галстука. Ботинок ступил на осколок кирпича, нога поехала, и Гесслиц, потеряв равновесие, рухнул на камни — но сразу же, хоть и с большим усилием, поднялся. Рукав пиджака треснул, обнажив окровавленное плечо. Гесслиц этого даже не заметил. Сердце в груди колотилось с какой-то рваной обреченностью. Надо было торопиться, поскольку оно могло попросту разорваться от навалившейся тоски.
И тут он увидел Нору.
Сперва он увидел колени, худые колени в серых чулках, остро торчащие из камней. Неуверенно приблизившись, он разглядел ткань — мелкий рисунок на синем фоне, — из которой было сшито ее платье.
Гесслиц застыл на месте, не находя в себе мужества сделать еще один шаг.
Охранники, обратив на него внимание, прервали разговоры и, помедлив, направились в его сторону. Гесслиц придвинулся на полшага, так что ему стал виден тонкий профиль покрытого уже желтоватой бледностью любимого лица. Плечи его обмякли. Для него, старого быка, все окончательно прояснилось.
— Эй, — обратился к нему белобрысый шуцман, — знаете ее?
Гесслиц не ответил.
— Откуда она взялась? — продолжил шуцман. — Нам бы света побольше. Темнота — глаз выколи. Думали, кто-то из «остов» сбежал. Вот Курт и пульнул наобум лазаря, — прибавил он, указывая на шарфю-рера. — А там эта баба.
От ошеломленного шарфюрера, обмякшего, точно марионетка, Гесслица отрывали четверо. Одновременно на улицу вывернул черный «Опель» с полицейской сиреной. Оттуда выскочили криповцы, вызванные сюда, чтобы оформить происшествие, и присединились к разнимающим. В конце концов крепкий удар прикладом винтовки сбил Гесслица с ног. Охранники хотели уже размять ноги, как вдруг один из криповцев закричал:
— Стойте! Это же Вилли Гесслиц! Криминальрат! Это наш! Вилли, ты спятил, что ли, Вилли? Что это с ним?
Спустя четверть часа, отдышавшись, Гесслиц, не проронив ни слова, прошел мимо шарфюрера, который, сидя на земле, корчился, пытаясь или проглотить, или выплюнуть засевшие в глотке собственные зубы. Своими огромными руками Гесслиц сграбастал легкое тело Норы и, грузно хромая, понес его домой.
— Даже протокол не составили, — развел руками инспектор.
— Как твоя рана?
— До свадьбы заживет.
— До свадьбы? У тебя будет свадьба?
— Когда-нибудь обязательно будет, — улыбнулся Чуешев. — Да это поговорка такая русская.
— Забавно. Англичане в таких случаях говорят: it will heal before you know it — заживет быстрее, чем заметишь. Слишком пресно, да?
«Дворники» размеренно сбивали тянущиеся по ветровому стеклу струйки дождя. В глухом переулке серую машину Хартмана не сразу заметишь. Чуешев разместился позади. Сидевший за рулем Хартман разговаривал с ним, глядя в зеркало заднего вида. В глазах у него от радости, что связь со своими наконец-то установлена, то и дело возникало почти нежное выражение.
— Я так понимаю, доверие Центра к моей персоне сильно подорвано?
Чуешев задумчиво потер подбородок и ответил:
— Очевидно, контакты с гестапо всегда вызывают сомнение. Это законная практика. А в твоей ситуации всё и того сложнее. Но в Центре работают умные люди. Они способны отличить белое от черного.
— Ты уже сообщил?
— Пока нет. Но скоро сообщу. Как бы там ни было, надо продумать всю схему взаимодействия. Ты подключил американцев?
— Готов подключить. Если я этого не сделаю, то они подключатся сами. И не факт, что к моему каналу. Тогда ход их переговоров мы контролировать не будем. А они неизбежны.
— Этот твой человек из УСС, он сразу проявил интерес?
— Сразу. — Хартман немного опустил стекло и стряхнул пепел с сигареты наружу. — Покажи мне разведчика, который не сделает стойку на запах урановой бомбы? Она воняет все сильнее. Сейчас это единственное предложение сатаны, от которого невозможно отказаться. Но, думаю, они будут проверять.
— Хорошо. Тут есть время сориентироваться. А шведы?
— Хотят получить джокер для послевоенной игры. Конечно, им придется делиться с союзниками, но делиться — не значит отдать. Меня, по правде сказать, больше волнует Гелариус. За ним кто-то стоит. Кто-то сильный. Вот он может сломать всю игру.
— Если уже не сломал.